Он страдал, бороды выдирая пучок,
«Где ты, Волька, – о свет безутешный очей,
Сколько сладостных подле тебя я ночей
Под кроватью провел!!!» – он рыдал горячо.
«Этот мир так жесток, места нет волшебству,
Пионеров сменили "Идущие вместе".
Помнишь, Волька? Забыл... Ведь твоей же невесте
В изумрудный браслет претворил я листву...
Эта жизнь! – километры разодранных лент,
Нет любви, я смешной и нелепый старик:
Собираюсь в гей-клуб, надеваю парик...
Где ты, Волька?!?» А Волька теперь президент...
Он заламывал руки, стучал головой
О холодный, жестокий московский асфальт,
Поднимался, смотрел завороженно в даль:
Башни, Кремль, Звезда... Он заохал совой:
«Нет, не жить мне здесь больше, уеду в Стокгольм,
Скандинавы серьезны, суровы... как Волька...
В моей жизни сонату заменит пусть полька,
А арабских поэтов – французишка Поль... (ммм!)»
Север встретил лучами белесой луны,
И Хоттабыч на крышу взобрался уныло,
Размышляя о фьордах, курганах-могилах
Этой мрачной, но все же прекрасной страны.
Только чу! – удивленье и даже испуг:
Неужели на крыше живет трубочист?
Малый домик. И шаг, точно партия в вист –
Ближе, ближе – ведь в домике, может быть, друг.
На мгновенье в окне промелькнувшая тень...
Старый маг, будто столб соляной замерев,
(показалось – поют соловьи на заре)
Полюбил (разглядел он). Ночь стала как день.
Что за чудо на крыше живет! Красота!
Там мужчина – в расцвете, упитанный в меру!
Уж и Волька забыт. Точно в новую веру –
С головою в любовь, позабыв про лета!
Шаг – что крылья растут за спиной старика,
Миг – без стука ворвался он в хлипкую дверь,
Позабыл сотни лет безвозвратных потерь,
Мнится: счастье пусть раз, но зато на века!
И не видит Хоттабыч, что взор, как ножи,
У того, кто мечтой его сердце зажег,
Перед кем быть готов был рабом и пажом,
Кто вдохнул в него молодость, новую жизнь.
А хозяин, убрав от испачканных губ
(что хранили еще вкус вишневый варенья)
Плюшку, молвил: «Ночное ты, сгинь, наважденье!»
(просто голоден был, оттого-то и груб)
Но Хоттабыч не слышал. Он понял: пора!
Восхвалял и мотор, и жужжащий пропеллер,
Сладко пел о любви (и сирены так пели),
М. Кузмин, Андре Жид, и Уайльд, и Сократ –
О любви! пусть порочной (что грустно – поныне...)
(за которую в ад шли – (скрипели оковы) –
но любили, безудержно, снова и снова),
О любви, что не смеет назвать свое имя!
Только Карлсон тут разъярился, как демон.
На устах незабвенное слово: «Малыш!»
Взорвалась, будто «Боинг», стокгольмская тишь,
И не кровь, а цианистый калий по венам.
«Похотливый старик! Руки прочь от меня!
Иль упрешься ты в дуло холодной "Беретты"!
Что слащавость твоя мне! На скупые обеты
Малыша я все сласти готов обменять!»
Присмирел тут Гасан, тихо молвит: «Внемли.
Да, старик. Значит, многое в жизни видал.
Знай, любовь – то не страсти мощнейший накал, –
То весь ужас и вечное счастье Земли.
То блаженство страданий, страданье блаженств:
Целовать ту стопу, что тебя втопчет в грязь,
Целовать те уста, что тебе шепчут: "Мразь",
Твердо знать – не бывает других совершенств.
Если хочешь, убей – от себя не гони,
Тебе стану собакой, презренным рабом,
Никаких не гнушаться, клянусь я, работ,
Своим телом согрею я ноги твои...»
И, замолкнув, старик – (миг, как тысяча казней) –
Ждет ответа, от боли глаза уж сухи.
«Все, что дорого, – шепчет, – сейчас ты похить!
Что угодно, но лишь не отказ, нет...»
«Мне такая любовь ни на цент не нужна, –
Ему Карлсон с усмешкой в губах отвечал. -
Малыша жду, покинь-ка мой скромный причал.
Тут житейское дело, какого рожна
Ты пришел?» Молча скрылся за дверью несчастный старик,
И, согнувшись, биение сердца лишь слыша,
Понял все: здесь кончается жизнь, иль о! просто стокгольмская крыша.
(Тишину ни один не разбил больше крик.)
Эпилог
Закрыл глаза и скинул кимоно.
Чего-то сердце бьется не спокойно.
Нет, не бюджет и, право же, не войны...
Он вспомнил: молод был – ходил в кино,
И был старик, и что-то было, право,
Не как у всех, и возраст был не важен,
(была любовь!), но не был он отважен...
Была статья – другие были нравы.
Старик любил – отчаянно и верно,
Он позволял, ведь маги – это сон,
Потом очнулся (полюбил!) и... Вон!
Прочь старика! Шальные были нервы...
Он испугался – чувств, себя, любви.
Любовь он поменял на континент
(одна шестая суши – Президент!).
«Приду, Хоттабыч, только позови!» –
Он крикнул. И Хоттабыч мог услышать,
Где бы он ни был, где бы ни бродил;
Но Волька (ВэВэПэ) сидит один.
В Стокгольме слишком узенькие крыши.
