А пану Заглобе всего лишь хотелось, чтобы Володыевский, которого он любил как родного сына, понял наконец, что душу шляхтичу греют не только добрый конь и острая сабля. Пора, пора было Михаилу о семье подумать. Сорок лет на Пасху отпраздновал, а все один. Как бы друзья близки не были, все равно вернее ласковых женских рук ничто воину старые печали утешить не сможет.

Присмотрел старый рыцарь своему Михайлеку невесту – Баську Езёрковскую. Мед девка, а уж егоза какая – сил нет. За резвость, женскому полу несвойственную, пан Заглоба Баську только «гайдучком» и называл. Да усы по-молодецки подкручивал, сокрушаясь, что не встретилась ему такая краса лет двадцать назад.

И не приходило старому Заглобе на ум, что Володыевский другую выбрать может.

* * *

Ах, и как же хорошо все начиналось! Приехав в Краков, встретил пан Заглоба красавца Кетлинга оф Эльджина – верного друга своего Михайлека. Кетлинг хоть и немец был по крови, а Речь Посполитую как родину почитал. И, что важнее, безропотно признавал, что пан Заглоба есть gloria et decus[1] славного рыцарства Речи Посполитой. После таких слов Заглоба не смог ответить отказом на приглашение Кетлинга погостить в его доме. Приглашение пришлось как нельзя кстати еще и потому, что накануне гетманских выборов в Кракове угла свободного было не найти.

Дом у Кетлинга оказался просторный. Пану Заглобе все в нем понравилось: и парадная часть, и уютные флигели, и внутренний дворик с колоннадой. Все, кроме хозяина. Не любил старик Кетлинга. Уважал его за воинское умение, за ум, находчивость и терпение, но в сердце Заглобы для молодого человека не нашлось места. Какую-то роль в зарождении этой неприязни сыграло иностранное происхождение оф Эльджина. Но была и другая, куда более весомая причина, о которой пан Заглоба не любил вспоминать. Да и манеры молодого немца, и его бросающаяся в глаза, как будто нарочитая красота, раздражали старого рыцаря.

– Лицо как у девки нежное, – брюзгливо ворчал Заглоба за спиной оф Эльджина, – да еще и усы сбрил!

Как бы то ни было, пан Заглоба вздохнул гораздо свободнее, когда Кетлинг уехал по делам наследства в Варшаву. Радушный хозяин оставил дом на гостя с наказом: жить, сколько захочется, ни в чем себе не отказывать. И обещал вернуться через месяц.

На другой день после отъезда Кетлинга в Краков прибыл Володыевский. Он очень огорчился, узнав, что разминулся с другом буквально на пороге, но в Варшаву решил не ехать, а остался дожидаться Кетлинга в Кракове вместе с паном Заглобой. Старый рыцарь приложил немало усилий, чтобы удержать Михаила подле себя. И потекли веселые деньки. В пирах и застольных беседах проводили рыцари свободное время. Редко выпадала Володыевскому возможность так отдохнуть, забыть о том, что не за горами война с турками, и что не так сильна Речь Посполитая, как прежде.

Продолжалось так до тех пор, пока в дом Кетлинга не прибыл гонец с посланием от пани Маковецкой – родной сестры пана Михаила. Она, будучи проездом в Кракове, решила осведомиться о судьбе брата у его близкого друга. Много лет не видел Володыевский своей сестры. Военная служба редко с гражданской жизнью пересекается. Пани Маковецкая с двумя воспитанницами ехала из России домой – в Прагу. И вот в пути судьба подарила ей нежданную встречу с братом. Михаил уговорил сестру задержаться в Кракове и перевез ее вместе с девушками в дом Кетлинга.

Тут-то и встретил пан Заглоба свет старческих очей своих, чертенка в юбке – русоволосую Баську. Вторая барышня – темноглазая Кшися Дрогоёвская выглядела старше своей подруги и держалась степеннее. Обе панны по молодости лет были чудо как хороши.

