Никто, ни один из нас, не знает, почему был избран.
Левиафан не из тех, кто склонен пространно делиться своими планами и соображениями. Напрямую я чувствовал его дважды: когда стал... тем, чем являюсь и когда был назначен главным в своей мини-команде. Ему нет нужды призывать нас чаще. Намерения Левиафана заменяют нам базовые инстинкты, вроде самосохранения... или размножения.
Но о нас самих мы ведаем мало.
В мире людей кое-кто – полагаю, бородатые священники и скукоженные мистики – болтают, будто мы заключали в себе ростки Зла еще при жизни, а демоническая сила выволокла черную ткань подсознания... и пришила к эпидермису. Не правда ли, замечательная версия? Злодеи избраны служить Абсолютному Злу, Злу в образе черно-серебристого ромба. В аду томятся проклятые души, но среднестатистические грешники лишь страдают, а истинные исчадья тьмы – несут страдания другим.
Это очередная ложь, как и то, что знаменитую Шкатулку Плача, создал некий французский часовщик. Врата существовали всегда, они часть самого Левиафана, а Ле Маршан просто придал наиболее удобную форму. Что же касается наших сердец, при жизни они были не чернее большинства. Строго говоря, все человеческие сердца одного цвета. Уж я их насмотрелся вдосталь. Украшениями столбов, крючьев и нанизаными сплошным рядом, наподобие жемчужного ожерелья, на нитке-цепи.
Среди наших... гостей есть маньяки-убийцы, но среди нас я не встречал ни одного. Следующий раз, когда буду забирать в ад очередного любопытного, оставлю надпись на стенке, разоблачающую навязшую в зубах легенду. Думаю, крови хватит.
Мы были обычными людьми. Самыми разными. Я выяснил кое-что о "своей" команде. Они помнят немногое, большая часть памяти стерта, но им нравится сравнивать "тогда" и "теперь". Это вроде разрядки: даже истязаниям трудно посвятить абсолютную вечность, все мгновения ее.
Кстати, о муках: Левиафан совершенно точно определяет каждому его меру, его долю. Агония сумасшедшего бессмысленна, в ней нет удовольствия, поэтому жертв содержим в здравом рассудке. Мы дозируем вечность страданий тщательно, словно плутоний при конструировании атомной бомбы. И столь же справедлива и дозированна наша собственная боль. Раны не заживают. Лично я чувствую каждую иглу в своем черепе точно ее вогнали секунду назад, но боль никогда не перескальзывает хрупкую границу выносимости.
Ошибка исключена.
Я всегда преклонялся перед математичной точностью. Смертные не понимают этого, но подлинное наслаждение: вечно балансировать у последней границы и не переступить ее.
Зато понимаем мы – и готовы продемонстрировать любому, кто решит головоломку. Моя команда всегда наготове.
Итак, моя команда... Старшая по возрасту – Женщина-Сенобит. Ей не дали более конкретного прозвища именно потому, что в ее время Поискам и... уходу за грань посвящали себя исключительно мужчины; она – исключение, некогда красивейшая из римских гетер, любовница самого императора Нерона. Я как-то спросил – в каком образе явились ей Врата – вазы, манускрипта из египетской пирамиды или драгоценной диадемы? "В виде кинжала", улыбнулась она; ее распоротое горло приоткрылось, словно разбуженное чудовище разлепило веко, "ибо я надоела господину и он приказал мне покончить с собой". Она замолчала, наполовину отвернувшись. И прикоснулась к связке внутренностей, украшавших соседний столб, я видел, как на ее ладонь налипала густая масса гниющей плоти, а затем она облизала пальцы : "Но я вернулась за ним".
До моего появления Женщина руководила собственным небольшим отрядом, но когда Левиафан счел нужным назначить меня, бывшего солдата британской армии – генералом Ада, присоедилась ко мне. О, это женское стремление подчиняться!
