Ты получишь мое дозволение – но не мою любовь,
– молвил Куруфин. – Чем быстрее покинешь ты
мои земли, тем больше обрадуешь меня.
Дж. Р. Р. Толкин «Сильмариллион».
Все ждут от меня, что я скажу – проклятье.
И я говорю – проклятье.
«Слезы бессчетные прольете вы...»
Нет, я не видел ни одной слезы в глазах брата моего с тех пор, как он услышал весть об этой смерти или, точнее, об этой прерванной жизни, которая имела для него ценность большую, чем собственное существование.
Я смеялся над ним за эту привязанность, я презирал его. «Ты ли, Куруфинвэ, сын Феанаро, желаешь быть игрушкой для Темного Эльфа? Где гордость того, кого отец наш любил более всех, и кого считают чуть ли не самым неистовым из нас? А ты как ягненок бредешь в его темные леса, хотя он и не ждет тебя».
Он мрачнел, взор его становился подобен тучам над вершинами Тангородрим, и он клялся, что отомстит мне за мои слова и что больше никогда не увидится с ним.
Ты исполнил клятву, брат мой. Тебе пришлось ее исполнить – помогла судьба. Собственных сил не хватило бы...
«Слезы бессчетные прольете вы...»
Для каждого приходит его очередь. Но никто из нас не ступит в сторону от своего пути.
Иди вперед, брат.
1.
– Беспокойно нынче в воздухе.
– Пусть. Мне надоело сидеть без дела.
Беспечность Куруфина показалась Келегорму неуместной, но он пожал плечами и промолчал.
День медленно уходил к горизонту, смешивая сапфировую чистоту небес с золотом и пожаром заката. Раскинувшийся почти ровным треугольником травяной ковер, украшенный узорами из поздних крупных цветов, уже источал аромат наступающей осени и наступающей ночи. Ветер гонял его из конца в конец, ни на секунду не утихая, и потому казалось, что все травы и деревья на краю увядающего луга пришли в движение и беспокойно мечутся в ожидании сумерек.
Краску неба над головой разбавляла белесая дымка, и Химлад замер, ожидая появления первых звезд. Сумерки мягко отодвигали свет к западу, размывая черты деревьев и гор у горизонта, но лица все еще были освещены красноватыми отблесками закатного солнца.
Они оба, глядя друг на друга, вспомнили, как такое же зарево заливало их лица у залива Дренгист, когда подожженные корабли пылали, и их предсмертный треск эхом уносился к вершинам гор. Тогда солнце еще не взошло, и цвет огня был лишь цветом смерти и безумия, цветом пламенного духа их отца.
О чем бы они не думали, мысли всегда возвращались к отцу.
– Смотри, там всадник! – прищурившись, сказал Куруфин и подался вперед.
Келегорм посмотрел в ту же сторону – противоположную закату – и сжал губы.
Всадник ехал со стороны реки неспешным галопом.
Келегорм ловко поднялся с земли, почти незаметным движением отряхнул одежду и стал ждать. Следом поднялся Куруфин. Он даже не подумал стряхнуть с себя налипшие травинки, но поднял с земли свой плащ и несколько секунд смахивал с него грязь.
Почти такой же плащ был когда-то у отца.
Всадник едва уловимо отклонился от прежнего направления и взял левее. Стало ясно, что он заметил братьев, но не пожелал встречаться с ними.
Куруфин нахмурился, тихим свистом подозвал коня и хотел вскочить ему на спину, но Келегорм задержал его, схватив за рукав.
– Посмотрим, что он будет делать. Догнать его мы всегда успеем.
Куруфин сощурил глаза:
– Мы – Владыки этих земель. Кто бы это ни был, не учтиво с его стороны избегать встречи с нами!
С этими словами он стремительно вскочил на коня и пустил его в галоп.
Келегорм проводил его взглядом, неспешно подошел к своему коню, беспокойно насторожившему уши, вскочил на его спину и неторопливой рысью поехал следом.
