Никто не знал его имени. А он сам никогда не называл его, никогда не рассказывал ничего о себе, сколько ни спрашивали: кто он, откуда? Он вообще не говорил. Только пел свои странные песни.

Пел он хорошо. Бесподобно хорошо. Ни один из известных людям певцов не мог сравниться с ним. Но на свадьбы и веселые пиры его не звали. Не те были песни... Стоило безымянному певцу тронуть струны лютни тонкими пальцами, стоило зазвучать его прекрасному голосу – и сжималось сердце от непонятной тоски, и тревога змеей заползала в душу... А веселых песен он не пел.

Замечали люди: капли крови оставались на струнах, когда он играл. Говорили: проклят певец, и не заживают раны на его руках. Замечали ещё: иногда губы певца шевелились беззвучно, словно вел он с кем-то разговор, глядя затуманенным взором в невидимый неведомый мир. Говорили: он безумен.

Были те, кто жалел его, кто из сострадания давал ему кров, пищу и одежду. Были те, кто боялся и сторонился его, страшась вместе с ним впустить в свой дом беду и проклятье. Были и те, кто молча внимал песням безумного эльфа-менестреля, и песни эти находили место в их душах, и навсегда оставались там – горьким дождем печали, густым туманом одиночества, неизбывной тоской по утраченному навсегда...

* * *

Это место ему нравилось.

Черный лес у подножья гор. Непролазные чащобы и смрадные болота. Мрачные пещеры зловеще разевают рты... Хорошее место. Он сделает его ещё более страшным. Так, чтобы не смел зайти никто, кроме тех, кого он сам захочет позвать. Это место будет его домом. Здесь он наберется сил, отсюда начнет свою войну...

Они так беспечны... Вот и славно! Пусть наслаждаются покоем, пусть радуются победе, пусть радуются... его горю... Недолго им осталось радоваться! Он умеет терпеть и ждать. А когда наступит время, он нанесет удар – решительный, беспощадный. Он разрушит их мир, он заставит их заплатить за всё, он вернёт... вернёт...

«Мне так плохо без тебя, Властелин...»

* * *

«Чего они хотят? Нет, я не знаю веселых песен... Знал когда-то... Но то был не я...»

Люди... Они просят спеть. О героях, о славных битвах. Ложатся пальцы на послушные струны, голос и музыка становятся единым целым. «Нет славных битв, есть грязь, боль и страх. Нет героев, есть озверелые существа, дуреющие от запаха крови, своей ли, чужой... Нет красивой смерти, есть запах разлагающихся тел и несправедливость, и вечная мука, и вечный вопрос: почему я?»

Смятение на лицах. «Что? Вы не того хотели? Но это – правда, и я умею только так».

Не уходят... Снова просят. «Спеть о доблестном короле Финголфине? Что ж, извольте». Вновь пальцы менестреля терзают струны, он поет... О ревности и мести, о торжествующей злой гордыне, о бесполезной и бессмысленной гибели. «Пусть о доблестном короле вам споет кто-нибудь другой. А я знал только такого Финголфина».

Просят спеть о прекрасном и отважном Келегорме? Менестрель поет им об отвергнутой страсти, о разрушительном безумии, о ярости и жестокости. «Прости меня, брат, но ведь и это – правда».

Маэдрос? Пусть прозвучит и эта песнь. И имя ей будет – отчаяние...

О Феаноре... Они хотят о Феаноре... Стонет лютня, струится по струнам кровь из искалеченных пальцев, но певец не обращает на это внимания. «Я спою вам о том, что любовь – это боль...» Плачет лютня кровавыми слезами, поёт безумный менестрель о Величайшем Мастере, не знавшем меры ни в творении, ни в любви...

Отводят взгляды, расходятся в молчании... А менестрель продолжает свой одинокий путь, снова глядя в никуда и беззвучно шевеля губами. Кого он видит? С кем говорит?

«Тьелкормо, ты снова охотился? Ты был в лесу? Не видел ли ты там детей? Двух маленьких мальчиков... Я слышу их плач, им холодно и страшно... Ты не нашел их?»

Нет, не дождаться ответа от красавца-Келегорма, исчезает его образ в пустоте.

