Постоянно вдвоём, постоянно идём

Вечерело. Дорога, утоптанная копытами коней, желтовато-серая, с редкими островками клочковатой травы по обочинам, уводила их все дальше от того места, где осталась разбитая карета и трупы польских шляхтичей. Впереди зеленела, маня тишиной и прохладой русских дубрав, опушка леса, к которой стремились кони шевалье де Брезе и его спутника, лейб-гвардии сержанта Семеновского полка, Григория Воронова. Шарль чувствовал себя ужасно – утомленный дурно проведенной ночью, стычкой с поляками и бесконечной скачкой, он морщился всякий раз, когда очередной камень или кусок слипшейся грязи попадал под копыта его лошади. Гришка же, наоборот, казался весел и бодр и только понукал коня, стараясь, впрочем, не слишком вырываться вперед и оглядываясь на покачивающегося в седле француза.

– Слышь, хранцуз, тут деревня моя неподалеку... Деревня, говорю, моя рядом. Отдохнем, в баньке попаримся... Да ты знаешь ли, дурачок, что такое русская баня? – мечтательно протянул Воронов, поглядывая на уткнувшегося в воротник плаща кавалера. Тот что-то пробурчал, наклоняясь вперед и поглаживая широкой ладонью вспотевшую шею своего коня.

– А бабы у нас какие... – продолжал, ничуть не смущаясь молчанием де Брезе, Гришка. – Ты таких и не видел, поди. Эй, хранцуз, звать-то тебя как?

Шевалье скорее угадал, чем понял обращенный к нему вопрос и ответил кратко: «Шевалье де Брезе».

– Де Брезе, значит, – удовлетворенно произнес Григорий, привстав на стременах и вглядываясь в темнеющую впереди даль. – А меня Гришкой зовут. Гришка Воронов я.

Шевалье кивнул, соглашаясь, и чуть натянул поводья.

– Слышь-ка, Брезе, а там у вас во Франции бабы-то есть, а?

– Дороги – дерьмо, – мрачно сообщил Шарль, и еще глубже спрятал нос в воротник длинного кожаного плаща.

– Вот и я говорю: без баб никуда, – радостно закивал Воронов и свистнул, подбадривая коня.

Сразу за лесом расстилалось огромное поле, засеянной пшеницей. Шевалье оглянулся на примолкшего русского, послушно следуя за ним среди золотистых колосьев, в которых утопали ноги всадников и брюхо их лошадей. Григорий нагнулся, срывая набитый зерном колос и обламывая стебель, как вдруг конь под ним остановился, издав приглушенное ржание. Воронов вскинулся, щуря высветленные жарким июльским солнцем глаза и поднося сложенную козырьком ладонь ко лбу.

– Прасковья... – выдохнул он, скатываясь с седла и бросаясь вперед, к толпе крестьянок с косами да вилами.

Шарль последовал его примеру и направился через поле к деревне, которую разглядел далеко впереди: изжелта-белые срубы с темными крышами, расписные ставни, амбары с распахнутыми настежь дверьми, неторопливо бредущий по запыленной дороге скот. А Гришка с гиканьем и смехом рухнул в высокую, по пояс, траву, раскинув руки и подставив улыбающееся, обветренное лицо ветру. Шевалье заметил, как одна из крестьянок – молодая, темноглазая, в длинной серой рубахе и с платком на голове, выронила из рук вилы и кинулась навстречу Григорию.

«Жена», – подумал де Брезе, крепче стискивая в руках поводья и опуская голову, чтобы не видеть направленных на него удивленно-насмешливых взглядов.

В горнице было темно и прохладно, остро пахло высушенным зверобоем, развешанным по стенам чесноком и маринованными грибочками, которые Гришка обнаружил в потемневшем, покрытом плесенью и грязью чане. Надломив буханку, одну половину отдал притулившемуся у стены французскому посланнику, который был занят тем, что старательно лущил сваренное в чугунке куриное яйцо.

– Возьми-ка хлебушка, – проговорил Григорий, наливая себе чарку смородинной и поглядывая на Прасковью, которая в присутствии гостя держалась холодно и степенно, к родителям Григория обращалась шепотом и глаз от пола не подымала.

– Позоришь ведь девку! – воскликнула высокая сухощавая старуха в темной рубахе, прямая как жердь и с веретеном в руках. – Были бы в деревни мужики, вот они бы тебе бока-то намяли.