Куруфин скакал наперерез всаднику. Тот не увеличил и не умерил бег своей лошади, темной, как и волосы на его голове, и не оглянулся. Лишь когда конь Куруфина оказался прямо перед ним, он остановил лошадь и мрачно взглянул на него.
Черные волосы. Черные доспехи. Темный взор.
– Кто ты, эльф, вставший на моем пути? – голос его был тих, но полон силы и сдерживаемого гнева.
– Я Куруфин, сын Феанора и Владыка этих земель. Теперь я жду, чтобы ты назвал свое имя!
Конь Куруфина всхрапнул.
– Нолдо, – едва заметно шевельнулись губы всадника, и Куруфин гордо вскинул голову.
Он гордился тем, что принадлежит к народу нолдор – великих мастеров Амана и Средиземья, не устрашившихся ни Тьмы, ни гнева Валар. Мрачная слава его народа и стоящее за их спинами Пророчество не заставили бы его усомниться в его величии. Но хотя он был горяч, он не был глуп, и понимал, что не все одобряют их деяния и деяния Феанаро...
О чем бы он ни думал, его мысли все время возвращались к отцу.
– Мое имя Эол, я живу в лесах, что находятся по ту сторону реки. И если это и правда твои земли, то будь спокоен, я покину их, как только смогу.
Взлохмаченные волосы. Легкий кожаный доспех, украшенный металлическим рисунком. Гордый взор.
Подъехал Келегорм.
– Я Келегорм, сын Феанора, – назвал он себя, осмотрев пришельца сквозь сеть сумрака и длинных ресниц.
Куруфин жестко улыбнулся и неистово тряхнул головой:
– А это Эол из-за реки. И ему не по вкусу то, что мы нолдор.
Мрачный взгляд Эола прошелся по лицу Куруфина и остановился где-то у его уха.
– Я сам могу назвать себя. А чтобы не оставлять без ответа твое последнее заявление, лорд Куруфин, скажу, что я – из рода тэлери, и мне не за что любить вас.
Келегорм ждал, что Куруфин ответит что-нибудь, потому что он не терпел, когда кто-то обвинял его в чем-то и не получал должного ответа, но Куруфин почему-то промолчал.
– Хорошо, Эол из рода тэлери. Поезжай, куда ехал, и впредь будь более учтив.
Эол тронул коня, но когда тот сделал несколько шагов, остановил его, обернулся и бросил через плечо:
– Нолдор не заслужили моей учтивости. Прощайте.
И он ускакал.
Куруфин смотрел ему вслед и хмурился.
Келегорм потрепал коню гриву, взглянул на небо и пригладил волосы, хотя они и без того гладко лежали на его плечах.
– Поедем, – он легко тронул бока своей лошади каблуками сапог, и она, шумно вздохнув, направилась вперед.
Куруфин еще раз взглянул в сторону, где всадник Эол становился все меньше, превращаясь в черную точку, и последовал за братом.
Солнце уже село, а ветер усилился. Лошади то и дело принюхивались, поворачивая головы из стороны в сторону. Небо с каждой минутой темнело, а звезды становились все ярче.
– Я слышал о нем, – заговорил Келегорм с молчаливым братом через плечо. – Он живет в Нан-Эльмот. Кажется, он родич дориатскому Тинголу. Я слышал, он избегает эльфов и солнечного света, а дружбу водит с сумерками и гномами.
Куруфин кивнул, даже не подумав о том, что брат, едущий чуть впереди, не может увидеть этого.
– В любом случае, в нашем краю ему делать нечего, – продолжал Келегорм. – Хотя нужно было выяснить, куда и зачем он направляется. Это бы не повредило, – он две секунды помолчал, а потом придержал коня и поехал рядом с братом. – Заночуем сегодня здесь? Так много звезд...
Куруфин снова кивнул и лишь спустя мгновенье посмотрел в звездное небо.