Почему ее сделали сенобитом? Как и меня – из-за способности подчиняться, солдат и гетера – суть одно? Или типичной для военных и древних римлян жестокости?
Проскальзывает нить логики, не так ли?
Не так.
Кристаллическая решетка стройных доводов оплавится и испарится, едва узнаешь биографии остальных. Тот, кого с легким оттенком насмешки именуют Баттерболлом, был исследователем еще в мире людей. В девятнадцатом или двадцатом веке его бы назвали ученым-историком, он же был просто монахом в малоприметном монастыре на юге Англии. Вероятно, с него и срисовывали образ монаха в новеллах о Робин Гуде, ха.
Врата явились ему в облике пергамента с якобы затерянным и случайно обнаруженным священным текстом. Ценю Левиафана за его чувство юмора.
Наконец, последний из нас четырех – Чаттерер. О нем известно лишь, что он вошел в Ад ребенком. Он отлично исполняет приказы, но понять, что говорит практически невозможно: заголенные десны скреплены таким образом, чтобы он издавал клацающие звуки зубами. Я научился разгадывать отдельные реплики.
Несмотря на измененный Шкатулкой облик, Чаттерер остается ребенком. Он избегает посещать катакомбы слишком часто, недра Ада остаются для него террой инкогнито. Порой мне кажется, если бы он мог, стонал и жаловался на свою судьбу. Хныкал, как и полагается глупому мальчишке. Фаланги его пальцев всегда покрыты кровью и гноем, но лишь в редких случаях то кровь жертв – Чаттерер разрывает собственные гноящиеся ожоги, и язвы, лопаясь с тихим всплеском, заливают ладони и черное одеяние сукровицей и кровью цвета охры, смешанной с углем.
Я не запрещаю Чаттереру этого – зачем? Больше боли – больше наслаждения, когда-нибудь детский разум осознает простую истину.
... Никому не дано ведать, почему именно нас избрали стражами Ада, но каждый хотел бы найти ответ. В конце концов, сенобитами сделало нас в том числе и любопытство, жажда знать больше, чем полагается человеку.
А сформулировал задачку – ну разумеется! – ребенок.
Чаттерер.
Время вне пространства напоминает зыбучие пески. Каменное ледяное безвременье, где нет разницы между секундой и веком. Потому, я не в состоянии определить, прошел ли месяц, час или год с того момента, когда я задал сакраментальный вопрос самому себе и до появления высокой фигуры за моей спиной, молчаливой и незаметной фигуры – если не считать мерного постукивания челюстей.
– Чаттерер? Ты оставил наших гостей, ты отверг познание наслаждений и боли, чтобы явиться сюда? – обращение прозвучало высокомерно и отчужденно. Слишком хорошо я представлял, зачем он явился.
Клац-клац. Чаттерер вцепился в скобы на щеке, тонкая проволока глубже погрузилась в воспаленную плоть, но слова я разобрал:
– Узнать. Правду.
Слепое месиво, заменяющее Чаттереру глаза, уставилось на меня, будто угрожали рукоятью кинжала. Смешно.
– Правду о чем?
– Кто. Я, – тусклый свет мраморных катакомб вздрогнул и померк. Чаттерер шагнул ближе, если бы я не был уверен в нем, решил, что он задумал бунт, занять мое место генерала Ада.
– Исследователь. Страж, – я отвернулся. Цепи под потолком шевелились, подобно ламинарии в толще океана.
– Почему – я?! – прокричал Чаттерер, вместе с криком из шеи вывалился небольшой крючок, выдрав по пути фрагмент плоти. Клацанье усилилось. Клацанье было единственным звуком, каждый закоулок Ада вместил его. Проклятые души взвыли в своих камерах. – Я открыл чертову Шкатулку, но остальных ты просто сажаешь в камеры пыток, а меня сделал... этим... почему?! Я никогда на хотел причинять зло. Это страшнее собственной агонии.