– И хороша девка-то, а, Брезе? – усмехнулся Воронов, глядя на зардевшуюся Прасковью, и постучал кулаком по столу, привлекая внимание шевалье. – Девка, говорю, у меня красавица! Ты погляди, хранцуз, ты же красоты такой и не видал, небось.

– Ить же нехристь сидит, – пробурчал полный, одышливый старик, аккуратно нарезая ножом ломоть говядины, от которой отчетливо тянуло чабрецом и луком. – Таращит гляделки свои, а слова с языка нейдут. Истинно, что нехристь.

– Да, нет в деревне мужиков. Не осталось. Всех царь-батюшка на войну угнал, – продолжала старуха-мать, складывая клубки шерсти в ивовую корзину.

– Им же честь дадена – самого Карла Шведского в бегство обратить, – выговорил Григорий, с трудом ворочая языком, и любовно поглядел на Прасковью.

– Велика ли честь, – отвечал отец, вытирая пальцы о засаленные, в засохших репьях, штаны. – И какие это солдаты? Стыдно сказать – в панталонах ходят! И не стыдно им людям-то в глаза смотреть? А, что говорить, каков царь, таковы и солдаты...

– Ты... Ты чего это? Ты чего это про царя нашего батюшку, про Петра Алексеевича, говоришь, старый ты хрыч?! – взбеленился Гришка, неловко взмахивая руками и едва не запутавшись в широких рукавах белой льняной рубахи, которую ему принесла Прасковья.

– Ну чего ты, чего? – не испугался тот, упираясь ладонями в круглые бока.

– Да я ж тебя сейчас... за царя-то! – крикнул Григорий, делая попытку вскочить на ноги и, не удержав при этом равновесия, повалился прямо Прасковье в ноги. Та наклонился, подхватывая пьяного супруга под руку и уводя его из горницы, не обращая внимания на протестующие вопли Воронова и не глядя на застывшего в немом изумлении шевалье.

– Вот ведь нехристь-то... – покачал головой старый крестьянин, обращая взор свой на притихшего иноземца. – Ить как собака – все понимает, а сказать не может. Чего глядишь-то, ирод?

– Прошу прощения, – сказал де Брезе, вставая из-за длинного темного стола и, поклонившись хозяевам, вышел вон из избы.

В амбаре было душно, пахло сеном, куриным пометом и прокисшим хлебом. Взобравшись по деревянной лестнице на второй этаж, Шарль выглянул в круглое окошечко: по улице медленно брела пестрая корова, нагнув рогатую голову, которую детишки украсили венком из полевых цветов и трав. Несколько молодых крестьянок пели, стоя у покосившегося невысокого плетня и отмахиваясь от назойливой мошкары. Улыбнувшись, де Брезе спустился вниз и, расстелив плащ, улегся на него, надеясь уснуть как можно скорее. Мысли, как назойливая мошкара, мешали ему забыться тяжелым, неспокойным сном – вспоминалось строгое, с сурово поджатыми губами и высоким чистым лбом лицо Прасковьи, и потемневшие от хмеля, шальные гришкины глаза. Озера синие, бездонные, в которых де Брезе тонул всякий раз, стоило ему заглянуть в их прозрачную глубину. Выругавшись сквозь стиснутые зубы, Шарль перевернулся на другой бок и подложил локоть под голову. Глупостью было лежать тут, среди душистых трав, прислушиваясь к негромкому клохтанью кур за стенкой, и вспоминать их первую встречу на постоялом дворе. За ними по пятам гнался Черный Всадник, исчадие Ада, посланное на погибель царю Петру, с которым он, кавалер де Брезе, так настойчиво искал встречи. А мыслями шевалье упорно возвращался в темную горенку, где сейчас, должно быть, его спутник отдыхает в объятиях любимой жены. Де Брезе не мог решить, что вызывает в нем большую ярость – что Прасковья была любима Григорием или что она являлась его законной супругой. На мгновение Шарль представил себе, как руки Воронова – большие, шершавые, с мозолями – шарят по телу молодой крестьянки, и болезненный стон вырвался у него из груди.

– Чего стонешь-то? – раздался рядом хрипловатый голос с запахом перегара и свежего табаку. – Захворал, никак?