Келегорм спрыгнул с коня, хлопнув его по шее, отогнал подальше, огляделся. На северо-западе его глаз уловил несколько оранжевых точек – видно, там жгли костры. Он осмотрел землю вокруг в поисках валежника, но кроме колышущейся на ветру высокой травы ничего не увидел.
– Костер разводить не будем. Еще тепло, а есть мне не хочется.
Куруфин вновь молча кивнул.
Келегорм скинул с плеч плащ, раскинул его на земле и лег на спину, положив под голову руки. В звездном свете тускло блеснул браслет на его запястье – единственное украшение, которое Келегорм никогда не снимал. Братья догадывались – это подарок, но никто из них не заметил, когда он стал носить его – еще в Амане или уже здесь, в Средиземье, а спрашивать и бередить душу не хотелось.
Куруфин словно нехотя, не снимая плаща, опустился на землю рядом с братом, лег на бок и закрыл глаза. Трава беспокойно шуршала, шепчась с посвежевшим ветром.
– Что с тобой? Никогда не видел тебя таким молчаливым, – заметил Келегорм, но ответ мало интересовал его, поэтому, когда Куруфин не ответил, он прикрыл глаза и стал думать о чем-то своем.
Звезды вспыхивали одна за другой, пока небо, наконец, не стало иссиня-черным и бездонным. Ветер все усиливался, принося запах речной воды и леса.
Того леса, за рекой...
– Я пройдусь немного, – сказал Куруфин и поднялся.
– Что-то беспокоит? – не открывая глаз, спросил Келегорм.
– Не спится.
Завернувшись в плащ и обняв себя руками, как когда-то делал это отец (о чем бы он не думал, мысли всегда возвращались к отцу), он пошел вперед, зорко всматриваясь во тьму. Трава с шорохом касалась его сапог, но шагов не было слышно.
Он прошел мимо коней, спокойно жующих траву, потом вернулся к своему, погладил его по шее, по спине. Конь поднял голову и смотрел на него, иногда хватая мягкими губами прядь волос или рукав.
Через несколько минут Куруфин огляделся и снова пошел вперед.
Ветреное беспокойство Средиземья он всегда сравнивал с безмятежным Аманом, хотя по-своему и любил его.
Для ночных ароматных цветов уже было слишком поздно, в траве качались лишь голые стебли, и Куруфин, проходя, касался их руками.
Внезапно справа от себя он увидел черную фигуру.
Он замер, вглядываясь и положив руку на меч. Затем вначале как-то неуверенно, а потом решительно направился к ней.
– Кажется, ты обещал покинуть мои земли, Темный Эльф, – сказал он.
Эол мрачно встретил его взгляд...
Что было? Я об этом не знаю. Куруфин пришел лишь утром, с побелевшим лицом и бескровными губами. На его запястьях были странные следы, словно кто-то связывал его. В этот день, вернувшись, он в первый раз поссорился с сыном.
Я спрашивал, но мне было не до него, а мы давно привыкли не лезть друг другу в душу, иначе соединив скорбь всех семерых, мы просто не вынесли бы ее.
Нас всех одинаково беспокоило лишь одно – Клятва, и лишь об отношении к ней мы говорили друг с другом и говорили откровенно.
Через четыре дня Куруфин вновь позвал меня прогуляться в юго-восточной части наших земель. Он снова всю ночь бродил где-то, а утром был сам не свой и раздраженно сказал, что мы уезжаем. Но через день мы снова вернулись туда. Потом снова... И снова...
2.
Костер потрескивал, пуская искры.
Рассвет увидел их сидящими около огня. За всю ночь они сказали друг другу лишь несколько слов.
Один раз Келегорм пытался заговорить об отце, но тут же осекся, да и Куруфин не поддержал его.
Утро обещало быть ясным и солнечным, хотя солнце, конечно, уже не грело так, как летом. Роса покрыла траву блестящими каплями и красиво искрилась.
