Подарок Darian`у на день рождения. С любовью.

Жизни и смерти крутой поединок.

Памяти слепки – лишь признак кончины,

Не сыграна ль вами роль первопричины?

С. Сурганова, "Предчувствие смерти"

Ты странный, скуластый,

И веришь в себя безумно.

Ты – волк, я – волк,

Закапали кровью, слезами друг друга мы.

Потом мы лежали плечом к плечу,

Потом мы летали рука в руке,

Потом засыпали наперегонки,

И снова летали и падали в сны.

Д. Арбенина, "Юго 2"

Год 1700, 8 августа.

У нее были длинные каштановые волосы, заплетенные в тугие косы, тонкие руки, изящные кисти аристократки.

– Меня зовут Стефана.

В карих глазах мелькает тень любопытства, и едва заметная морщинка нарушает ясность высокого лба.

– Я сестра Марта.

Женщина в белых одеждах на пороге святой обители.

– Мы рады видеть тебя здесь, Стефана. Следуй за мной, аббатиса ждет.

Ну почему, почему они говорят по-французски? Мне больше по нраву родная немецкая речь... Певучесть языка галлов не для меня.

– Идемте же, Стефана.

Оглянувшись, она успела заметить, как тяжелые двери бесшумно закрылись за ней, на долгие годы отрезав ее от событий внешнего мира. Здание аббатства представляло собой руины низкого романского склепа, превращенные искусными строителями и каменотесами в строгую, пламенеющую ярость высокой готики, а потом и в нарочитую пышность барокко. В переходах и коридорах аббатства царило удручающее безмолвие. Юные послушницы сгибались над пяльцами, трудились в огороде и на кухне под неусыпным присмотром наставниц. А время ударами костяных четок отсчитывало минуты жизни, утекающей как песок сквозь тонкие бледные пальцы, сокрытые от посторонних взоров в широких рукавах монашеской рясы.

Сестра Мария сопровождала новую послушницу на пути в келью сестры-ключницы, дабы определить, где эта девочка с глазами цвета патоки будет жить ближайшие три года. Странная девочка из числа тех, чей возраст так сразу и не определишь. Ей могло едва минуть четырнадцать лет, а могло быть и около двадцати.

– Сестра Мария?

– Да? – останавливаясь у крутой лестницы, ведущей во владения монастырской ключницы.

– Разве сестрам можно ходить с непокрытой головой?

А ведь и правда... Покрывала я не ношу, да и сестра из меня, надо сказать, гхм...

– Ты чересчур любопытна, Стефания, – в негромком голосе монахини слышится мягкий упрек. – И все же я отвечу тебе: из любого правила возможны исключения.

– Неужели кто-то может отменить устав?

Опасное сочетание детской наивности, любознательности и прямолинейности.

– Кое-кто может. Римский Папа, например.

– Его Святейшество?

В ответ монахиня подносит кончики пальцев к губам, словно намереваясь стереть с них невидимую улыбку

– Да, Его Святейшество, Климент XI. За особые заслуги перед святым престолом, разумеется. У меня даже булла есть.

Ни слова лжи. В булле так и сказано: за особые заслуги. Джованни так веселился, когда ее писал. Что поделать – итальянец, и в душе до сих пор мальчишка.

– Покажи!

Она не просит – требует, протягивая вперед раскрытую ладошку и нетерпеливо поджав тонкие губы. Дальняя родственница саксонского курфюрста, конечно...

– Ты очень красивая, Стефания. Это дар Господа.

Долгий пристальный взгляд сопровождает эти слова, сказанные тихим задумчивым голосом.

* * *

– Шевалье де Брезе!

Солнце, хоть оно и клонится к закату, но все так же манит и ослепляет юных неопытных бабочек-однодневок.

– Ваше Величество...

– Любезный де Брезе, мы желаем, чтобы Вы сопровождали нашего брата Филиппа на охоту завтра утром.

Сопровождать Филиппа Орлеанского? Сомнительное удовольствие – развлекать главного мужеложца Парижа. Впрочем, доблестный шевалье с младых ногтей приучился достойно держать удар судьбы.

– Почту за честь.

– Прекрасно, прекрасно...

Дамы глядят сочувственно, кавалеры – насмешливо, а король уже дразнит любимого сокола, понуждая того вступить в неравный бой с робким голубем. А вот и сам герцог Орлеанский, в окружении своих миньонов: де Гиш наклоняется к равнодушному ля Бушу, чтобы шепнуть ему пару слов, граф отвечает ему саркастической усмешкой, и де Гиш выпрямляется, кусая губы.