«Майтимо? Да, ты всегда заботился обо мне, старший брат... Да, мои руки снова в крови, эти раны не заживают... Но, Майтимо, не тревожься, мне не больно уже... Только кажется мне иногда – не моя это кровь, а тех нолдор, которых мы с тобой... Зачем, Майтимо?»

Нет ответа, и это видение растворяется в туманной дымке, уступая место другому призраку.

«Отец... Я пел сегодня о тебе... Понравилась ли тебе моя песнь? Она была о любви... Твоя любовь была так велика, отец. Как и все, что ты делал... Ты пожертвовал всем ради своей любви... даже нами пожертвовал... А единственный дар, который преподнес тебе твой возлюбленный, – это смерть... Скажи, отец, оно того стоило?»

И на этот вопрос не будет ответа... Менестрель спотыкается, падает, поднимается и снова продолжает путь. Дорога кончается у черного леса. Люди предостерегали его от этого места, да, он помнит... Говорили: там пропадают без следа. Но он вошел в лес без страха. Чего ему бояться? Всё самое страшное уже случилось...

Не испытал он ни опасения, ни удивления, когда среди бурелома появилась перед ним тропа. Его звали. Кто? Чья воля ведет его через чащу? Какая разница... Пусть случится то, что должно.

* * *

В одной из пещер он устроил кузницу. Нужно оружие. Хорошее оружие и доспехи. Он знал в этом толк. И в искусстве кузнеца с ним мало кто мог сравниться – недаром когда-то считался лучшим среди учеников Ауле.

Он работал, не зная усталости, подбирал материалы, проверял сплавы на прочность, ковал клинки, изобретал новые смертоносные орудия. Нужно было испытывать оружие на ком-то... Что ж, в подопытном материале не было недостатка – его злая воля приводила к нему всё новые и новые жертвы.

... В темной пещере день сливался с ночью. Иногда, глядя на пляску теней на стенах, он грезил наяву. И тогда казалось ему, что из мрака возникает высокая фигура... Густая тень – как плащ черных волос, сполохи пламени – огоньки в бездонных черных глазах.

– Властелин...

Он протягивал руки – только прикоснуться, почувствовать... И тут же наваждение исчезало. Он опять оставался один, а незаживающая рана в душе снова начинала кровоточить... Рана, от которой он ни за что не захотел бы исцелиться, даже если бы мог...

– Властелин... Этот мир такой пустой и холодный... без тебя...

Всё, что у него было – крохотная искра надежды, призрачной, зыбкой, как тени на стенах... Но он знал: погаснет эта искра – угаснет и он сам...

– Пламя моё, Властелин, – лишь тень твоего костра.

... Новый клинок был хорош. И новая жертва была уже на подходе.

– Сейчас, – сказал он хищно сверкнувшему лезвию. – Будет тебе пожива.

* * *

Тропа привела к входу в пещеру. И тот, кто позвал его сюда, вышел навстречу. Вышел, чтобы забрать его жизнь. Темный майа. Гортхаур Жестокий.

Но и теперь Маглор не ощутил ни страха, ни ярости. Кто перед ним? Всего лишь тот, кто убьет его. Менестрель не боялся смерти, но и не призывал её. Он знал, что смерть не даст ему успокоения – таково проклятье. Так не всё ли равно, где страдать – на земле Эндорэ или в палатах Мандоса? И не всё ли равно, кто и когда оборвет его земной путь?

В холодном блеске лезвия клинка почудился Маглору холодный взгляд фиолетовых глаз Валы Намо. Что ж, значит, смерть его зовут Гортхаур...

... Злое торжество появилось на лице Гортхаура, когда он увидел, какая добыча попалась в его ловушку. Феаноринг! Единственный оставшийся в живых! И он, Гортхаур, прикончит его сам, своими руками! Но сначала поиграет с ним, вдоволь насладится его отчаянием, его ужасом. «Ну же, беги, спасайся! Я не желаю, чтобы всё кончилось слишком быстро».