Келегорм дремал, положив руку на колено, а голову на руку. Его красивые волосы, блестящие в утреннем свете, закрывали его лицо. Рядом лежали перчатки и фляга с водой.
Эту флягу когда-то подарил ему отец. Она была инкрустирована перламутром, с которым редко доводилось работать Феанору. Потому Феанор ее ценил. Потому ее ценил Келегорм.
Куруфин смотрел на огонь, пока солнце не поднялось над горизонтом. Тогда он встал и тихим свистом подозвал коня.
– Уезжаем? – тут же спросил чуткий Келегорм, подняв голову.
– Я уезжаю.
Келегорм тоже встал, размял затекшие руки и ноги, посмотрел на солнце и затем на Куруфина.
– Само собой разумеется, что я тогда тоже уезжаю.
– А я еду не домой, – недобро улыбнулся Куруфин, на секунду посмотрел брату в глаза и отвел взгляд.
Келегорм нахмурился. Во-первых, он не понял, куда едет брат, во-вторых, он не любил эту улыбку – она напоминала ему отца. Куруфин не торопился уезжать, ожидая вопросов, и Келегорм задал их.
– Мне кажется, или в последнее время ты не в себе? – когда Келегорм начинал так говорить, младшие братья обычно уходили, не выдерживая его язвительности. А Куруфин любил ему в этом подражать. – Мы десять раз ночевали именно в этом месте, и с каждой ночевкой ты становился все безумнее. Может, тебя зачаровал Моргот, и ты отправляешься в Ангбанд служить ему? А может, Моргот тебя не зачаровывал, но ты все равно отправляешься в Ангбанд, чтобы в одиночку добыть Камни и стать не только любимцем, но и гордостью отца?
Куруфин вспылил.
– Не надо обвинять меня в предательстве! Если я и пойду в Ангбанд, то лишь затем, чтобы сразиться с Морготом и забрать Сильмарили, но я не дурак, чтобы делать это в одиночестве!
Келегорм заметил, что Куруфин сегодня не заплел косы.
– Ну и куда же ты едешь?
Лоб Куруфина прорезали резкие складки, а взгляд полыхнул черным. Он легко вскочил на коня, секунду сидел, гордо выпрямив спину и глядя на юго-восток, а потом сквозь зубы проговорил:
– Я еду в Нан-Эльмот.
Келегорм поднял брови, тоже взглянул на восток, потом на брата и спросил:
– И что тебе там нужно?
Тогда Куруфин рассмеялся. Его смех нехорошо прозвучал в благостной утренней тишине и исказил его лицо. От смеха на его глазах выступили слезы.
Он снова спрыгнул на землю и, надвигаясь на Келегорма, заговорил. Его взгляд был страшен, а улыбка на губах ужасной и жалкой одновременно.
– Я лишь тебе скажу, брат. И если ты расскажешь об этом кому-то еще, Пророчество воистину исполнится, и брат предаст брата! Не одной Клятвой живу я и буду жить! И не говори мне, что лишь Морготово искажение могло довести меня до этой связи! И не потому, что я не согласен с этим, а потому, что мне все равно! Так знай: Эол, Темный Эльф, стал мне любовником, и я еду к нему!
Он перевел дыхание, и взгляд его померк, словно признание лишило его сил. Он отвернулся от брата и снова направился к коню. Оправив его гриву и плащ на себе, убрав за ухо мешающие волосы, он медлил, хотя больше всего ему хотелось умчаться подальше от брата. Когда, наконец, ему стало невмоготу ждать, он обернулся, и лишь в этот момент Келегорм сказал:
– Ты и правда безумен, братец.
Глаза его загорелись, как на охоте или в давних спорах с отцом, которые всегда заканчивались его поражением. Он широко расставил ноги и сложил руки на груди, наклонив вперед голову.
Куруфин не ответил, вскочил на коня и лишь тогда обернулся:
– Ты не первый обвиняешь меня в безумии. Да будет так.
Он пропал на несколько дней. Меня спрашивали, где он, а я в ответ смеялся и почему-то ревновал его. Между нами, братьями, редко вставал кто-то.