– Это Вы, шевалье? Мы изрядно о Вас наслышаны...

– И я о Вас тоже, мой принц.

При этих словах полное лицо Его Высочества раскраснелось и пошло пятнами, которые не мог скрыть толстый слой белил.

– И что же говорят о нас при дворе? – осведомился принц.

– О, слухи противоречивы. Но я не верю слухам.

– Напрасно.

Это короткое слово прозвучало как явная угроза.

– Осмелюсь предположить, что Ваше Высочество сообщит то, что мне надлежит знать, – де Брезе поклонился.

– Я вам лучше покажу.

Снова поклон, и презрительная улыбка графа де Гиш, вставшего за плечом принца.

– Будьте рядом с нами, любезный де Брезе, и Вам воздастся сторицей.

Что же, Шарль де Брезе привык не только к ударам, но и к пощечинам.

* * *

Август выдался жарким. В воздухе пахло созревшей рожью, теплой пылью, скорым дождем и сухим осенним ветром.

– Гришка! Етить твою налево, где ты, сучье отродье?

– Да здесь я, здесь. Куды ж я денусь-то, с караула?

– А, вот! И, правда, в карауле! А я думал, с девкой!

– Неправильно думали, Александр Данилович.

– А ты мне не выкай, я тебе не Родька Стрешнев!

И то правда. Вот когда в потешном Семеновском капитаном ходил, Родион ой как зверствовал. Да вот нет больше ни Родиона, ни брата его. Эх, жалко.

– Чего надо-то?

Алексашка горазд на шутки всякие да забавы. За что и люблю его – настоящий русский мужик. Хоть и поднабрался манер немецких. Пьет за троих, по бабам ходит, в сече хорош, да за царя горой.

– Пошли. Потолковать надо. Сдай вот Тихону караул, и пойдем.

Значит, случилось что. Ох, и давно же я государя не видал, соскучился. Они все по Англиям, Голландиям, Ливониям разъезжают, а я по России-матушке сапоги топчу. Да ничего. Мне не трудно.

– Здравствуй, Гриша, свет очей моих!

Весел царь. Весел и радостен, и отрадно видеть его таким.

– Здрав буди и ты, государь. Алексашка вот сказал, будто бы потолковать хочешь?

– Хочу.

– Гришка, вот дело, значит-то, какое.... Мы воевать скоро будем.

– Да ну?

– Ладно, не ерничай. На шведа пойдем.

А вот это уже новость. Алексашка щурится как кот на сметану...

– А твоя задача – исходить все вокруг польской границы. Леса, болота, в трактиры загляни.

– А воевать?

– Воронов! Ты понимаешь, о чем речь веду?

– Да. Я должен найти место для драки.

– Именно. А я приведу туда армию, которая победит.

Меньшиков, зараза в кафтане, уже и рюмки достал. Государь теперь с трубкой голландской не расстается, даже когда водку пьет. Ну и ладно. Все равно ж свое все, родное.

– Слышь, царь-государь! А моя ж деревня там, рядом! И Прасковья там, и мать с отцом.

– Вот, и переночевать, значит, есть где. Не все ж тебе на казенных харчах-то обретаться.

Пыхнул трубочкой, глянул искоса, да и опрокинул рюмочку беленькой.

Год 1709, 5 июля.

«Дороги, дороги, дороги. Сотни тысяч дорог лежат перед нами, да только идем мы по одной, однажды выбранной. Отдыхаем у обочины, собираем в переметные сумы добытые знания и идем дальше. Дороги, дороги, дороги.

А дороги в России...»

Лошадь подвернула ногу на очередной колдобине, и Шарль чуть не вылетел из седла. Его романтическая натура требовала запечатлеть прелесть этого вечера на бумаге. А вечер был на диво хорош...

Шевалье ехал через лес, которого раньше никогда не видел. Влажный воздух, наполненный предзакатным гомоном птиц, чуть дрожал фарфоровым колокольчиком, томная зелень, сочная и яркая, погружала путника в приятный полумрак, который то и дело сменялся открытым пространством полян и пролесков. Отчетливо пахло приближающимся дождем, но всадник не торопил коня. Ему вспомнился Париж, Шарлотта и... Филипп Орлеанский.

Герцог так и не простил своему миньону увлечения женщинами и объявил войну. Ля Буш, этот новый фаворит герцога Орлеанского, и он сам стали шахматными фигурами в руках ревнивого принца и сластолюбивого Людовика XIV.