«Таких Кшисей в базарный день пучок за медяк набрать можно, – наблюдая за девушками, думал Заглоба, – кукла же, ей-Богу, кукла. Не то, что Баська. Огонь, а не девка!»

И решился старый рыцарь свести Михаила с гайдучком. Заглобе и мысли не приходило, что склоненная в задумчивости темная Кшисина головка могла показаться Володыевскому милее всех Баськиных проказ.

А может, и догадывался старик о таком раскладе, да только не очень-то и по нраву он ему пришелся.

Не пойди Володыевский на поводу у Кшиси, которой хотелось тайны и романтики, ухаживай он за ней открыто, попроси у пани Маковецкой ее руки – тут бы Заглобе и крыть было нечем. Но влюбленные предпочли не выставлять своих чувств напоказ и подождать с помолвкой до возвращения Михаила с пограничной заставы, куда на два месяца отправлял его своим приказом гетман.

– Ты, Михаил, не боишься барышень здесь одних оставлять? – раскуривая трубку, как-то спросил Володыевского пан Заглоба. – Со дня на день Кетлинг вернется. Сам знаешь – он по женской части большой мастак.

– Кетлинг мне друг, – ответил Володыевский. – Я ему как себе доверяю.

Заглоба неопределенно хмыкнул, выразив этим свое сомнение, выпустил в потолок кольцо сизого дыма и сказал:

– Дело твое. Только я бы на твоем месте на границе не задерживался. Женское сердце, оно ведь не боевой конь. К одному хозяину не приучено.

* * *

Сразу после отъезда Володыевского в Краков вернулся оф Эльджин. И так сложилось, что к его приезду в доме находилась одна Кшися. Пани Маковецкая с Баськой уехали в гости. Итог этой встречи превзошел все ожидания Заглобы. Старый интриган еще долго с хитрым видом подкручивал усы. Пусть на поле брани не мог сравниться Кетлинг с Михаилом, но в умении вести светскую беседу и красиво ухаживать молодому чужеземцу не было равных. Не устояло бедное Кшисино сердечко, позабылась любовь к маленькому рыцарю. Где уж тут помнить простоватый облик Володыевского, когда так красиво и выразительно лицо в обрамлении темных волос, отпущенных на иностранный манер ниже плеч. Когда синие глаза смотрят прямо в душу и нет сил отвести взгляд... И вот уже трудно Кшисе дышать, и платье стесняет грудь. В волнении забывала она все слова, отчего смущалась, злилась на себя, и мило краснела.

Улучив удобный момент, решился Заглоба поговорить с Кетлингом о пани Дрогоёвской.

– Добрый день, – сказал пан Заглоба, ненавязчиво придерживая под руку спешащего оф Эльджина, – погода отменная, не правда ли?

– Добрый день, уважаемый, – ответил Кетлинг. – Погода удивительная.

– А я вот с утра к Скобескому собрался, – поведал старый рыцарь. – Гонца послал. Вот-вот вернуться должен. Уже заждался я. Так и к обеду не успею. Где же его черти носят? А я еще хотел в городе Баське подарок присмотреть. Затосковала у меня дивчина. Михаил-то знал, чем ее развлечь. Да куда ж мне, дряхлому. И сила не та, и за капризами девичьими не поспеваю.

Хитрый старик разглагольствовал и дальше, с нескрываемым ехидством наблюдая за оф Эльджином. Тот слушал молча, внимая словам гостя с заинтересованной вежливостью, присущей хорошему хозяину.

– Ах, Кетлинг, какие панны проживают в твоем доме, а ты ходишь мимо, даже в ус не дуешь! Ха-ха, – расхохотался рыцарь, – да тебе нынче и дуть-то не во что!

– Воспитанницы паны Маковецкой действительно очень милы, – кисло улыбнувшись, оф Эльджин сделал вид, что не слышал последних слов Заглобы, – их присутствие скрашивает мне долгие дни в ожидании Михаила.

Теперь уже пан Заглоба притворился, что страдает глухотой.

– Михаил месяц провел в компании этих очаровательных барышень, – понизив голос до доверительного шепота, сказал он, – и могу с уверенностью утверждать: не на шутку увлекся одной из них.