Он вернулся не счастливый, не несчастный. Не такой как обычно. Не мой братец Куруфинвэ.
На целый день завалился спать, мучая меня неизвестностью, беспокойством и невозможностью воткнуть в него те колючки, что накопились во мне.
Когда он вышел к завтраку, я демонстративно преподнес ему в подарок склянку с маслом. Лишь он понял, что значит этот подарок, но подумал, что поняли все. Я на это и рассчитывал. Мы орали друг на друга около часа.
Через несколько дней он вдруг помрачнел, и я стал дразнить его непостоянством его избранника, наверняка парочкой ночей купившего себе право ездить по землям Владыки Куруфина, и после забывшего его.
Тогда он заперся в мастерской, и почти неделю его никто не видел.
3.
Огромный зал был освещен лишь одним светильником, и потому стены тонули во мраке.
Он стоял посередине зала, широко расставив ноги и тяжело дыша. Не так давно он покинул мастерскую и еще не успел снять с себя темно-коричневый передник, свободно завязанный на талии. Волосы были убраны и заколоты сзади.
В чем-то он очень походил на мать. В чем-то на деда.
– Ты не смеешь обвинять меня, – сказал ему Куруфин, и это было единственным, что услышал Келегорм из их разговора, широко раскрыв перед собой дверь.
Келебримбор молча отвернулся от отца, поклонился дяде и, закусив губу, направился к выходу.
Куруфин вскочил с кресла, бросив на пол кубок, который держал в руках, и вино, выплеснувшись, забрызгало ему сапоги. Лишь потому, что это отвлекло Куруфина, он не стал орать вслед сыну. Или он вообще не собирался?
– Что, решил поделиться с сыном своими похождениями в Нан-Эльмот?
Куруфин бросил на брата мрачный взгляд и, сложив на груди руки, зашагал из стороны в сторону.
Келегорм лениво огляделся, краем глаза следя за братом, подошел к столу, зажег второй светильник. Он не любил сумрачные комнаты, и куда бы он не приходил, всегда зажигал все светильники, которые мог найти.
– Я к нему не пойду, – заговорил Куруфин.
Келегорм скептически поднял бровь, но решил промолчать.
– Я к нему не пойду! – прокричал Куруфин, разведя руки в стороны и уставившись в стену. – Синда! Телеро! Солнцененавистник! Отшельник! – он провел ладонями по голове, резко развернулся, дернулся вперед, но остался на месте. Его глаза мутно блестели.
Келегорм зажег еще светильник, подошел к креслу и уселся в него, положив руки на подлокотники и расслабив ладони.
Света теперь было достаточно, и лицо Куруфина виделось ему бледным, искаженным и безумным.
Келегорм откинул голову назад.
Куруфин вновь заходил по залу.
– Ну что? Что ты смотришь? Сорвать бы с твоего запястья твой браслет! Посмотреть, как ты взвоешь, и как разорвется твое сердце!
Лицо Келегорма побелело, но голос прозвучал спокойно. Он переложил руки на колени и наклонил голову вбок:
– Так ты любишь его?
Куруфин вдруг остановился и рассмеялся. Потом обернулся к брату, нахмурился, пригладил волосы.
– Нет. Я сказал, нет. Прикажи, чтобы мне приготовили коня! – он вдруг сорвался с места и широкими шагами направился к двери. – Я уезжаю!
Так и повелось. Он уезжал надолго, потом возвращался, ждал, злился и уезжал снова. Счастливым я его никогда не видел.
Что он находил в этом – не знаю. Наказание за собственный нрав и деяния – из рук родича эльфов Альквалондэ? Нет, не думаю, что его мучило это. Он слишком походит на отца. А отец ни о чем не жалел. (Почему мои мысли всегда возвращаются к отцу?).
Он так ни разу и не сказал, что любит его. С другой стороны, кому бы он мог сказать? Сыну, обожающему свою мать? Или мне, насмехающемуся над их связью? А может, он правда думал, что не влюблен.