Я улыбнулся. Выдержав паузу, я поднял со скользкого пола крюк. На нем покачивалась, вроде рыбацкой наживки, полоска полусгнившего мяса.
Чаттерер не двигался. Он стиснул запястьями скулы, силясь прекратить пощелкивание. Глупец, ты посягаешь на волю Левиафана и Инженера? Капризный мальчишка.
Нас разделяло расстояние длинной иглы в моей переносице – не больше, я подумал, что никогда прежде не сокращал дистанцию – настолько.
Я воткнул крюк в подбородок Чаттерера.
– Будь осторожен со словами, дитя.
Если бы Чаттерер нуждался в дыхании – задохнулся от обиды. Он с яростью рванул злополучный кусок стали, зацепился за одну из скоб Инженера, и пощелкивание усилилось троекратно. Действительно смешон был самонадеянный мальчишка в тот момент, но мне расхотелось иронизировать.
Мы никогда не были друзьями, но и врагами тоже.
– Боишься, Пинхэд? – теперь усмехался он, словно я был не его командиром, а очередным открывшим Шкатулку. – Исследователь... ха... ты давно превратился в тупого мясника. Твои высокопарные фразы о боли и наслаждении – не стоят и ломтя ржавчины! – кулак впечатался в камень, стальные украшения под низким потолком затренькали. С лица Чаттерера капала кровь. Подобная речь стоила ему немало.
Куски ржавчины осыпались к его ногам черно-рыжим снегом. Я чувствовал, как гнев закипает в холодных венах, и мои пальцы машинально сложились в жест призыва. Я был готов разорвать дерзкого сопляка в клочья.
– Тебе лучше уйти, дитя, – прошипел я. – Не хочу лишать Левиафана неплохого воина.
Он кивнул, держа на искареженных деснах всю ту же ухмылку. Пластины железной проволоки торчали из нёба и щек, словно Чаттерер дразнился несколькими языками. Гулкое цоканье заменяло болезненный смех.
Он развернулся. Серо-синее освещение впитывало темную фигуру, будто губка. И вместе с самим Чаттерером растворилась моя злость, захотелось окликнуть его. Сокрыться от всевидящего ока Левиафана и... поговорить.
Проклятье, мальчишка прав. Я добровольно обменял жизнь на познание, в отличие от Адама, меня никто не соблазнял и не уговаривал; однако понятия таинства и бессмысленной жестокости лежат в одной плоскости, разница в паре электронов. Но игра с чужой смертью, с чужой агонией не столь увлекательна, как со своей, пора бы вспомнить. Рискнуть.
Я не испытывал страха на войне. Не страшился небесных кар, когда открывал Шкатулку. Так чем Левиафан отличается от бойни смертных или прообраза всех сенобитов – распятого христианского божка?
Ничем.
Следующий урывок времени накинулся с внезапностью землетрясения. Мелодичный перезвон корчился вместе с криками обреченных, я не разделял эти две мелодии Ада. Я привык к ним.
Плохо. К балансированию над обрывом всех пяти – шести, десяти – чувств можно привыкнуть, скверная судьба для сенобита. То, о чем предупреждал Чаттерер.
– Исследователь, – вслух пробормотал я. Адепты ордена Гэша никогда не были вульгарными палачами.
Я задумчиво вынул из виска иглу, покрутил ее между пальцев, наподобие сигары.
Коридор вильнул, свернулся тупиком, и я попал в тесную келью. На полу распласталась голая женщина, чье тело назвали бы совершенным, если бы его не скрывал толстый слой грязи. Я присмотрелся: грязь шевелилась плесневело-мохнатой желто-черной массой. Негромко жужжала.
Пчелы, вспомнил я, о да, конечно. Огромные африканские пчелы, укус каждой приравнивается к укусу гремучей змеи. Женщина извивалась и билась, будто стремясь разорвать пушистую двухцветную ткань, но каждая судорога сильнее злила маленьких тварей, и они впрыскивали яд под набрякшую, похожую на глянцевые лепестки тюльпанов, кожу.