– Кем? – сразу же спросил Кетлинг. – Скажите какой? Я должен знать!

Недобро прищурившись, Заглоба медленно, растягивая гласные, произнес: – Е-зёр-ской.

Выдал желаемое за действительное.

– Михаил просил ее руки? – поинтересовался оф Эльджин. Он старался ничем не выдать свое волнение, но Заглоба читал молодого немца как раскрытую книгу.

– Нет, – с сожалением ответил старый рыцарь, – но по возвращении непременно попросит. И Баська с радостью согласится.

Кетлинг молчал, и молчал так долго, что Заглоба, не выдержав, с нетерпением спросил: – Ну и что на это скажешь?

– Я рад, что Михаил сумел найти свое счастье, – ответил оф Эльджин. Голос его дрожал, но говорил он без колебаний. – Простите мою невежливость, но позвольте мне откланяться. Спешу.

– Не спеши, – хватка Заглобы на его руке стала железной, – с паном Володыевским мы ситуацию прояснили. Теперь дело за тобой.

Кетлинг, не понимая, вопросительно смотрел на Заглобу.

– Кшися с тебя глаз не сводит. И сон девка потеряла, и аппетит. Что же ты ее мучаешь? Неужели совсем не люба? – заглядывая Кетлингу в лицо, допытывался тот. Оф Эльджин отвел взгляд.

– Зря, зря, – осуждающе покачал головой старый рыцарь, – хороша панна, будто спелая ягодка. Да и будущей пани Володыевской она как сестра. А ты знаешь, Кетлинг, легче всего мужскую дружбу разрушает недовольство жен, которые не могут между собой общий язык найти. Уж поверь моему опыту.

* * *

Через несколько дней за обеденным разговором Баська легкомысленно сказала, что Кетлинг-то похоже от Кшиси без ума. И на прогулку ее зовет, и разговоры только с ней ведет, и стихи нежные для нее сочиняет.

Пани Дрогоёвская от этих слов залилась краской, не в силах поднять взгляд от скатерти. Оф Эльджин отвесил положенное количество комплиментов красоте Кшиси и Баськиной непосредственности, чем окончательно завоевал сердце первой и симпатию второй барышни. А старик Заглоба довольно поглядывал на молодежь, считая, что одним выстрелом ему удалось убить двух зайцев: и Баське дорогу освободить, и Кетлинга обязательствами повязать.

Только надеждам пана Заглобы не суждено было сбыться. Да, Кшися с Михайлеком не открыли своей любви людям, но втайне поклялись друг другу в верности. И хотя чувство темноглазой панны к маленькому рыцарю уже угасло, и поняла она, что мил и дорог ей только Кетлинг, а слова данного не вернешь. Долго стояла Кшися на коленях перед образами, пока не решила стать Боговой невестой. Бедняга оф Эльджин! Его как громом поразило желание Дрогоёвской уйти в монастырь. Пани Маковецкая и Баська попробовали отговорить Кшисю, но та была непреклонна.

Заглоба, уже терзаемый смутными предчувствиями, с тяжелым сердцем провожал Кетлинга назад в Варшаву. Ему не было жаль измученного бессонницей, осунувшегося и несчастного рыцаря. Всех жалеть – жалелки не хватит. А все тот же жизненный опыт подсказывал Заглобе, что история эта еще не закончилась. И по окончании ее сочувствие и поддержка понадобятся людям достойнее красавчика оф Эльджина.