Но факт остается фактом – он ездил к нему снова и снова. Пока не узнал однажды, что Эол взял себе жену.
4.
Солнце то обнажалось, слепя глаза, то стыдливо пряталось за пробегающие к югу облака. От обилия солнечного света небо выцветало на глазах, и его бледность становилась под стать игривой белизне облаков. Они, не задерживаясь, проносились над головой, тревожно покидая темные земли севера.
Немой ветер прислушивался к равномерному гулу реки, по которой уносились вперед сорванные им листья и лепестки. Вода бурлила у берегов, отрывая кусочки и крошки коричневой земли, безжалостно облизывала прибрежные высокие травы, и гнала вперед непокорные блики света.
Куруфин ни разу не посмотрел в глубины Химлада.
Зато Келегорм то и дело поворачивал голову и вглядывался вдаль. Иногда он отворачивался от Химлада и бросал взгляды на северо-запад, где за землями Дортониона скрывался Ангбанд.
– Едет, – снисходительно высказался Келегорм, не позволяя лицу выразить хоть какие-то чувства. Куруфин позволил ему сопровождать себя лишь с условием, что он ни разу не проявит своего отношения к происходящему.
Келегорм не собирался выполнять условия, но пока его любопытство не было удовлетворено, он предпочитал делать вид, что никак ни к чему не относится.
Куруфин подошел и встал рядом:
– Скажешь хоть слово, будешь иметь дело со мной, – негромко предупредил он.
Эол пустил коня в бешеный галоп и уже через несколько минут был почти рядом.
«Спешит», – подумал Келегорм.
Взмыленный конь всхрапнул, и Эол оказался на земле.
– Приветствую... Владыки, – выдавил он сквозь зубы с легкой заминкой. Келегорм любезно наклонил в ответ голову.
Куруфин не отреагировал на появление Эола, он наклонился, поднял с земли заплечный мешок и посмотрел на брата.
– Ну, я пошел.
Эол мрачно взглянул на Келегорма, но тот сделал вид, что не заметил и не понял смысла этого взгляда. Он натянул на руки перчатки, осторожно поправив браслет на запястье, и подозвал коня.
И тут Эол заговорил, обращаясь к Куруфину и более не замечая его брата:
– Прежде, чем ты пойдешь со мной, я хочу открыть тебе, что вот уже много раз луна замещала на небесах безжалостное солнце с тех пор, как я привел в свой дом жену.
Куруфин замер.
– Что ты сказал? – даже бесшумный ветер почти заглушил его слова.
Келегорм заметил, что облака стали лететь медленнее и становились все крупнее и серее.
– Собирайся, – ответил ему Эол. – Мы едем. – И он провел рукой по горячей лошадиной холке.
Куруфин подозвал своего коня, медленно оправил его гриву, вытащил из кармана небольшое яблоко и протянул навстречу мягким лошадиным губам. Потом рассеянно огляделся вокруг, не задержав взгляда ни на лице брата, ни на лице любовника, вскочил на его спину и, ни слова не говоря, развернул его и помчался в сторону Аглона.
Келегорм несколько секунд смотрел ему вслед, потом перевел взгляд на Эола и сказал:
– Слышал ли ты, что месть сынов Феанора страшна? Если увижу тебя еще хоть раз – ты вскоре сам будешь рассказывать о ней другим. Если останешься жив.
Однажды я нашла его записки, Келегорм. Все о нем, о твоем брате, ни о ком больше. Жене не должно читать такое. Но я читала и многое стала понимать.
Твой брат ни разу не предал меня – ведь с тех пор, как я стала женой Эола, они ни разу не встретились. Но сколько раз он, Эол, предавал меня – в мыслях ли, в фантазиях или представляя мои руки руками Куруфина. Темна была его любовь, и я знала это лучше всех.
