Ты проходишь на запад солнца,

Ты увидишь вечерний свет.

Ты проходишь на запад солнца,

И метель заметает след.

Мимо окон моих – бесстрастный –

Ты пройдешь в снеговой тиши,

Божий праведник мой прекрасный,

Свете тихий моей души..»

М. Цветаева

Два солнца стынут – о Господи, пощади! –

Одно на небе, другое – в моей груди.

Как эти солнца – прощу ли себе сама? –

Как эти солнца сводили меня с ума!

М. Цветаева

Их путь прервался опять в маленькой горной деревушке, где дома по окна занесены снегом, где день и ночь топят уютные очаги, и на столах почему-то всегда теплое молоко.

Здешние жители неплохо приспособились к суровым горным условиям. В них даже больше гостеприимства, чем в жителях равнин. Хотя гостиниц в маленькой деревеньке не было, и быть не могло, местные жители с радостью предоставили ночлег. Правда, принять на ночь четырех человек не мог никто, и они разделились.

Гоку стоял посреди заснеженной улицы и смотрел вслед удаляющимся Годжо и Хаккаю, которые молчали – но в молчании этом чувствовалось больше, чем в любых словах. Гоку в очередной раз поразился их гармоничности. Санзо рядом закурил очередную сигарету и бросил мрачный взгляд в сторону мальчика.

– Пошли в дом. В горах можно очень быстро замерзнуть, – заявил он, поднимаясь на крыльцо.

Конечно, ступеньки оледенели. Конечно, он поскользнулся.

Гоку не удержался и прыснул, зажав ладонью рот. Санзо с трудом поднялся с земли, послал Гоку не обещающий ничего хорошего взгляд и, прихрамывая, направился к дверям.

Гоку, порадовавшись отсутствию веера, побежал следом.

Непривычный вечер для Санзо. Вместо пива – теплое молоко, жирный деревенский сыр на ужин и хлопья снега за окном. В зимних деревушках все такое белое... Он перевел взгляд на Гоку; мальчик непривычно тихо себя вел и мало ел. Сидел на кровати у окна, подобрав под себя ноги, и глядел на снежную карусель.

Санзо вспомнил, что он боится снега. Видимо, этот страх до сих пор не изжил себя.

Он поймал себя на том, что сидит неподвижно, впитывая взглядом непривычную картину: темную челку, закрывающую глаза, сгорбленную спину и снежный танец.

– Гоку... – неожиданно для себя позвал он.

– А? – мальчик оторвался от созерцания своих запястий и поднял голову.

– Не сиди согнувшись, – сказал монах первое, что в голову пришло. – Если будешь утром ныть, что у тебя болит спина, я тебя прибью.

Гоку молча откинулся на спину и уставился в потолок. Санзо почему-то неприятно поразил этот не-ответ.

За окном танцевала снежная буря. Санзо грел в руках остывающее молоко и изучал усталую фигурку, ежащуюся под его взглядом. Санзо вздрогнул от нереальности это картины.

– Гоку... – он не хотел превращать эту ночь в ночь вопросов и ответов. Просто надо было говорить, и он говорил. – Почему ты так не любишь снег?

Тот приподнялся на локте и кинул на Санзо удивленный взгляд.

– Ты же знаешь, тогда, в пещере... – сбивчиво начал он.

– Нет, меня не это интересует, – резко оборвал его Санзо. – почему сейчас? Мне казалось, что ты поборол свой страх.

– Днем – да. А ночью нет солнца.

– Что? – глаза Санзо изумленно расширились.

– Я боюсь, что остывшее за ночь солнце никогда не отогреется снова и что утром будет такой же адский холод, как ночами...

– Дурак, – резко бросил Санзо. – А то ты не знаешь, что солнце не остывает, а просто уходит на Запад, за горизонт.

Санзо пересек комнату; присел на кровать и поднял его лицо за подбородок.

И был поражен грустным взглядом потемневших золотых глаз цвета топленого меда, и странным выражением на их дне. Тонкая смуглая рука коснулась его виска, а потом Гоку переложил руку на свое сердце.

– Нет, – тихо улыбнулся Гоку. – Это солнце остывает. Оно спешит на Запад, а метель заносит его следы, и оно остывает. И я боюсь, что однажды тут станет так же холодно.

– Глупая обезьяна, о чем ты говоришь? – из глубины груди стало подниматься едкое, ядовитое чувство, отчаянно заглушаемый страх.

– То, что два солнца способны свети с ума. То, что на небе, и то, что... внутри.

Их взгляды – отчаянно-фиолетовый и топлено-медовый – встретились.

– Дурак, – выдохнул Санзо, запуская руку – таким, оказывается, привычным, жестом – в густые каштановые волосы. – Как есть дурак. Солнце не может погаснуть. Солнце может уйти за горизонт, закрыться тучами, но погаснуть не может.

И ему почему-то стало жутко – то ли от собственных слов, то ли от пристального взгляда густо-золотых глазах. Какого-то слишком серьезного взгляда. И когда это Гоку успел так повзрослеть? Или... Или это Санзо просто перестал замечать, что происходит вокруг?

Рука все еще оставалась в его волосах. Санзо подался вперед, наклоняясь к мальчику.

– Солнце не остынет, – медленно, очень четко произнес он. – Оно уйдет на Запад, сделает круг, вернется... и снова будет греть. Сильнее, чем прежде. А то, что здесь... – монах коснулся другой рукой руки мальчика, лежащей на груди, – которое ты так опрометчиво пустил в себя... Его всегда можно согреть.

Почему-то он не был удивлен, когда руки Гоку легли ему на спину, притягивая к себе. И наклонился ниже.

Снег за окном пустился в бешеный странный пляс, с поклонами и приседаниями. Прорывающийся иногда сквозь зимнюю пляску лунный луч выхватывал то крепко переплетенные пальцы на подушке, то странную, блуждающую монашью улыбку, то ласковость в темно-золотых глазах...

И, казалось, настроение снежного танца сменилось.

Снег танцевал победную пляску.

Они так и заснули, обнявшись, не раздеваясь, прикрывшись тонким шерстяным пледом. Санзо гладил спину мальчика и улыбался.

– Запомни, мелкая обезьянка... – сонно фыркнул он. – Солнце не остывает. Это просто пришла зима.

А наутро их разбудил жадный, настойчивый луч не по-зимнему жаркого солнца...