От неожиданности шевалье лишился дара речи. Рядом с ним плюхнулся, словно куль с мукой, пьяный вусмерть Гришка Воронов, появление которого он за своими душевными терзаниями и калейдоскопом лихорадочно-бредовых видений попросту не услышал.

– Что молчишь? Спишь? А, Брезе? – бормотал Воронов, подвигаясь ближе к французу и толкая его ладонью в плечо. – Спишь, говорю? А меня Прасковья выгнала... Говорит, нечего тебе тут, пьяная рожа, делать. Тебе сейчас только домового пугать. Рожа, говорит, небритая, и водкой от тебя пахнет. Скажи, Брезе, пахнет от меня водкой или врет баба?

Перегнувшись через зажмурившегося от ужаса шевалье, Григорий выдохнул ему в лицо смесь смородинной и табака, отчего француз немедленно зашелся в глухом кашле.

– А, да ты не спишь! – обрадовался Григорий, пихая французского посланника локтем в бок. – Так и не молчи тогда уж... Прасковья, говорю, выгнала меня. Пьяный, говорит. А я не пьяный – я веселый. Ты меня тоже выгонишь, что ли? А, Брезе? – с грустью спросил русский офицер, намереваясь на четвереньках покинуть амбар.

Не зная, плакать ему или смеяться, Шарль де Брезе привстал и положил ладонь Григорию на плечо. Тот поднял голову, встряхивая спутанными светлыми волосами, и подмигнул молчаливому французу.

– Вы пьяны, мой друг. Вам нужно поспать, – сказал Шарль, увлекая Воронова обратно на сеновал.

– Куда это ты меня тащишь? А? – спрашивал Григорий, наклоняясь к шевалье и с размаху падая ему на руки.

Охнув от неожиданности, Шарль инстинктивно обхватил придавившего его своим весом мужчину обеими руками.

Кое-как приподнявшись, Гришка остановил мутный взор на раскрасневшемся лице кавалера де Брезе и пробормотал невнятно:

– Ну так бы и сказал...

В следующее мгновение растрескавшиеся гришкины губы накрыли приоткрытый от изумления рот французского посланника. Де Брезе замер, чувствуя, как язык русского сплетается с его языком, гладит влажное небо, и от этого по всему телу бегут мурашки, и дернулся, стараясь сбросить себя чужое тело.

– Боишься, а? Дурак... чего меня бояться... – шептал Воронов, как будто трезвея и сдирая с плеч француза измазанную в крови рубашку. – Сам же позвал...

Шарль издал протестующий возглас, который потонул в коротком испуганном стоне, когда мозолистые пальцы русского – те самые, о которых он вспоминал, представляя Григория и Прасковью вместе, – прошлись по его груди вниз, задевая темные соски, и спустились к поясу штанов. Де Брезе закусил губу, отворачиваясь и закрывая глаза, прислушиваясь к успокаивающему шепоту Григория у себя над ухом. В голосе Воронова ему слышались ласковые, мурлыкающие нотки, и Шарлю казалось стыдным бояться этих настойчивых рук и жадных губ, каждое прикосновение которых – пусть и мимолетное – оставляло на его коже горящий след.

– Ноги-то раздвинь... Ты прямо как девица красная... – смеялся Воронов, забирая в кулак томительно напрягшийся член француза. Де Брезе уже не стонал – только дышал часто, уставив широко раскрытые глаза в одну точку, на выкрашенную охрой поперечную балку, и цеплялся рукой за гришкину рубаху.

– Не молчи... Ну не молчи только... Не нравится тебе, что ли? – шептал Воронов, оглаживая загрубелыми подушечками пальцев чувствительную головку, чувствуя, как вздрагивает под ним де Брезе, и губами ловя его задавленные стоны, больше похожие на плач.

– Вот дурак... Хорошо ему, а молчит.

Де Брезе выгнулся, теснее прижимаясь к горячему гришкиному телу, жадно вдыхая исходящий от него хищный, почти звериный запах лесных трав, перепревшего сена и пота, плотнее обхватил его бедра ногами, мешая им обоим двигаться, и замер от страха, когда рассвирепевший Григорий высвободил руку и сдернул с него штаны. Перевернув ошалевшего от такого напора француза лицом вниз, он приспустил штаны и, смачно плюнув на подставленную ладонь, растер слюну по поверхности члена. Шарль в ужасе сжался, ожидая болезненного и неприятного вторжения в собственное тело – эта минута живо напомнила ему охоту в Венсенском лесу, когда кавалер де Брезе вынужден был подчиниться желаниям его высочества принца Филиппа.