Феаноринг почему-то никуда не побежал. Спокойно стоял перед темным майа, смотрел на него ничего не выражающим взглядом. Пустота в его глазах удивила и отчасти смутила Гортхаура, но сдаваться и отменять задуманное развлечение он не собирался. Он подошел к Маглору, провел остро заточенным лезвием по нежной коже его шеи – глубокий порез тут же заполнился кровью. Феаноринг не шелохнулся, будто и не заметил.

– Безмозглый щенок, – раздосадовано проговорил темный майа. – Ты хоть знаешь, кто я?

Феаноринг вздрогнул, словно очнулся ото сна. Посмотрел прямо в глаза Гортхауру. Но взгляд его при этом оставался безразличным.

– Я знаю. Ты – Гортхаур Жестокий.

– И ты понимаешь, что я могу с тобой сделать?

Маглор улыбнулся. Спокойной, чуть усталой и совершенно неуместной улыбкой.

– Ты можешь... всё, что угодно, ты можешь сделать. Можешь убить меня. И, полагаю, убьешь...

Гортхаур опешил. Нет, не так он себе это представлял.

– Так что же ты? Сражайся со мной! Или беги, – улыбка Гортхаура напоминала волчий оскал. – Тогда, возможно, я позволю тебе спастись.

– Не позволишь, – спокойно возразил Маглор. Выглядел он всё так же безмятежно. – Да я и не вижу в этом смысла.

Гортхаур рассвирепел. «Феанорово отродье! Он издевается надо мной!» Внезапно взгляд его упал на лютню, которую Маглор сжимал в руках. Обожженные ладони... Совсем как у... «Как он смеет... напоминать мне...» Не помня себя от гнева, Гортхаур вырвал лютню из рук феаноринга, швырнул её себе под ноги и принялся топтать, корёжить тяжелыми сапогами. Трещало, ломаясь, дерево, вскрикивали струны, словно живые... Рассеянная улыбка сползла с лица менестреля, сменившись гримасой боли.

– Зачем? За что? – простонал он. И, словно силы мгновенно покинули его, упал на землю, закрыв лицо руками и по-детски жалобно всхлипывая.

Гортхаур Жестокий остолбенело смотрел на свою жертву: чтобы так убиваться из-за старенькой лютни, когда собственная жизнь на волоске висит! Чокнутые эти феаноринги, все до одного, он всегда так думал. Он глянул ещё раз на обломки лютни, на новенький меч... сплюнул и пошел обратно в пещеру.

* * *

Оставшись один, Маглор долго смотрел на растерзанную лютню полными слез глазами. Что же, Гортхаур Жестокий сумел причинить ему боль...

– Прощай, мой единственный друг, – шептал менестрель, нежно гладя обломки. Уже не починить, не исправить. А сделать новую искалеченными руками он не сумеет. Не было у него веселых песен, теперь не будет никаких...

«Однако, почему же он не убил меня?» Маглор поднялся и побрел к пещере. Возможно, чтобы найти ответ на свой вопрос, возможно, потому, что идти ему было больше некуда.

Темный майа снова работал. Не с любовью, как трудятся эльфийские мастера, а с каким-то остервенением. Но и в этом остервенении была своя странная, пугающая притягательность. Маглор смотрел, как перекатываются мускулы под смуглой, блестящей от пота кожей, смотрел на отрешенное лицо майа, на его сосредоточенный взгляд.

Воздух в пещере был пропитан одиночеством и болью, скорбью и яростью, злой тоской, ненавистью, чувством потери и... было ещё что-то... неясное, смутно знакомое, чего Маглор пока не мог определить, но остро чувствовал... Жилище смертельно раненого зверя. Опасного и глубоко несчастного. Того, кто страдает от своей раны, но не желает прекратить мучения, вместо этого заставляя страдать других. Всех, кто попадется на пути. Всех, до кого сможет дотянуться. Сколько ещё будет длиться его агония? А сколько суждено самому Маглору бродить между жизнью и смертью, не находя приюта ни в одном из миров?

Гортхаур обернулся, хмуро глянул исподлобья.

– Чего тебе? – спросил равнодушно. Казалось, он потерял всякий интерес к своей несостоявшейся жертве.

