Equus Troianus*

Действующие лица:

Орфео ди Анжело Бернардоне – купец.
Амата ди Буонконте – его невеста.
Гвидо ди Капитанио – ее дядя.
Пио – ее паж.
Григорий Х – Папа Римский с 1272 года.
Бонавентура да Баньореджо – бывший генерал ордена св. Франческо, умер в 1274 году.
Джованни да Парма – бывший генерал ордена св. Франческо (миноритов).
Джироламо д’Асколи – генерал ордена св. Франческо с 1274 года.
Фра Салимбене – писец и историк ордена св. Франческо.
Конрад да Оффида – отшельник из спиритуалов.
Дзефферино – монах из Сакро Конвенто.
Джакопо деи Бенедетти – кающийся.
Терезина – его дочь.
Донна Джакома – вдовая матрона, умерла зимой 1274 года.
Симоне делла Рокка Пайда – рыцарь и синьор главной крепости города Ассизи.

Итогом всей жизни святого Франциска стало создание очередного <...> развращенного ордена.

Бертран Рассел, «История западной философии»

Относительно тела мы можем сказать, что бес может обитать в нем двояко, сообразно с тем, живет ли человек в грехе или в благодати. И демоны могут обитать по неисповедимому промыслу Бога как в людях, которые находятся в божьей благодати, так и в таких, которые стоят вне ее.

Яков Шпренгер, Генрих Инститорис, «Молот ведьм»

Небо на горизонте посветлело, и первые робкие лучи бледного апрельского солнца просочились сквозь серое полотно туч. Со стороны Ассизи, чьи очертания угадывались за ближайшим горным перевалом, подул теплый весенний ветерок, принеся с собой ароматы напоенной влагой земли и запахи леса, готового вскоре украсить свои ветви пучками молодой листвы и жемчужной россыпью белых и розовых цветов. Кони осторожно ступали по затянутой тонким голубоватым ледком дороге – под копыта то и дело попадали смерзшиеся комья глины, камни и застывший навоз. Орфео натянул поводья и провел затянутой в мягкую кожаную перчатку ладонью по украшенной сосульками лошадиной шее. Конь под ним коротко всхрапнул, поворачивая морду и кося выпуклым черным глазом. Поравнявшись с небольшой повозкой, которую тянули два низкорослых вола, всадник приподнял край тяжелой занавески из дамасской парчи и заглянул внутрь. На широком сиденье, закутав ноги волчьими шкурами и привалившись спиной к задней стенке повозки, храпел монах. Фра Салимбене упросил молодого купца, прибывшего в Лион по личному делу, разрешить ему путешествовать вместе с караваном, ссылаясь на то, что на дорогах нынче пошаливают. Орфео ответил согласием тем более охотно, что именно фра Салимбене представил его Джироламо д’Асколи, брату, который устроил ему свидание с папой. Звуки, издаваемые почтенным историком, могли бы поспорить с трубами Иерихона, однако не успел Орфео улыбнуться столь естественно родившемуся у него сравнению, как под обод возка залетел камешек, весьма чувствительно отозвавшийся на обширных телесах падре.

– Angelo Domini!** – охнул монах, распрямляя стан и осеняя себя крестным знамением. – Рад видеть тебя в добром здравии, сын мой. Что, уже утро?

– Да, отец мой, и через несколько часов мы прибудем в Ассизи.

– Стало быть, следует подкрепить свои силы перед встречей с друзьями, – заметил монах, наклоняясь за корзиной со снедью, припасенной еще в Лионе.

Купец опустил занавеску, выпрямился в седле и, коротко хмыкнув, поскакал к груженым тканями телегам, которые тащились позади возка. Ветер успел разогнать клочья туч, еще застилавших горизонт, и цвет неба из серого стал лиловым, перешел затем в темную лазурь и засиял наконец прозрачной апрельской голубизной. А впереди вставали в туманной утренней дымке северо-восточные ворота города Ассизи...