Я наклонился к женщине. За запястья и голени ее держали кандалы – шипами внутрь. Бирюзовые глаза блестели. Я разглядел свое отражение.
На мгновение вмерзший в сетчкатку ужас дрогнул. Узнавание.
– Ты... демон... – хрипло и ненавидяще выговорил живой улей.
– Демон для одних, ангел для иных, – отрешенно ответил я.
– Будь... ты... проклят! – взвыла женщина, и завизжала, с десяток пчел рванулись ей в глотку, в трахею, в легкие. Ее рвало пчелиными крыльями. Коричневая кисло пахнущая слизь текла изо рта и носа.
– Ты познала боль, наслаждение и наслаждение болью, – пробормотал я равнодушно. "Пустые фразы, Пинхэд. Дешевый пафос", прошипел Чаттерер где-то в мозгу. Может там, где засели острия игл. Я скомандовал Чаттереру умолкнуть.
Женщина смеялась. Распухшее от укусов горло лопнуло, разбрызгивая яд и желтоватую сукровицу. Монотонное жужжание роя соответствовало мелодии Шкатулки, а смех был диссонансом.
– ... о да, демон, – выдохнула женщина. – А твоя очередь еще впереди... ты насладишься... – она закашлялась, вновь захлебнувшись кислотой и рвотой, – сполна...
Меня передернуло, словно сам Левиафан принял облик этой женщины. Или пчелы.
Предупреждение?
Пчелы заполонили рот женщины. Ее лицо нелепо раздулось снаружи и изнутри, и только глаза сияли почти пророческой ненавистью.
– Быть может, – я погрузил длинную сигару-иглу в ее зрачок. – Быть может. Я готов.
* * *
Гул пчелиного роя затихал, когда я обнаружил Чаттерера. Он развешивал чью-то свежесодранную кожу по периметру очередной небольшой пещеры-кельи с усердием Микеланджело, расписывающего Сикстинскую капеллу. Я окликнул его. Безрезультатно.
– Чаттерер, кажется, слуховые каналы тебе не залили раскаленным свинцом, – я сдернул импровизированные "обои". Кожа была желтоватой, плотной и еще дымилась, а на пол рухнула с мясистым хлюпом.
Чаттерер рванулся, сжимая в обеих руках по кривому ятагану-тесаку – и оба лезвия очутились у моего горла.
– Поосторожнее, мальчик, – пришлось податься назад. – Ты же не хочешь портить работу Инженера? Или ты перепутал меня с Женщиной? Вскрытая глотка мне не причитается.
Цак-цак-цак. Заголенные искрасна-желтые зубы стучали на уровне моих губ. И на сей раз это он непозволительно сократил расстояние, я чувствовал его запах, гнойно-сладкий и теплый, так пахнут свежие выкидыши.
Я пережал запястья Чаттерера.
– Я пришел поговорить.
Он недоверчиво дернул плечом. К цоканью зубов присоединилось недовольное рычание, я оглянулся. На сорванной коже, словно на уютном коврике, расположился пес Чаттерера – голый розовый цербер, сшитый из кусков разных животных и людей, причем клыки позаимствованы у бенгальского тигра и акулы. Исключительно злобная и тупая тварь, тем не менее, беззаветно преданная хозяину.
– Понятно, – новый шаг назад, будем считать его не отступлением, а дипломатией. – Ты хочешь, чтобы я ушел. Хотя вообще-то я собирался извиниться, – я указал глазами на петлю крючка, по-прежнему торчавшего в мягкой ямке подбородка.
Ворчание цербера притихло. Чаттерер убрал кинжалы.