– Позволь, я спою для тебя, – тихо проговорил менестрель. – Играть мне, правда, не на чем – лютню мою ты уничтожил. Но ничего, не беда, я спою без музыки...

– Хочешь спеть? – темный майа впился взглядом в ясные синие глаза феаноринга. Что это? Вызов? Ну, что же, тогда Гортхаур его примет. – Ладно, пой.

И Маглор запел. Песня его была об одиноком волке, пойманном в капкан. Не в силах освободиться, волк отгрызает себе лапу и, истекая кровью, тратит остаток сил на то, чтобы отыскать ещё хоть одну жертву. Чтобы последним его усилием в этой жизни было разорвать чье-то горло, чтобы умереть, лакая чужую горячую кровь. Была ли это песня только о Гортхауре? Или он пел ещё и о Маэдросе?

– Зачем, Майтимо? Они – нолдор, как и мы...

... Кровь, кровь... хлещет из перерезанного горла... Кровь на руках, кровь на одежде... Кровь выстилает дорогу в Вечную Тьму...

Маглор закончил петь.

– Глупый менестрель. И песня твоя глупая. Убирайся прочь, я не хочу тебя больше слушать! Ты ничего не понял...

На последних словах голос Гортхаура дрогнул, он отвернулся. А Маглор вдруг понял... То неясное, смутно знакомое, что витало в воздухе... Да, глуп, как же он глуп! Как он мог не распознать любовь?..

* * *

Что-то мешало сосредоточиться на работе. Нолдо... Из кузницы он, конечно, вышел, иначе Гортхаур бы попросту вышвырнул его. Но не ушел, так и сидел рядом с пещерой. Ну, пусть сидит, это не причина, чтобы отвлекаться от работы... И, всё же, Гортхаур не мог сосредоточиться. Он чувствовал присутствие менестреля, и это злило его. «Почему он не уходит? Я же не держу его, не нужен он мне. Дороги обратно не знает? Ничего, поплутает немного, да, глядишь, и выйдет куда-нибудь. Я бы мешать не стал».

В конце-концов, он отбросил в сторону недоделанный ятаган и выглянул из пещеры. Сидит... Губами шевелит, будто разговаривает с кем-то... И впрямь, видать, тронулся. Такого и убивать-то неприлично. Гортхаур поморщился от досады: на нолдо, на самого себя, вернулся в пещеру и сел перед огнем, уставившись на игру теней на стене. Сейчас бы снова увидеть образ Властелина, помечтать о том, как они встретятся после долгой разлуки, что Гортхаур скажет ему, что ответит Властелин... Желанный призрак почему-то не приходил, а Гортхаур, пригревшись у огня, начал засыпать. И во сне увидел Ангбанд, и Мелькора... Властелин стоял на смотровой башне, загадочно улыбаясь чему-то, а свет звезд отражался в его черных глазах...

... Призрак, стоявший перед Маглором, задумчиво и печально смотрел на него прозрачными серыми глазами.

«Он тоже любит, отец. Разрушает, убивает, ненавидит – и всё это ради любви. Ты вот ради любви создавал... А итог, в конечном счете, один. Почему? Кто в этом повинен? Мелькор, которого вы оба любили? Или вы сами? Или кто-то ещё? А может, никто не виноват, просто так сложилось, что чувство, которое – основа жизни, которое должно приносить радость и счастье, принесло горе и боль? Или чувство это неправильное, запретное, а вы наказаны за то, что нарушили запрет? Но разве любовь может быть запретной и неправильной?..»

Призрак, разумеется, не отвечал.

«Запутался я совсем, отец. Пойду лучше, поговорю с ним... Ну, и что, что Гортхаур Жестокий. Не вижу я в нем сейчас врага. И темной твари не вижу... Он потерял, ему больно... И я понимаю его».

И Маглор пошел в пещеру.

... «Гор» – прошептал Властелин и положил руку ему на плечо. Гортхаур, счастливо улыбнувшись, потерся щекой об эту израненную руку... и проснулся. Обожженная ладонь лежала на его плече, и он касался её щекой. Только это была не рука Властелина. Счастливая улыбка сменилась растерянностью, затем злостью вперемешку с какой-то детской обидой – будто его обманули, сыграли с ним дурную шутку. Нолдо! Подобрался к нему неслышно, пока он спал...