– Хотел бы я знать... – бормотал себе под нос граф Гвидо, проходя по деревянной галерее в небольшую конторку, в которой Амата устроила небольшой скрипториум с тем, чтобы переписать рукопись Лео, доставшуюся ей от Конрада.

– Хотел бы я знать, откуда у этой девицы столько терпения.

Как раз сейчас она готовила кусок пергамента для письма: очищала куском пемзы мягкую телячью кожу, смягчая ее мелом и разглаживая линейкой. Старый рыцарь наморщил лоб, наблюдая, как племянница раскладывает пергамент на наклонной крышке конторки и, наколов стальным стилосом малюсенькие отверстия, соединяет их линейкой, расчерчивая лист ровными горизонтальными полосами. Сцепив руки за спиной, Гвидо нагнулся над деревянным пюпитром, на котором лежал лист, аккуратно вырезанный из свитка Лео.

– Кто тебя этому научил? – поинтересовался граф, разглядывая замысловатые закорючки, покрывавшие пергамент.

– Как готовить лист, мне показал сиор Джакопоне. А донна Джакома нанимала учителей, которые научили меня читать и писать.

– Чудны дела твои, Господи... – шептал Гвидо, возвращаясь к племяннице, в руках которой появились нож с узким лезвием и перо. Наблюдая, как Амата очиняет перо, он добавил, запустив ладонь в свои будто присыпанные пеплом густые волосы:

– А я так и не набрался терпения выучиться читать. И писать тоже... для меня здесь... – он кивнул на кусок пергамента на пюпитре, – для меня здесь одни каракули. Чтобы вести счета, я всегда нанимал нотариусов.

Аматина улыбнулась, представив сиора Джакопо таким, каким он, должно быть, был лет восемь назад, когда приехал в Кольдимеццо просить руки Ванны.

– Надеюсь, честных? – хмыкнула Амата, оглядываясь на заглянувшую в комнату Терезину. Девочка запыхалась, и ее круглое личико раскраснелось от быстрого бега. По всей видимости, ей не терпелось поделиться своей новостью с взрослыми.

– Я сейчас видела сквозь бойницу папу. Он бежит по переулку, – девочка захихикала, вспоминая, каким смешным выглядел отец, огромными прыжками несущийся по дороге к дому Аматы. – Папа, когда бежит, похож на длинноного аиста.

Она не успела ответить, услыхав шлепанье босых ног кающегося на лестнице, ведущей к веранде. Вскоре показался и сам сиор Джакопоне, который остановился перед ними, тяжело опираясь руками о перила и переводя дух.

– Делегация братства возвращается из Лиона!

Эта новость ошеломила Амату. Она спрыгнула с табурета, бросая взгляд на свои перепачканные чернилами ладони и думая, что скоро увидится с Орфео. Возвращение же Орфео в свою очередь означало свободу для Конрада, если папа Григорий решился проявить милосердие к упрямому монаху. Отдышавшись, Джакопоне продолжил:

– Бонавентура скончался, и министры-провинциалы собираются для избрания нового генерала ордена. Для фра Конрада это добрый знак, я думаю.

Известие о смерти генерала Бонавентуры прозвучало для присутствующих как гром среди ясного неба. Джакопоне пожал плечами и потянул Гвидо к выходу.

Оставшись одна, Амата поспешно сняла лист с пюпитра и заперла его вместе со свитком Лео. В доме привечали странствующих братьев и паломников, идущих в Землю Обетованную, и хотя гостям было строго-настрого запрещено подниматься в верхние покои, предназначенные для домочадцев, осторожность никогда не бывает лишней. Эту простую истину Аматина накрепко усвоила после случая с фра Федерико, одним из шпионов покойного ныне генерала ордена, который проник в комнату Конрада, когда тот изучал «Первое житие святого Франциска», написанное Фомой Челанским и запрещенное Бонавентурой.