И вот теперь перед Шарлем де Брезе лентой вилась узкая лесная тропка, где лошадь на каждом шагу спотыкалась, и ежеминутно приходилось уклоняться от сухих веток, так и норовящих хлестнуть по лицу.

Где-то вблизи прогремели первые раскаты грома. Де Брезе вонзил шпоры в бока неторопливо бредущего под ним коня.

* * *

– Наконец-то трактир.

Марта вздрогнула и поправила выбивающиеся из-под шляпки светлые локоны. Ее синий дорожный костюм подчеркивал достоинства изящной фигуры, сокрытые ранее под монашеским одеянием. Франц обернулся и предложил ей свою руку. А она все никак не могла отбросить последние сомнения и выйти из кареты.

Франц принадлежал к ордену Игнатия Лойолы и потому роль человека светского, кровного аристократа давалась ему с легкостью чрезвычайной.

«Зачем же Польша?» – трепетала бывшая сестра Марта, опираясь на руку «брата» и приподнимая пышные юбки, чтобы не запачкать подол – дождь припустил сильнее, и высокие колеса экипажа тонули в уличной грязи.

Стефания покинула аббатство четыре года спустя после того достопамятного вечера в августе 1700 года.

И на этом оборвалась связавшая их тонкая нить мимолетного чувства не то любви, не то слишком глубокой привязанности и дружбы.

«Зачем же Польша?» – спрашивала она в сотый раз, чувствуя крепкое рукопожатие своего спутника.

Женщина быстро, едва касаясь кожаными башмаками влажной земли, вбежала на крыльцо, и проскользнула в трактир.

Гомон, крики, нестройная польская речь, и... Марта остановилась. В дальнем углу, у двери, ведущей в кухню, стояла молодая женщина. Ее неопределенного цвета волосы едва доставали до лопаток, а простое коричневое платье делало высокую статную фигуру слишком длинной и худой.

«Меня зовут сестра Марта», – услышала маркиза фон Шомберг, и снова, как и девять лет назад, увидела бледную девочку с умными пытливыми глазами, требующую показать ей папскую буллу.

Призрак из прошлого сверкнул глазами в неверном сиянии немногих свеч, и скрылся на темной лестнице, уводящей на второй этаж.

Франц тянул ее к дальнему столику, где поднимался на ноги, приглашая составить ему компанию, еще один постоялец. Француз, надо полагать.

Марта улыбалась, то и дело обращая растерянный взгляд на брата. За окном все так же шумел дождь, а за соседним столом балагурили пьяные польские шляхтичи.

Франц что-то рассказывал приезжему французу, но Марта не запомнила ни слова из того, что говорил иезуит.

Внезапно у нее разболелась голова. К горлу отчетливо подступала тошнота, под веками пылало яркое полуденное солнце, ладони взмокли.

«Я скоро умру», – подумала Марта, поднимаясь следом за Францем, чтобы идти в приготовленную для нее комнату на втором этаже.

* * *

Григорий Воронов распахнул дверь ударом ноги. Мальчик, который шарился около кареты во дворе, кубарем полетел к очагу. Погоня за черным всадником привела сержанта лейб-гвардии сюда, в маленькую таверну на границе Польши и Украины. Мальчик, почти юноша, сыпал ругательствами по-польски и порывался дать в морду. Офицер ласково улыбнулся.

Он вымок до нитки, и пшеничного цвета волосы лезли в глаза.

– А вот и иноземный народец...

Поймав направленные на него недоуменные взгляды, пояснил:

– Этот в карете вашей шарился, а может, и коней увести хотел. Хозяин, нехорошо...

Старый трактирщик промолчал, только сдвинул угрюмо седые брови, да недобро сверкнула глазами девка-разносчица. Григорий направился прямиком к разодетым в пух и прах путешественникам.

– Честь имею представиться: Григорий Воронов, гвардии сержант.

Двое – брат с сестрой – бойко говорили по-русски, правда, слова коверкали безбожно. А третий, француз-посланник, языка не знал совсем и только смотрел удивленно. А и глаза у него были – темно-карие, с черным зрачком, влажные, как вспаханная по весне землица.

Петр, как и обещал, привел армию на полтавские просторы. А Гришка, как и обещал, нашел подходящее место для битвы. И сидеть бы Воронову под Полтавой, да только просьба светлейшего разобраться с этим пугалом на лошади погнала его в путь.

Выпить и закусить толком и не удалось. Проводив немцев почивать и отведав плохого пива, Гришка поймал на себе настороженный изучающий взгляд французского посланника. Сержант ответил ему улыбкой. Де Брезе, подумав, в свою очередь улыбнулся, однако улыбка вышла неуверенной и даже робкой.