Но Григорий удивил его, когда ласково погладил шевалье по обнаженной ягодице, после чего просунул руку ему между бедер, заставляя жалобно застонать и сильнее выгнуть спину, торопя минуту соития.

Гришка засмеялся и, положив обе руки Шарлю на бедра, подтянул его поближе. Слышно было, как натужно дышит французский кавалер, как бормочет что-то сквозь зубы русский офицер, проталкиваясь в чужое, натянутое как струна тело; слышен был каждый вздох, короткий вскрик или протяжный стон; слышно было, как, подаваясь назад и насаживаясь на член Григория, шевалье де Брезе царапает ногтями подкладку плаща, как шумно выдыхает воздух Воронов, оглаживая спину, бедра и ягодицы Шарля, словно успокаивая норовистого коня.

Де Брезе изо всех сил держался, чтобы не закричать в полный голос, когда Гришкина ладонь обхватила его член, и оргазм, сотрясший его тело, заставил его до крови прокусить себе нижнюю губу. Позади шумно дышал Воронов, толкаясь в обмякшего шевалье, и вскрикнул коротко, запрокинув назад светлую голову, и щуря глаза свои – синие, бездонные озера.

– Уморил ты меня, Брезе... – проговорил он сонно, утыкаясь лбом шевалье между лопаток.

Де Брезе молчал, прижимаясь мокрой щекой к прохладной коже плаща, ощущая приятную ломоту и истому во всем теле и не успевая ответить – проваливаясь в сонное забытье.

Его разбудили громкие голоса и звуки выстрелов. Протерев глаза и наскоро одевшись, шевалье поднялся на второй этаж и осторожно выглянул в круглое окно. На рассвете в деревню пришли шведы.

Вниз по позвоночнику потек противный липкий холодок. Пронзительно визжали бабы, шведский солдат подгонял дулом ружья в спину седого старика в красной рубахе, который шлепал босыми ногами по влажной от утренней росы траве и что-то кричал проходящим мимо солдатам.

В эту минуту его взгляд нашел Григория – взъерошенный, с разбитыми в кровь губами, он стоял меж двух вооруженных ружьями солдат и молча смотрел на происходящее вокруг. Наконец одна из женщин схватила вилы и с громким криком бросилась на охранявших Воронова солдат. Раздался выстрел, а следом за ним – короткий, страшный крик Григория, который подсказал Шарлю имя убитой женщины. Отчаянно завыли бабы, кто-то заплакал, а один из офицеров, сопровождавших полк на пути к шведскому лагерю, дал сигнал сжечь деревню.

Кто-то вбежал в амбар. Де Брезе посмотрел вниз и увидел совсем юную девушку, которая испуганно забилась в темный угол, надеясь укрыться там от преследовавшего ее солдата. Шарль перегнулся через толстую деревянную балку за забытой им шпагой, а когда выпрямился, то увидел две пары синих глаз, с немым любопытством таращившихся на него из копны с сеном. Шевалье приложил указательный палец к губам, призывая детей к молчанию, и бесшумно спрыгнул вниз, чтобы вонзить шпагу в грудь оцепеневшему от неожиданности солдату. Бросив взгляд на плачущую крестьянку, Шарль зашагал к выходу, откуда уже несло гарью, и доносился протяжный женский плач. В это мгновение странный звук привлек внимание шевалье; обернувшись, он увидел, что девушка, до этого стыдливо прикрывающая голую грудь обрывками рубахи, подняла валявшиеся тут же вилы и, собрав последние силы, воткнула их в тело насильника.

Выбежав из амбара, Шарль обнаружил, что обоз с припасами уже уехал. Мать Воронова, безмолвно взирающая на распростертое на земле тело Прасковьи, молча указала в сторону леса. Вернувшись в амбар, де Брезе надел плащ, заткнул за пояс пистолеты и, вскочив на заново оседланного коня, погнал его по тропинке, ведущей в лес, навстречу шведам.

[1] Passion a-la russe – страсть по-русски.