– Так-то лучше, – удовлетворенно кивнул я, внезапно осознавая, что меня тянет прикоснуться к стальной занозе, к воспаленно-гладкой коже Чаттерера, я непроизвольно махнул рукой. Цербер заурчал громче. Чаттерер повернулся полупрофилем, тускло-серое освещение мелькало по скобам в его скулах, словно метались тени погубленных душ, не находя освобождения. Он прикоснулся к распоротым губам:
– Я... принял... извинения.
Выжидающая пауза. Пес-монстр махнул хвостом, складки розовой шкуры разгладились.
– На самом деле, Чаттерер, мне тоже всегда хотелось узнать, почему среди всех, открывших Шкатулку, избраны именно мы, – я прикрыл глаза. Не хотелось смотреть на Чаттерера. Приглушенные блики на кожаном костюме и блеск влажной кожи ослепляли. Привычный холод таял, точно полярная ночь сменялась утром. – Но... я не думал, что кто-то еще заинтересуется. Такого прежде не случалось.
Я сказал правду. Такого не случалось не только на моем веку, но и за все не-время, что царствовал в Аду Левиафан и служили богу боли, богу наслаждения стражи его.
Левиафану не следовало делать сенобитом ребенка. Наверное.
– Тогда... идем... к нему, – предложил прямолинейный Чаттерер. Я невольно спрятал губы за ладонью, дабы не оскорбить насмешкой самоуверенного мальчишку, меньше всего я желал поссориться с ним вновь.
– Помнишь ли ты, как открывал Шкатулку? Помнишь ли ты, как лезвия впились в твое тело, подобно пираньям? Помнишь ли ты, как механизм Инженера сжег тебя, вывернул наизнанку губы, а глаза затолкал вглубь плавящегося, как пластилин, мяса? – Чаттерера передергивало с каждым моим словом, будто от удара тока, клацанье челюстей смазалось в полу-стон. Сенобит или нет, Чаттерер так и не свыкся ни с обязанностями, ни с... особенностями ордена Гэша.
– Помню, – простучал он.
– Левиафан продемонстрировал тебе лишь тысячную долю своей мощи, – продолжил я. Искоричнево-кровяной блеск манил, противоестественно и горько, мне следовало поставить щенка на место и удалиться с честью, однако я держал его плечо, неплотная мышечная ткань пульсировала, словно свежевырванное сердце. Чаттерер боялся меня – и это было куда лучше, чем смрадный животный страх смертного, он почти принадлежал; мне нравилось ощущать себя не формальным генералом, а хозяином. – Тысячную долю, Чаттерер. Левиафан не щадит бунтовщиков. Не советую даже думать, на что он способен.
– Прекрати! – от страха, либо по иной причине, но выкрик получился отчетливым. Протяжно завыла собака. Чаттерер щелкнул ногтями об скобы и продолжил:
– Не пугай меня, Пинхэд. Нельзя убить того, кто мертв; нельзя испугать того, кто суть – страх. Я пойду до конца. Ты со мной? – от недетских рассуждений веяло затхлой обреченностью, а еще пчелиным ядом.
Но ведь я уже решился?
– Я с тобой, – сказал я, проводя указательным пальцем по покрытой шрамами шее Чаттерера.
Слова, достойные завещания, не хватало только формуляров о трезвом уме и памяти; мы открывали Шкатулку во второй раз.
Пес соскочил с подстилки, метнулся к противоположной стене. Он жалобно скулил, сернистого цвета слюна шипела, падая на камни, и Чаттереру хватило полумгновения, чтобы сообразить, в чем дело. Цепкая ладонь обхватила меня за руку.
Он не стал кричать «Бежим!» или какую-то подобную чушь, я понял и без слов. Думы Левиафана – наши инстинкты, а теперь мы уподобились раковым клеткам в едином слаженном организме, и конечно, обречены на уничтожение. Левиафану проще создать новых воинов.
Келья сжималась с нарастающей скоростью, из буро-зеленоватого камня проступали выемки, отчего стены походили на малахит.