* * *

Пан Володыевский вернулся через неделю. В Кракове все были ему рады. Все, кроме той, которую он в мыслях уже называл невестой. Кшися не вышла встречать маленького рыцаря, не открыла ему дверей. Она не желала его видеть и с чисто женской хитростью избегала возможных свиданий. Однако, рано или поздно ситуация должна была разрешиться. И трудный, болезненный, но такой необходимый разговор состоялся. Опасаясь за жизнь своего возлюбленного, Кшися ни слова не сказала о Кетлинге. И в отсутствии причины, ее желание скрыться от мирских соблазнов за монастырскими стенами показалось Володыевскому жестоким капризом. И некого было винить Михаилу в своем несчастье. Некому мстить. Ведь не смертный отнял у него любимую, а Бог. Будь это человек, куда как легче пришлось бы маленькому рыцарю. Разрубил бы подлеца на куски и, глядишь, сердце бы успокоилось. А сейчас будто голодный зверь грыз Володыевского изнутри, и не было от него спасения. Рука сама тянулась к оружию, да Краков – не граница, тут татарина под кустом не сыщешь, чтобы душу на нем отвести.

Пан Заглоба, все эти дни скользивший по дому оф Эльджина незаметной тенью, не забывал молиться на ночь Деве Марии, чтобы вернула она Михаилу разум и облегчила его боль. Но как не пытался старый рыцарь отвлечь Володыевского от мыслей о Кшисе, ничего не выходило. С интересом слушал Михаил только новости о Кетлинге, но о молодом чужеземце Заглоба, по понятным причинам, старался вспоминать пореже.

Так и уехал бы Володыевский на свою заставу с разбитым сердцем – нести службу и сносить головы басурманам – если бы не Баська. Не по злобе, только по недоразумению, проболталась панна из-за кого Кшися в монастырь собралась. Сказала и в ужасе рот ладошкой прикрыла. Володыевский, услышав ее слова, побледнел как простынь. И лицо у него так исказилось, что Баське смотреть стало страшно.

– Убью, – прохрипел Михаил и бросился вон из комнаты. Баська услышала, как во дворе Володыевский, срывая голос, кричит прислуге, чтобы привели ему коня.

– Убьет, – схватился за голову пан Заглоба, кое-как разобрав в Баськиных рыданиях куда это на ночь глядя умчался маленький рыцарь.

* * *

Ночь выдалась темной. Ни луна, ни звезды не освещали путнику дороги. И все же Володыевский гнал своего жеребца во весь опор. Конь летел как на крыльях, лишь тяжело вздымались крутые бока, и за хриплым дыханием животного не было слышно стука копыт по грунтовой дороге. Тот же самый конь, что быстрее ветра нес Михаила в Краков, к дражайшей Кшисе, теперь, задыхаясь и роняя пену, мчался в Варшаву, где, не ведая о грозящей участи, спокойно спал ненавистный Кетлинг. При мысли о друге, который так подло ударил его в спину, Володыевский в ярости заскрежетал зубами и вновь дал шпоры измученному коню. Тот прибавил ход, но через какое-то время вновь пошел тише. Понимал Володыевский, что животное отдает последние силы, но жажда мщения гнала маленького рыцаря вперед, в Варшаву. И он в отчаянии хлестал коня саблей, не желая дать минуты отдыха ни ему, ни себе.

Сколько радужных надежд возлагал Володыевский на свое возвращение в Краков! Какие мечты переполняли его, какие желания! Михаил боялся поверить в то, что его, ничего не знавшего в жизни кроме военных тягот, ждут, наконец, покой и тихое семейное счастье. И когда Кшися, неземное существо, ангел небесный, ответила ему взаимностью, не было дня, чтобы не благословлял Володыевский землю, которая ее взрастила.

А теперь что? Вместо взгляда ласкового получил он пощечину. Опозорился на всю Речь Посполитую. Вместо радости поселилась ярость в душе и жажда мщения. Хотел он Кетлинга на свадьбу позвать, а теперь сам на его похоронах прольет скупую слезу по утраченной дружбе. В исходе битвы Володыевский не сомневался. Он уже отрядом командовал, когда никому неизвестный мальчишка пошел в ученики к артиллеристу. И хотя уже давно Кетлинг был известен в Речи Посполитой как хороший солдат и умелый воин, дипломатия – вот что стало его истинным призванием. На этом поприще добился он блистательных побед. А как доходило дело до звона сабель – уступал первенство Михаилу.