Он самолюбив и тверд, и никогда не меняет своих решений. Он желает всегда получать то, что хочет, и никогда не считается с желаниями других. Он иногда безжалостен и редко благоразумен. Он никогда не мечтает, разве только о том, чтобы солнце навсегда погасло.
И за все это его можно любить. За это любит его твой брат.
Не отрицай, он любит его.
Я не дам читать тебе то, что писал мой супруг. Пусть это останется лишь в его и моей памяти, и на листах, что запрятаны в его комнате.
Пусть судьба спасет твоего брата от Эола, пусть подарит ему Эола. Я чувствую, что не вечно буду жить в этом мраке. Я чувствую, что вскоре увижу прекрасный Гондолин, и мой сын увидит его тоже. А что будет с Эолом? Я не знаю... И я боюсь.
Фрагмент Записок Эола.
«Я предчувствовал, что это случится. О, звезды и луна, я сразу понял, кто из них двоих!
Нолдо. Один из тех, кто принес войну в наш край, покинув свои благословенные земли и получив взамен их проклятие. Орки Моргота будут злиться и жечь леса, и мой дом тоже поглотит пламя, принесенное в мои края тем, кого я встретил на темном лугу Химлада.
Я ощутил, что за голенищем моего сапога – кнут.
Соскочить с коня и слушать вой этого бедняги, мнящего себя гордым и властным.
«Я Куруфин, сын Феанора и Владыка этих земель». Как он смел говорить со мной так?
Он пришел ко мне. Я знал, что он придет, я звал его, не послав при этом ни одной мысли, ни разу не разомкнув губ.
Я никогда не медлю, но тут промедлил – несколько секунд. И за эти секунды полюбил его образ, облик, суть – на всю жизнь.
Он был послушный, как выдрессированный пес.
Лежать! – сказал я ему, и он со стоном страсти, злобы и покорности распластался передо мной.
У меня никогда прежде не было любовника.
Под его ногтями утром я увидел грязь. Он скреб землю и хватал ртом траву, вертел головой и молчал. Когда он начал слишком сильно брыкаться, я связал ему руки его собственным ремнем и перевернул на спину. Он обхватил мою талию ногами...
Звезды померкли перед блеском его глаз. И не свет Благословенного Амана горел в них, а слезы, которые я слизывал с его щек, пока он обливал мой живот семенем.
Никогда не забуду. Никогда не прощу. Я ценил свой покой.
А на утро он улыбнулся мне. И после узнал все нежные слова, что я знаю, и что я не забыл о том, что он и его народ принесли в Средиземье смуту.
Как он раскаивался! Как я мучил его!
Мы расстались, когда его тело уже не могло принимать меня без боли. Мы не договаривались о встрече. Но я знал, что не пойду за ним. Он придет ко мне сам.
И он приехал.
Я делал вид, что мы чужие.
Он злился, проклинал меня, ненавидел меня, желал меня. Но лишь когда он на коленях просил меня о милости, я дал ее ему.
Как бы я мог простить нолдор в его лице? Ибо они виновны во всем.
Но я прощал. Любви в моем сердце становилось больше, чем ненависти. Я обнимал его и клялся, я повторял: я клянусь! я клянусь! А он смеялся и спрашивал: в чем? А потом спрашивал: ты любишь меня? И я врал: конечно, нет!
Я клялся, что никогда не поддамся ему, никогда не стану рабом своей любви и его улыбки. Хотя давно уже стал им.
5.
Пошел дождь, крупный и редкий.
Туман стелился под ноги, покрывая траву и сапоги мелкими капельками и скрывая юго-восток. Серое полотно неба растянули от горизонта до горизонта, и казалось, оно намокло от воды, набухло и прогибается к земле.
– Куруфин, гонцы принесли весть...
Келегорм не смотрел на брата, боясь жалости в собственной душе.
– Гонцы все время приносят вести, брат. Что-нибудь важное?
– Несколько дней назад в Гондолине Эол был казнен, брат.
Дождь пошел сильнее...