– Кислота, – прокомментировал я. Чаттерер закинул голову назад, точно он задыхался от быстрого бега, на самом деле мы двигались с ужасающей медлительностью, мне чудилось, будто мы тонем в вязких глицериновых потоках, Левиафан уже поймал нас, лишил привилегий стражей, и ныне мы заточены в Аду... такова Его воля.
Ад бился в конвульсиях с единственной целью: уничтожить нас. Какая невероятная честь.
Камень на стенах и полу превратился в желе. Я без удовольствия отметил, как вязкая масса, жидкий трупный перегной, разъедает полы длинного одеяния. Несколько капель попало на кожу и задымилось, выжигая все вокруг до костей.
Забавно. Левиафан воображает, что меня можно запугать болью?
Впрочем нет, он намерен просто сжечь. Демонов изгоняют огнем.
– Быстрее! – проклацал Чаттерер. Я рванул подол робы, трупное месиво с чавканьем пожрало латекс. Ступни Чаттерера тоже дымились, точно у индийского йога, вздумавшего походить по углям.
Ад пульсировал. Мы бежали с упорством леммингов, мы могли бежать так тысячи тысяч лет, сенобиты не ведают усталости, а божество Ада неистощимо на пытки, и тем не менее Чаттерер тащил меня вперед. Слепой поводырь выбирал направление, и я подчинялся ему.
Я все еще хотел коснуться крючка на его подбородке.
Новый рывок. Ногти Чаттерера зацепились и разорвали ткань моей одежды – там, где ее задели кислотные капли. Коридоры вокруг шипели. Из зеленоватой болотной массы выпростались полуистлевшие скелеты.
Каждый норовил схватить нас – цепкая паучья лапа зацепилась за лохмотья губы Чаттерера. Он взмахнул обеими руками, инстинктивно выхватывая кинжалы, но с десяток новых обезьяньих скелетов тянули его к зеленоватой мерцающей массе. Полумесяцы лезвий сверкнули, выпадая из растопыренных ладоней Чаттерера. Зыбучий песок и стылые лица в нем проглотили кинжалы.
Мне почудился голос Левиафана, а может, это был мой голос.
«Шагнувший за предел однажды – не повторяй своей ошибки».
Поздно, подумал я.
Я стоял поодаль и наблюдал, как нефритовые нити и когти забирают Чаттерера. Он кусался, пытался выбросить себя из клейких оков. Остатки оружия на поясе постукивали, усиливая сходство с гремучей змеей, но Левиафан нечувствителен к любому яду. Чаттерер перекусывал паучьи нити, а на место одной закономерно следовал десяток, они вплетались в грубо зашитые шрамы на горле, груди и затылке, прокалывали бахрому искалеченных губ. Если бы Чаттерер умел – кричал в бессильной ярости.
Что его ждет, спросил я пустоту, а ответом явилось жжение в босых ногах. Болото затягивало и меня. Запах паленой кожи перекрыл даже запах разложения. Я погрузился в горячий перегной до голеностопа, не требовалось лупы, чтобы понять: вместо ног у меня голые кости.
И наблюдать дальше нельзя.
От Чаттерера до стены оставалось не больше десяти сантиметров, и я решился.
Осталась последняя надежда – боязно вытаскивать из рваного рукава единственный козырь. Шансы неравны.
Я сомневался, что моя сила осталась у меня.
Поэтому, когда привычный холодок дернулся по венам, а из ниоткуда стрельнули бесчисленные цепи, увенчанные острыми крюками, когда все пространство слилось в два цвета – гнилостно-зеленый и серебристый, цвет моих цепей, и Чаттерер зашипел от боли и торжества одновременно, я воздел ладони вверх, подобно какому-нибудь ветхозаветному пророку.
Я творил персональное чудо. Для Чаттерера. То, что всегда было орудием пытки – явилось спасением.
Чем не доказательство релятивистских суждений?