Судьба не сразу свела их вместе: высокородного польского шляхтича и молодого немца, который никогда не видел своих родителей, но был уверен, что гордое имя Гасслингов-Кетлингов носит по праву. В польском войске к Кетлингу, как к любому иноземцу, относились со снисходительным презрением. Никто не умалял его заслуг, его хвалили за рвение, смелость, верный глаз и точные артиллеристские расчеты, за ум и смекалку, но не считали ровней. Надо ли говорить, как страдало от этого самолюбие молодого Кетлинга? У него было больше похвальных гетманских грамот, чем у люБого шляхтича его возраста, но старшего офицерского звания он заслужить никак не мог, хотя его сверстники уже вовсю хвалились друг перед другом новыми лычками. И юноша принял единственно верное в такой ситуации решение. Он попросился на передовую.

Война с Англией, которую вела тогда Речь Посполитая, подходила к концу. Однако воинский дух с обеих сторон был все еще высок, и в ожесточенных сражениях гибло столько солдат, что в ставке гетмана ставили под сомнение полученные с полей цифры.

Кетлинг попал в один из наступательных отрядов, под начало пана Михаила. Уже тогда Заглоба был Володыевскому советчиком и верным другом. И он настороженно отнесся к красивому юноше, который говорил по-польски с легким иностранным акцентом. Володыевский только отмахнулся, не до того было – англичане готовили атаку. И указав рукой в сторону восьми уцелевших пушек, приказал оф Эльджину брать на себя командование артиллеристским обстрелом. Неодобрение, отразившееся на лице Заглобы, подсказало молодому немцу, что если сегодня он не оправдает надежд Володыевского, то больше шансов проявить себя ему не представится.

Уже в горячке боя, корректируя угол полета снаряда, по-немецки ругаясь на бомбардиров за сырой порох и не замечая свистящих вокруг пуль, Кетлинг понял, что готов в землю лечь рядом с вверенными ему пушками, только бы не осрамиться перед своим новым командиром. О Заглобе он даже не вспоминал.

После канонады орудий из-за ближайшего пригорка вылетела польская конница во главе с Володыевским. Кетлинг много слышал о воинских умениях маленького рыцаря. Но довольно скептически относился к слухам, считая, что молва как всегда много преувеличивает. Теперь же воочию наблюдая, как Михаил управляется с саблей, он признал, что такого мастерства владения клинком ему не достичь никогда.

* * *

Небо уже начинало светлеть. На горизонте поднялась утренняя звезда. До Варшавы оставалось не более трех верст. Михаил придержал коня у стоящей на обочине небольшой придорожной часовенки. Спешился и, бросив поводья на землю, упал на колени. Его жеребец, за ночь проскакавший не один десяток верст, понурив голову, тихо стоял рядом. Володыевский пытался молиться, ища у неба утешения и поддержки. Но мысли его все время сбивались на Кетлинга. И вот уже, забыв о Боге, Михаил со злостью рвал руками придорожную траву, в голос проклиная человека, который поломал ему жизнь. Клял себя за то, что раньше не понял, не увидел, не почувствовал, за то, что слепо доверял Кетлингу. А ведь Заглоба предупреждал его, еще тогда, после первого боя...

Вернувшись в лагерь, Володыевский первым делом вызвал своего нового подчиненного.

– Вы отлично справились сегодня, оф Эльджин, – сказал он немцу, – в письме гетману я буду рекомендовать повысить вас в звании.

Глаза Кетлинга засветились такой благодарностью, что Володыевский почувствовал даже некоторое смущение. И неловко похлопав молодого человека по плечу, поспешил сослаться на неотложные дела.

Заглоба, наблюдавший эту сцену, неодобрительно подкрутил длинный ус. Не ровня его Михайлеку был этот чужеземец, совсем не ровня. При первом же удобном случае пан Заглоба и сказал это Володыевскому.

– Ты зря сомневаешься в Кетлинге, – ответил маленький рыцарь, – у него честное, благородное лицо. А ты видел его глаза? Человек с таким открытым, прямым взглядом не может таить в душе злобу.