Сняв покрытый пятнами фартук, девушка торопливо спустилась по лестнице, намереваясь заглянуть на кухню и попросить слуг принести ей воды для умывания. Но у самых дверей раздался радостный визг Терезины, и Амата увидала, как девочка повисла на шее усталого и покрытого пылью черноволосого мужчины. Сердце у нее на миг сладко сжалось, а Орфео уже улыбался, снимая с себя болтающую обутыми в детские сандалии Терезину и делая шаг к застывшей около лестницы Аматине.

– Твой верный рыцарь вернулся, – объявил он. – И принес Грааль свободы для твоего друга Конрада.

Орфео опустился перед нею на одно колено, видимо, решив до конца исполнить роль странствующего рыцаря, выполнившего обет, данный им Прекрасной Даме. Растерянная Амата никак не могла придумать подходящего ответа, когда Орфео потянулся к ее руке с явным намерением поцеловать. Она немедленно отступила на шаг, пряча перепачканные руки за спиной и не произнося ни слова, пунцовая от стыда и досадуя на собственную неловкость.

Орфео выглядел удивленным и озадаченным столь странным, если не сказать холодным приемом. Но тут вмешалась Терезина и, смеясь, объяснила ему, что Амата испачкалась, когда писала свою книгу. В темных глазах молодого купца отразилось облегчение, воспринятое Аматой как добрый знак и свидетельство искренности его чувств.

Дверь позади них заскрипела, и, пыхтя и отдуваясь от долгой тряски, в дом вошел фра Салимбене. Его добродушный смех, раскатистым эхом отдающийся от стен, напомнил Амате годы, проведенные в монастыре Сан-Дамиано. Конечно, он не узнал в стоявшей перед ним взрослой женщине языкастую девчонку, которая задорно смеялась над его бесконечными и не всегда пристойными рассказами в те редкие дни, когда падре навещал свою племянницу, отданную отцом, рыцарем Симоне делла Рокка Пайда, в обитель Бедных женщин.

– Добро пожаловать, фра Салимбене, – улыбнулась она. – Я вижу, милостью Божьей вы еще здоровее прежнего.

На круглом, с двойным подбородком, лице монаха отразилось искреннее удивление, которое вскоре рассеялось подобно облачку, на миг заслонившему солнце в погожий летний денек.

– Я должен услышать ваш рассказ, мадонна, – заявил он, складывая руки поперек выступающего живота и хитро мигая глубоко посаженными глазками, похожими на черный изюм в рисовом пудинге, какой хозяйки готовят на Рождество.

– Как только вы оба устроитесь, а я смогу умыться, – ответила Амата, оборачиваясь к Орфео и напоминая ему о фра Конраде. Два года прошло с того дня, как отшельник очутился в темнице Сакро Конвенто, и, конечно же, она будет первой, кого он увидит, покинув монастырское подземелье.

– Я хочу видеть его лицо, когда он вдохнет первый глоток свободы, – сказала она, стискивая пальцы за спиной и глядя в лицо Орфео. Торговец опустил голову и уставил взгляд на плитки пола.

– Все не так скоро, Аматина, – начал он глухим от усталости голосом. – Придется подождать избрания нового генерала ордена. К тому же не знаю, стоит ли тебе сразу видеть фра Конрада.

Он задумчиво пожевал нижнюю губу.

– Неизвестно, что сделали с ним эти два года...

Девушка вздрогнула, кусая губы и не находя, что ответить, но Орфео прервал неожиданно возникшую паузу, улыбаясь и отдавая Амате бронзовое зеркальце, купленное им в Провансе. Заметив у нее на лице чернильное пятнышко, он ласково поддразнил ее:

– У тебя, видно, не хватает перьев, Аматина, раз приходится писать носиком?