Гришке немедленно захотелось рассмеяться, но он только прижмурил левый глаз, и стал похож на кота, как говаривала матушка.

– Ну, бывай, француз! – кивнул Воронов, расправив плечи и неторопливо поднимаясь из-за стола.

«Даст Бог – свидимся. А нет – так, значит, и не судьба. Моя дорога к заставе, а ты езжай своей».

Де Брезе посмотрел на трактирщика, который остановился рядом, держа перед собой оплывающий огарок, и протянул руку к шпаге и пистолетам.

Год 1709, 6 июля.

В карете было немилосердно душно и пахло сырой кожей. Марта отодвинула занавески, скользя взглядом по мелькающим мимо полям. В России ей случалось бывать и раньше, но только зимой. Тогда ее поразили бескрайние просторы и меха, в которые кутались дамы при дворе царя Петра.

Франц усиленно болтал по-французски с кавалером де Брезе. Шевалье напоминал ей вчерашнего русского. Ей вообще редко встречались люди, чистые сердцем и помыслами, готовые ради идеи горы свернуть. Такой была и Стефана...

При мысли о гордой полячке, которая минувшей ночью тихонько пела под окнами «брата» и «сестры», у нее защемило сердце.

Она была гордой, изворотливой и страстной, но никак не простодушной. С волками жить, так уж по-волчьи и выть, и ей приходилось биться за каждый свой день. Не словом, так взглядом. Не взглядом, так делом.

Девочка превосходно владела шпагой уже когда приехала в аббатство, и Марта не хотела бы встретиться с ней лицом к лицу теперь, держа противницу на расстоянии шпаги.

Она тихонько пробормотала себе под нос короткую молитву, когда карета въехала на низкий деревянный мостик. Экипаж зашатался, и с громким треском сломалась рессора.

Сердце Марты учащенно забилось. Она снова выглянула в окно и совсем не удивилась, увидев, как со всех сторон бегут вооруженные, плохо одетые поляки. Только коротко вскрикнула, заметив на пригорке всадника на черном коне.

– Меня зовут Стефана.

Темные глаза, вытянутая вперед рука с пистолетом.

Словно очнувшись, Франц принялся лихорадочно заряжать пистолеты.

– Де Брезе, возьмите это и передайте царю Петру, – едва слышно проговорила Марта, доставая из-за корсажа запечатанные сургучом конверты и отдавая их Шарлю.

– Но...

– Стреляйте! – «сестра» все-таки сорвалась на визг, и рука Черного Всадника дрогнула. Пуля прошла вскользь, даже не разбив стекла.

Франц и де Брезе быстро, по-военному, прицелились и выстрелили почти одновременно.

Марта побледнела, вспоминая старую песню, которую они со Стефанией пели вместе, греясь зимой у камина в приемной настоятельницы.

«Ты платишь за песню луною,
Как иные платят звонкой монетой.
Я отдал бы все, чтобы быть с тобой,
Но, может, тебя, но, может, тебя,
Но, может, тебя и на свете нету...»

Быть может, ей почудилась, но губы стрелявшей чуть шевельнулись.

– Меня зовут Марта.

Женщина в белых одеждах на пороге.

«Королевна».

* * *

Удар. Еще удар, спустить курок и отшвырнуть ненужный пистолет – нет времени зарядить его снова.

Удар. Увернуться от копья, нырнуть под древко и вонзить шпагу в сердце противника. Рядом сопит фон Шомберг, его ранили, но бьется он отчаянно.

– Передайте бумаги, – шипит он и падает на копье, предназначенное ему, Шарлю.

Отступать некуда. В карете, прижимая руки к окровавленной груди, остывает Гретхен фон Шомберг. Здесь, совсем рядом, уткнувшись лицом в грязь, лежит с пробитой грудью ее брат. Смерть его ужасна – он задыхается в жидкой грязи, кровь течет из его рта, глаза закатываются, а белоснежное кружево, пенящееся по краю камзола, расцветает кроваво-красным.

Удар, еще удар.

Неожиданная удача, и толстый одноглазый поляк нелепо свалился с лошади, а перепуганное животное тут же копытом разбило ему голову.

Остался только один.

Грязный, злой, он неторопливо вытащил из-за пазухи пистолет и с громким щелчком взвел курок.

Шарль забыл обо всем. Время остановилось, и кавалер де Брезе смог только пошире распахнуть глаза – негоже прятаться от смерти, когда она заглядывает тебе в лицо, хищно оскалившись беззубым ртом.