– Ты видишь в нем достоинства, которых нет, – упорствовал Заглоба. – Что глаза? Красивые, да и только. Не стоит приближать его к себе, Михаил. Добра не будет.

Но Володыевского было не переубедить. В досаде пан Заглоба хотел было сказать: мало того, что рядом с высоким стройным Кетлингом командующий смотрится как индюшка рядом с журавлем, так еще этот журавль уж очень плотоядно на индюшку поглядывает – но сдержал свой длинный язык. Только погромче хлопнул дверью, когда уходил.

* * *

Огонь в камине уже давно потух. Свечи превратились в огарки и гасли одна за другой. За окном светало. Кетлинг открыл ставни, впуская в библиотеку слабый утренний свет. Часы на ратуше сонно пробили четыре утра. До восхода солнца оставалось еще около получаса. И эти полчаса требовалось потратить с пользой. А не в пустых мечтаниях о безнадежной любви. Будучи в Кракове, оф Эльджин дал слово главе города, что на предстоящих выборах гетмана он заручится голосами варшавян в пользу достойнейшего пана Собеского. Единственного человека, способного своим умом и железной рукой вернуть былую славу Речи Посполитой.

До утреннего звона церковных колоколов Кетлингу следовало написать еще около десятка писем, обдумать как вести себя на сегодняшнем собрании сейма и заготовить речь в поддержку Собеского. Но мысли упорно возвращались к Кшисе. К ее бледному личику, милой улыбке, доверчивому взгляду...

Поддавшись слабости, Кетлинг спрятал лицо в ладонях. Он совершил ошибку, поддавшись уговорам Заглобы. Да, Дрогоёвская нравилась оф Эльджину. Нравилась настолько, что он даже мог представить ее в роли своей супруги. Но на пылкие чувства девушки Кетлинг ответить не мог. А Кшися любила, по глазам ее видел оф Эльджин, что любила. И не ждал отказа. Однако Кшися ответила «нет».

Уже здесь, в Варшаве, возвращаясь мыслями к тем неделям, что он провел рядом с Дрогоёвской, немец стал догадываться о возможной причине ее решения. И чем больше убеждался он в правоте своих догадок, тем сильнее рыцарю хотелось ошибаться.

– Кетлинг, – суровый голос Володыевского, как клинком рассекший тишину рассветного часа, заставил оф Эльджина поднять голову.

Михаил стоял в дверном проеме. Одежда его была заляпана грязью. Волосы надо лбом взмокли, и светло-русые вихры обратились темными прядями. Круглое лицо было бледным и осунувшимся. Маленькие усики, всегда задорно вздернутые вверх, устало обвисли. От Володыевского терпко пахло лошадиным потом.

– Кетлинг, – повторил маленький рыцарь и вошел в комнату, – ты знаешь, зачем я приехал.

У немца от волнения перехватило дыхание, и он смог только согласно кивнуть в ответ. Темные волосы упали вперед, закрывая ему лицо. Кровь бросилась Михаилу в голову. Склоненная голова Кетлинга, открытая беззащитная шея – это был жест вины. Друг без слов просил у него прощения. Вот только Володыевский больше не считал Кетлинга другом.

– Защищайся, – вынимая саблю, приказал он.

Смирившись со своей судьбой, немец встал, подошел к стене, на которой, украшая ее, висело оружие, и протянул руку – взять клинок. Пальцы его сжались на рукояти, кисть напряглась, но тонкое изогнутое лезвие так и не покинуло ножен.

– Я не буду с тобой драться, – опуская руку, тихо сказал Кетлинг.

– Возьми саблю, – побагровев от гнева, велел Володыевский.

– Нет, – рыцарь был тверд в своем решении.

– Возьми оружие! – раненым зверем взревел Володыевский. По его лицу прошла судорога.

– Я виноват перед тобой, Михаил. И буду сожалеть о своей неосторожности до конца своих дней, сколько бы мне ни осталось. Ты больше никогда не назовешь меня другом, и я это заслужил. Но для меня ты все еще товарищ, который не раз спасал мою жизнь, и я не могу поднять на тебя руку. У тебя большое сердце и когда-нибудь, я верю, ты сможешь простить меня. За все. И за то, что сейчас я стою перед тобой безоружный.