Принесли широкое деревянное блюдо с уложенными на нем хлебами и зажаренного целиком теленка, обложенного маслинами. Фра Салимбене замолчал, потянувшись к пышному хлебу, и, взяв широкий нож, отхватил сразу половину. После этого наступила очередь теленка. Темноволосый юноша, почти мальчик, одетый в голубые узкие штаны, бархатные туфли и короткую голубую накидку с белой вышивкой, – без сомнения, паж – подливал вино гостям. Амата, глядя, как старается юный Пио, думала о том, что через год или два мальчик, некогда бывший ее тенью, явится к ней просить дозволения вступить в брак с какой-нибудь миленькой служанкой. Укол недостойной ревности заставил ее поспешно попросить прощения у Пресвятой Девы и обратить свой взор на Орфео. Молодой купец, глядя на Амату сияющими глазами, пропускал мимо ушей болтовню монаха, над которой посмеивались сидящие за нижним столом граф Гвидо, сиор Джакопо и слуги. За все время ужина он не проронил ни слова, и Амата полагала, что это связано с событием, произошедшим на днях в семействе Бернардоне. Старый Анжело скончался, оставив предприятие, приносившее ему неплохой доход, Данте, старшему сыну. Об этом Орфео сообщил Пиккардо, младший брат, навестивший их дом утром. Итак, Амата могла считать свою вендетту оконченной, ведь не осталось никого из тех, кто восемь лет назад напал на замок в Кольдимеццо и убил ее родных.

Против воли девушка прислушивалась к неторопливому рокоту с противоположного конца стола, где фра Салимбене, благословив трапезу, продолжал прерванный рассказ о фра Диотисальве, остроумном минорите из Флоренции, посрамившем монастырь проповедников. Шутки старого монаха уже не казались ей такими забавными, как в те дни, когда она вместе со своей юной госпожой приходила послушать повествование об очередном путешествии фра Салимбене.

Пио наклонился, чтобы заново наполнить кубок падре, и тот искоса взглянул на паренька, утирая рот рукавом рясы. Взрывы хохота раздавались все реже, и Амата со своего места видела, что монах поднимается из-за стола, вздыхая и осеняя крестом сотрапезников. Отвернувшись, она протянула руку Орфео, приглашая его следовать за ней, к камину, против которого стояли два глубоких кресла, где они могли бы укрыться от любопытных глаз. До ее ушей донесся густой бас фра Салимбене, прочитавшего короткую благодарственную молитву и спускавшегося теперь с помоста. Одной рукой почтенный монах приподнимал подол рясы, а второй цеплялся за плечо Пио.

– Доброй ночи, мадонна, – пропыхтел он, проходя мимо Аматы и Орфео и направляясь к дверям, ведущим из залы в комнаты первого этажа. – Этот добрый отрок проводит меня.

Аматина с некоторым удивлением смотрела на раскрасневшееся лицо пажа, который подобно тростинке гнулся под тяжестью опустившейся на его плечо длани. Тем временем Орфео придвинул поближе свое кресло, и она возвратилась к тому, что занимало сейчас ее мысли.

– Per signum crucis de inimicis nostris libera nos, Deus noster,*** – вздохнул монах, сокрушенно покачивая головой и опуская припухшие веки. Пио опустил голову, стыдясь своего поступка и чувствуя искреннее раскаяние, каковое, быть может, внушил ему облик священника, принимающего у него исповедь в столь неурочный час.

– Что же, сын мой, сколь часто совершаешь ты грех сей, не страшась гнева Господа и не стыдясь дома своего?

Юный паж поднял бесхитростный взор на возвышающегося над ним монаха и пролепетал чуть слышно:

– Дважды или трижды за ночь, отец мой...

Падре шумно откашлялся и, обойдя коленопреклоненного юношу, проверил, крепко ли заперта дверь.

– Вот что, сын мой: демона сладострастия, овладевшего тобою, следует изгнать, пока не натворил он еще больших бед и не погубил навсегда твою бессмертную душу.

Пио совершенно спал с лица и, ухватив монаха за край рясы, нетвердым голосом принялся умолять того избавить его от беса. Фра Салимбене принял вид сокрушенный и задумчивый и возвел очи к потолку, который неделю назад заново побелили.