Основная масса – именно масса, мои крючья похожи на единый косяк блестящих рыб – располосовала Чаттерера, но немедленно вывалилась из непрочной плоти. Проклятье. Живые гораздо... плотнее, их проще удерживать.
Я повторил захват. На сей раз успешно, Чаттерер выгнулся назад, переломанный надвое. Липкая зелень уже всасывала его, а я тянул на себя, чувствуя, как давно остановившееся сердце посылает толчи подозрительно теплой крови.
Я всего лишь выручаю того... из-за кого подписал себе пост-смертный приговор. Всего. Лишь.
Новый залп погрузился в саму стенку-пасть, та протестующе заверещала.
– Властелин... боли... страшится своего могущества? – задал я риторический вопрос, притягивая Чаттерера. Тот подрагивал. Он и прежде не отличался целостностью, а теперь походил на кусок фарша. Только фарш обычно не дергается, не шипит и не клацает челюстями.
Зеленые нити липли к Чаттереру, как смола.
Железо сильнее, проворчал я.
Руки предательски дрожали. Спокойнее, приказал я себе, ни Элиот Спенсер, ни его демоническая инкарнация не нуждались в транквилизаторах, подумаешь – спасаю упрямого мальчишку.
Чаттерер, прекрати стучать зубами, я их сам выбью. И плевать что на это скажет Инженер. Но для начала... вытащу тебя... да, еще немного.
Последняя липкая нить порвалась с гулким звуком лопнувшей струны, и Чаттерер повалился на меня всем телом, разбрызгивая кровь и лимфу. Я обхватил его поперек туловища – и тут же оттолкнул; чересчур поспешно:
– Доигрался?! Счастлив?!
Он благоразумно не ответил. Стена приготовилась к новому захвату, надувшись для плевка кислотой – следовало торопиться.
Чаттерер опять поволок меня вперед, наклонив то ли выжженную паутиной, то ли изорванную крюками голову. Голова напоминала раздавленную ягоду. Сок точился и капал, мы оставляли следы-отпечатки в кровяных лужах.
Да, я вновь следовал за ним.
Долго так продолжаться не могло.
– Стой! – я обогнал Чаттерера и прижал к стене, не без опаски – гнев Левиафана мог пробудиться вновь, в любую секунду. Впрочем, понятие времени – архетип человеческого сознания, как и страх, как и нежелание... быть наказанным. Чаттерер нетерпеливо вывернулся. Мокрая кожа сверкала, отражала рассеянный свет, он был точно окутан багрянцевым ореолом. Как красиво, думал я, полузакрыв глаза и пряча улыбку.
– Что? – коротко буркнул он.
– Ты так и не ответил на вопрос: куда мы бежим, и зачем? Неужели ты воображаешь, будто от воли Левиафана возможно сокрыться?
Чаттерер поправил скобы на щеках. Скобы расшатались, вроде полувыкорчеванных деревьев. Он получил возможность говорить более-менее внятно.
– Нет, Пинхэд. Я просто хочу знать.
В артериях таяли сосульки – я злился, я ненавидел, он заставил меня принять безумную затею. Вероятно так чувствовал себя Адам, попробовав запретный плод.
Чаттерер – Змей или Ева?
... Мне вновь пришлось сдерживать смех. Я закричал:
– Знать?! Что еще – знать?! Пустые слова, Чаттерер, – я вернул пасс. Между прочим, когда-то я неплохо фехтовал. Touché. – Пустые слова, – злорадно повторил я, силясь уловить мимику развороченной кровавой плоти – лица Чаттерера. – Никакого нового знания ты не получишь, потому что нет никакого ответа! – мои губы почти касались щелкающих челюстей. Багровое сияние поглощало меня. – Нет никакого принципа, никакого правила, никакой тайны – как тебе такой вариант, мальчишка?! И чего стоит твой идиотский бунт?!