Секундой позже прогремел выстрел. Поляк изумленно покачнулся в седле и, медленно заваливаясь на шею лошади, упал на землю. А позади стоял давешний офицер – с влажными от долгой скачки волосами, в несвежем мундире, с испачканным кровью лицом.

Шарль шагнул к нему в нелепой попытке защититься от всего того, что произошло с ним несколько минут назад.

Русский что-то сказал, заботливо и встревоженно, и де Брезе вдруг понял, что теперь он в безопасности.

* * *

Весело трещал костерок, а где-то вдалеке ухал филин. Пели сверчки, и лес вокруг казался наполненным сотнями таинственных огоньков.

Григорий Воронов спокойно помешивал солдатским черпаком кашу в прокопченном котелке и бормотал что-то себе под нос.

После минутной размолвки и встречи с медведем Воронов взялся готовить ужин. И крупа нашлась в сумке, в холщовом мешочке, а за водой солдат отправил немногословного своего попутчика. Вскоре каша уже бодро кипела в котелке, пропитываясь горьковатым еловым дымом. Где-то в седельных сумках у Гришки нашлось полкраюхи хлеба, а фляжку с чистейшей, «царской» водкой он всегда носил при себе.

Француза, хлебнувшего глоток накануне, да на пустой желудок, разморило. Поэтому он прилег на свернутый плащ и, кажется, задремал, уткнувшись лбом в сгиб локтя.

Гришка следил за кашей, изредка раздувая огонь и подбрасывая хворосту. Война и дороги берегли солдата. Его синие глаза не тускнели, руки были крепки и глаз остер, а молодая силушка так и кипела в жилах.

Француз что-то пробормотал, распахнув глаза и вглядываясь в золотисто-белую сердцевину костра. А потом тоже запел на родном языке – словно кошка замурлыкал. Странный он был. Непонятный, чужой ему, Гришке Воронову, человек.

Казалось, что его выпихнули в реальный мир и захлопнули дверь в чистую и теплую хатку.

Воронову, который с детства ходил в синяках и ссадинах, доказывая что-то сначала ровесникам, а потом уж и себе самому; который пошел с Петром и Алексашкой, плечом к плечу, против стрельцов да бояр, а потом исходил всю Россию, как солдат, как гонец, как пес верный, был непонятен страх, столь явственно читавшийся в темных глазах француза.

Каша зашипела, и Гришка снял котелок с огня.

– Эй! Вставай, каша поспела ужо! – он тронул француза за плечо, и тот нехотя поднялся.

Но, видимо, хмель его все-таки подкосил, потому шевалье ухватил стальными пальцами Григория за плечо. Потом обнял за шею и постарался встать. Воронову, волей-неволей тоже пришлось подняться с теплого бревнышка.

– Как шальной, право слово...

Француз его обнимал, всем телом прижимал к себе и дрожал, как в ознобе.

– Э! Да ты чего это, чего, ну? Я тебе баба, что ли, что целоваться лезешь?!

Губы у де Брезе были сухими и горячими, как у больного.

– Вот холера!

Русский отпихнул голову Шарля и, опустил руки, забираясь жадными загрубелыми ладонями под пояс штанов. Несколько томительных мгновений спустя, все еще цепляясь руками за плечи Воронова, шевалье сдавленно охнул и зажмурился, напрягая живот и бедра. Тело его дрожало, а из горла рвались глухие надрывные всхлипывания.

Зашипел костер, опасно накренился котелок, который Григорий оставил на злополучном бревне, но двое грязных, уставших и таких не похожих друг на друга мужчин даже не взглянули в ту сторону.

Француз продолжал что-то шептать, бессвязное и глупое, наверняка глупое, а Григорий Воронов, сержант лейб-гвардии, особо приближенный к царю, пообещал себе защитить этого дурачка иноземного, чего бы ему это не стоило.

Шарль вздрогнул, застонал и тяжело опустился вниз, на землю, потянув русского за собой. Не открывая глаз, де Брезе в последний раз всхлипнул и тут же провалился в глубокий сон.

– И прямо, как дитё малое.

Григорий осторожно разжал пальцы, достал свой плащ из котомки и укрыл спящего француза. Сам же устроился с прутиком на бревне, помешивая угли гаснущего костра да прикладываясь к заветной фляжке.

Воронов улыбнулся, запрокинул кверху голову и прищурился на высокое звездное небо.

А впереди лежала дорога, по которой уже стелился густой утренний туман.