– Сними с себя одежду и ляг ничком на кровать, – произнес он наконец, обхватив руками живот и раскачиваясь взад и вперед на пятках. – Подними бедра и расставь колени пошире.

Пио вскочил на ноги и поспешно разделся, бросив свои туфли, штаны и блио с вышитыми по подолу буквами «AMA» на низкую скамью у стены, и лег так, как сказал ему монах. Фра Салимбене, насытив взор лицезрением прелестей обнаженного юноши, задрал рясу повыше и со словами: «Господи, на тебя надеюсь и уповаю!» – навалился на ничего не подозревающего мальчика. Почувствовав у себя в заднице нечто твердое и причиняющее весьма ощутимую боль, Пио выгнулся и, повернув голову, со слезами на глазах просил священника проявить милосердие, но тот, пыхтя и отдуваясь, кричал, что только так можно изгнать беса. Между тем страдания, которые причинял бедному грешнику фаллос монаха, становились совсем уж нестерпимыми. Пио кусал подушку, орошая ее слезами и глуша рвущиеся из горла крики, в то время как падре продолжал усердно трудиться в недрах его истомленного болью тела. Наконец монах как-то странно заохал, задергался и отвалился от него как сытая пиявка. Пио, всхлипывая и дрожа, свалился на бок, подтягивая колени к груди и обхватывая их руками.

Фра Салимбене сполз с постели и, одернув рясу, произнес:

– Демон оставил тебя, и кровь на твоем теле свидетельствует об этом.

Перекрестившись, он торопливо забормотал себе под нос и завершил молитву словами:

– Ego te absolve de omnibus peccatis tuis.**** Иди с миром и более не греши.

Пио неловко свалился на пол, нашел свою одежду, кое-как натянул штаны и блио, отпер дверь и выбрался в темный коридор. Из зала, где оставались еще слуги, сиор Джакопоне и Орфео, доносились смешки и грохот сталкивающихся кубков. Мимо него прошла госпожа Амата, и Пио немедленно нырнул в низенькую дверцу, ведущую в кладовую.

Поутру Амата, выглядевшая так, словно провела минувшую ночь в благочестивом бдении, показала фра Салимбене скрипториум и положила перед ним свиток Лео. Еще накануне она дала ему несколько страниц из рукописи, к которым историк ордена отнесся с чрезвычайным интересом и вниманием. На вопрос, не хочет ли он помочь переписывать свиток, падре ответил горячим согласием. Правда, сообщил, что должен будет сначала прочесть остальное.

– Я успею переписать только часть, пока меня снова не одолеет тяга к странствиям, – говорил монах, усаживаясь на табурет и беря в руки стилос.

Вместе с сиором Джакопо они взялись за дело, о котором Амату когда-то просил фра Конрад.

Орфео ушел еще до рассвета, и с тех пор прошло чуть меньше месяца, но о нем по-прежнему не было никаких вестей. Это было тем более досадно, что в руках у торговца находилось помилование для отшельника, подписанное папой Григорием. Теперь уже Амата сомневалась в собственной правоте, ведь оттягивая с согласием на замужество, она рассердила дядю и больно ранила гордость Орфео. Их ссора грозила стать очередным камнем преткновения на пути Конрада к свободе.

Вслед за знакомым шарканьем Дзефферино в тоннеле наверху прозвучали незнакомые шаги. Первое, что пришло в голову Конраду: ведут нового узника.

Он приподнял голову навстречу свету факела. Щелкнул замок. Дзефферино поднял решетку и вместе со вторым монахом стал боком спускаться по ступеням.

Еще сверху тюремщик окликнул Конрада и Джованни:

– Братья, с вами хочет говорить фра Джироламо д’Асколи, новый генерал ордена.

* Троянский конь (лат.)

** Ангел Господень! (лат.)

*** Через крестное знамение от врагов наших освободи нас, Господь наш. (лат.)

**** Ныне отпускаю тебе все грехи твои. (лат.)