Чаттерер дрожал. На долю секунды я вообразил его в человеческом теле – встрепанные светлые волосы, легкие, как тополиный пух, светло-голубые глаза и вздернутый нос. И, конечно, у него были отличные зубы, он любил смеяться, а девочки-одноклассницы украдкой поглядывали, краснея до самых ушей, если он перехватывал обращенное внимание.
... Ты сам решил стать тем, чем являешься теперь. Ты отверг этих девочек. Не смей рыдать: в аду нет жалости, никто не потреплет утешающе по льняным волосам – у тебя больше нет волос, только гнойные язвы на скальпе и вместо слез из ввалившихся глаз точится сукровица.
– Чего ты добился, Чаттерер?.. – вопрос подразумевал оба его выбора.
Чаттерер виновато прикрыл ладонями изуродованное лицо. Пара острых кинжалов все еще висели на поясе его лохмотьев, и я ожидал – опять кинется, железо – отличный довод; а он тихонько сполз вдоль стены.
Мальчика отругали в школе. Поставили двойку и выгнали из класса.
– Я не заставлял тебя идти со мной, Пинхэд... – пробормотал он.
Очаровательно! Он не заставлял! Какое милое оправдание. Ушат грязи и обвинений в «тупом мясничестве» не в счет, верно?
... Не мог же я сказать, что попросту желал коснуться крючка в его шее!..
Тогда я сделал это.
Моя ладонь скользнула под воротник Чаттерера, осязая скользкую, похожую на чешую камбалы, кожу. Заветный крючок немедленно вонзился мне в указательный палец, а Чаттерер отшатнулся.
– Я забрал свое, – прокомментировал я. Крючок смахивал на обручальное кольцо. Я ухмыльнулся данному сравнению.
Чаттерер потрогал шею, уставился на мою руку.
– Пинхэд? – полувопросительно.
Сноп искр, округлых капель крови – в стороны. Идти. Дальше. Вперед, назад, в мир людей, к Левиафану – подальше от Чаттерера, от его болезненно-притягательной гладкой кожи, от черного блеска облегающей «униформы», от видений.
Поздно. В битве с зеленой слизью его удержали крючья: я чувствал его до основания, ибо мое оружие – часть меня.
Я чувствовал, но забыл как называется это чувство...
– Пинхэд? – повторил он, и снова – вопросом. На один из вопросов я могу ответить.
Мой язык скользнул по металлическим скобам, по деснам Чаттерера – и его неизбывное щелканье приостановилось. Осторожнее, подумал я, только языком – не поранить его иглами.
Я не хотел причинять боль.
Вероятно, мы и впрямь потеряли себя.
Чаттерер полуоткрыл рот, позволяя собственному языку проникнуть за частокол зубов. Я поиграл с кончиком, переместился к клочьям губ, по-собачьи зализывая раны. Он уперся пятерней мне в плечо, порываясь оттолкнуть. А затем обнял обеими руками.
На ощупь Чаттерер словно свежая глина, и когда я стиснул его спину, образовались выемки, можно слепить что заблагорассудится – ныне я понимал Инженера, его агонию-наслаждение: преобразовывать наши тела, не имея возможности... продолжить. Я ослабил хватку, заглаживая глиняные углубления настолько ласково, насколько позволяло мое собственное искаженное тело, заостренные когти и злополучный крюк в фаланге.
Несколько игл все-таки вошли в его скулы, пара зацепилась за скобы, однако мы не торопились высвободиться. Соленый, чуть с гнилостным ароматом затонувших кораблей, привкус осел на моих губах. Его кровь. Кровь Чаттерера.
Стоило предать Левиафана за подобное... знание, отстраненно отметил я.
Чаттерер бережно гладил мое лицо – там, где иглы оставили место чему-то еще кроме боли.
– Пинхэд, – вопрос стал утверждением.
– Да. Я не жалею, что пошел с тобой. Я... рад этому, – прошептал я, сжимая сплетение иглы и скобы, своеобразный символ единения.
В стену вонзился тесак.