Кетлинг приложил много усилий, чтобы выдержка не изменила ему, и голос не дрогнул. Он оступился и уже не в силах был ничего исправить. Стоило попытаться хотя бы умереть достойно. Сказав все, что хотел, рыцарь закрыл глаза и, вручив душу Деве Марии, приготовился к смерти. Свист воздуха, рассекаемого клинком, стал ему ответом. Рот немца некрасиво дернулся...

Глухой удар – и сабля Володыевского намертво вошла в дубовую столешницу. Листы исписанной бумаги посыпались на пол. Михаил какое-то время стоял неподвижно, устремив пустой взгляд в пространство, потом отпустил рукоять и тяжело осел в кресло. По Володыевскому как-то сразу стало заметно, сколько лет и сколько битв оставил он позади. Словно какая-то опора внутри него треснула и рассыпалась в мелкую пыль. Сначала маленький рыцарь верил в свою любовь, потом – в справедливую месть. А теперь все. Крах. И пустота внутри. Не хотелось ничего: ни чувствовать, ни жить.

А Кетлинг смотрел на этого усталого воина, который сумел пройти грязь и кровь многих сражений и не потерять веру в людей, чтобы потом вот так глупо, по недоразумению, переломить себе хребет в мирной жизни. Смотрел на своего друга, побратима, второго отца и тускнел потихоньку светлый образ пани Дрогоёвской. Кетлинг бы сейчас сотню таких Кшись отдал, только бы увидеть Володыевского прежним. Чтобы горели азартом глаза и забавно топорщились на круглом лице маленькие усики. Чтобы вновь убежденно и горячо говорил Михаил о всеобщем долге перед Богом и Родиной, и каждый, кто его слушал, знал: слова его правдивы, потому что они идут из души. И чтобы вернулось к Кетлингу то неуловимое ощущение прикрытой спины, которое немец почувствовал уже в день их первой встречи.

– Я не знал, – опускаясь перед Володыевским на колени, заговорил Кетлинг, – прости меня, Михаил, я не знал.

Маленький рыцарь перевел взгляд на коленопреклоненного немца, затем поднял руки и взял в ладони его лицо.

– Смазлив, бесово отродье, смотреть больно, – проводя большим пальцем по красиво очерченным губам, сказал Володыевский, – всегда таким был. Любую мог бы выбрать, какую захотел. Что же ты ни на ком не женился? Зачем же тебе моя Кшися понадобилась?

У Кетлинга не было ответа. Да и что он мог сказать?

– Любишь ее? – спросил Михаил. – Отвечай, любишь?

Голос Володыевского был суров и требователен, а в глазах мольба. Скажи Кетлинг сейчас, что любит, Михаил переступил бы через то, что от него осталось, и отдал Кшисю. Немец понимал, каких слов от него ждут. Кетлинг, наверно, мог бы солгать, но маленький рыцарь удерживал его лицо так, что отвести взгляд не предоставлялось никакой возможности.

– Не молчи, – устало попросил Володыевский, – не молчи, у меня сердце разрывается. Думал ли я что предашь, когда из басурманского плена тебя, истерзанного плеткой, вызволял? Когда в русских степях мы с тобой по очереди один костер стерегли, чтобы не погас? Когда клялись друг другу, что никогда не расстанемся?

Михаил задавал свои вопросы, а сам глубоко и пытливо заглядывал в синие глаза Кетлинга, ища в них ответа.

– Я всю помню, – прошептал Кетлинг, – и плен, и костер, и клятвы, и ядра английских пушек над нашими головами, и то, что ты доверился мне в том, моем первом бою, и звание офицера, которое я никогда бы не получил без твоей поддержки. Если бы я знал, что Дрогоёвская тебе по душе пришлась, никогда бы не заступил дороги. Глаз бы на нее не поднял.