– Ах ты... Да я тебя... Убери руки!

Но Маглор даже не думал пугаться. Он и вторую руку положил на плечо Гортхаура, погладил его плечи. Во взгляде синих глаз было... было... что-то такое... обезоруживающее, нежное... Да, нежность, светлая, чистая, пронзительно-трогательная, как ясное зимнее утро. Злость Гортхаура без следа растворилась в этой синеве глаз, он осторожно прикоснулся к одной из искалеченных рук, сначала кончиками пальцев, потом губами. Потом коснулся пальцами щеки Маглора... Теперь ему уже не хотелось, чтобы феаноринг уходил, а хотелось пить эту нежность маленькими глотками, ловить языком прозрачные звенящие капли. «Я безумен, как и он? Возможно... Но... Пусть будет!» Гортхаур притянул менестреля к себе, поцеловал в губы, сначала осторожно, потом всё настойчивей. Маглор не отстранился, наоборот – теснее прижался к темному майа, его мягкие губы раскрылись, впустили горячий язык Гортхаура, и язык нолдо ответил таким же жарким прикосновением...

Сплетались языки костра, сплетались тела в вечном танце любви, сплетались тени на стене, Свет и Тьма сплели объятья в мрачной пещере. «Я сложу для тебя свою лучшую песнь, Гортхаур Жестокий. Песнь любви. Шепот нежных слов я положу на музыку движений... Эту песню никто не услышит, кроме нас, но мир запомнит её, и одной каплей любви в соленом море страданий станет больше...»

* * *

Гортхаур бережно собрал обломки разбитой лютни и внимательно осмотрел их. Да, непривычная для него работа... Но, тем интереснее будет её выполнить.

... Когда он вручил менестрелю новую лютню, то с удовольствием отметил крайнее изумление Маглора.

– Что, не ожидал?

– Я... – феаноринг тронул струны: звуки были чистыми и певучими. – Я благодарен тебе. За лютню. За всё.

– Смешной ты! – хмыкнул Гортхаур. – Я сломал, я сделал новую. Не за что благодарить.

Он помолчал, раздумывая, потом сказал, нахмурив брови:

– А если ты думаешь, что то, что между нами было, способно изменить меня, что я перестал быть врагом...

– Нет, я так не думаю, – грустно улыбнулся менестрель. – Теперь я могу уйти.

Гортхаур просто кивнул ему и ушел обратно в свою пещеру-кузницу. К чему прощаться...

Перед менестрелем появилась тропинка, которая вывела его из леса, затем снова исчезла. Хозяин черного леса проводил его за порог и закрыл за ним дверь. Позади, где-то далеко в чаще, слышался одинокий волчий вой. Или это ветер шумел в кронах?..

... Оружие было готово. Теперь нужна армия.

Этот орк был совсем диким, неприрученным. Гортхауру потребовались определенные усилия, чтобы подчинить его своей воле. Хорошо, такие ему и были нужны – сильные, злобные.

Он кинул орку один из сработанных недавно ножей:

– Ну, как? Нравится? Хорошее оружие?

Орк осмотрел нож и довольно кивнул.

– Тогда забирай, он твой.

На морде орка появился счастливый оскал.

– Теперь ты приведешь ко мне своё племя.

– Да, Властелин, – существо согнулось в почтительном поклоне.

«Властелин...» – эхом прозвучало в горах и отозвалось острой болью в груди. Незаживающая рана, которая никогда не перестанет кровоточить...

* * *

Безумный менестрель ходил от села к селу и пел свои странные песни. Только теперь в них что-то неуловимо изменилась. Казалось, лютня в изувеченных руках жила своей собственной жизнью, обладала собственным голосом, отличным от голоса певца. И в голосе этом смешивались сила и нежность, ярость и страсть, ненависть и любовь. Казалось, певец иногда и сам с удивлением прислушивается к своему инструменту, улыбается чему-то, и начинает петь, словно подстраиваясь под звучание струн. И тогда два голоса – лютни и её хозяина – сплетаются в единую песню. Как языки костра, как тени на стене, как Свет и Тьма...