– Кетлинг, Кетлинг, что же ты натворил, – негромко сказал Михаил, – я твоей жизнью больше, чем своей дорожил. А ты меня на пустое увлечение променял.

– Да я не на пустое, я же... – подавшись вперед, горячо начал немец, но тут же осекся. Понял, что говорит не то и не так.

То, что, собравшись с духом, Кетлинг все-таки скажет Володыевскому, никто из них никогда не посмеет вспомнить. Именно в минуты такой вынужденной откровенности, когда на кону уже стоит не жизнь, не честь, а что-то большее, и вырываются признания, которые становятся неожиданностью для всех. В том числе и для тех, кто их произнес.

– Михаил, я клянусь памятью моей матери, что ни поступком, ни помыслом не желал тебя оскорбить. За меня некому перед тобой поручиться. И моя честь уже не может быть порукой. Остается только мое сердце. Поверь, оно отдано тебе и Богу. И никому больше не найдется в нем места.

Изумление и растерянность, появившиеся на лице Володыевского, заставят Кетлинга замолчать. И он безнадежно закроет глаза, только бы не видеть сейчас этого лица. Абсолютно не понимая как то, о чем он запрещал себе даже думать, вдруг обратилось в слова.

Володыевский медленно опустил руки. Так медленно, будто боясь неосторожным движением причинить Кетлингу боль. Коленопреклоненный немец опустил голову. Уже второй раз за сегодняшнее утро он ждал своего приговора. И этот второй раз оказался куда страшнее первого.

– Никогда больше не произноси таких слов, – сказал Володыевский.

Оф Эльджин еще ниже опустил голову. Слишком много ненужного он сказал в этот день. Так много, что не знал теперь какими глазами ему смотреть на маленького рыцаря. Все было кончено. Он сам, своими опрометчивыми словами все уничтожил.

– Никогда больше, во имя нашей дружбы, – добавил Михаил.

И Кетлинг в порыве благодарности прижался губами к краю дорожной одежды Володыевского.

* * *

– Убьет, ей-Богу, убьет, – в тревоге меряя гостиную большими шагами, без остановки твердил пан Заглоба, – сначала Кетлинга убьет, а потом сам зарубится.

Три пары покрасневших от слез женских глаз наблюдали за его метаниями. Пани Маковецкая в обнимку с Баськой сидели на диване. Неприбранная, подурневшая Кшися заняла кушетку в темном углу.

– Да прекратите уже причитать, пан Заглоба, – не выдержала пани Маковецкая, – нам всем тяжело. А тут еще вы.

– Это ведь я виноват, – убивался старый рыцарь, – сами бы разобрались, и зачем только полез! А что я оф Эльджина не люблю, так то мое личное дело. Не любишь – вот и молчи себе в тряпочку, не встревай между товарищами.

– Разве можно его не любить? – тихий голос Кшиси прервал Заглобу. Старик с жалостью посмотрел на страдающую девушку.

– Кетлинг во всех отношениях достойный человек, – сказал он, – у него есть только один порок. Да вам лучше о том не знать.

– Что же это, пан Заглоба? – спросила любопытная Баська.

Заглоба тяжело вздохнул. Как же такое неразумной девчонке объяснишь? Как поймет тот, кто не нюхал пороха, что война людей каждый миг на прочность проверяет. И чтобы выжить, надо на ней настоящим жить. Настоящую веру в себе найти, настоящего врага разглядеть, настоящего друга обрести. Последнее – важнее всего. Кетлинг стал таким другом для Михайлека. А что домыслы всякие у Заглобы насчет оф Эльджина имелись, так на то и причины были. Ведь, бывало, стремя о стремя ездили, одно седло им подушкой служило. Вместе отбивали набеги, немало вражьей крови пролили. На все войско своей дружбой славились. Ни на миг не разлучались. И Кетлинга за пригожесть даже пани Володыевской называли...

– Эх, – отмахнулся от женщин Заглоба, – что я вам объяснять буду. Все равно не поймете. А я же, правда, как лучше хотел...

– Едут, едут, – донеслось с улицы, – панове едут.

Конец.

[1] краса и гордость