Я подцепил его на вокзале, куда отвозил нужного человека. Нужный человек возвращался в Москву, и если все сладится, как задумано, мог стать компаньоном. А это уже другой базар и другое бабло. Короче, уезжал будущий компаш довольным. А он доволен – и мне спокойней.

На вокзале я и нашел заморыша. Не искал, конечно – этих тощих юрких волчат здесь пруд пруди. Сами подскакивают к машине в поисках наживы: сгонять за сигаретами и огрести полтинничек. Этот тоже подлетел к моему огромному джипу и выжидательно замер у затонированного вчернь окна. Тонировочка-то у меня с идеей. Стекло чуть опустилось, я красноречиво помахал перед его жадно загоревшимися глазами зеленой бумажкой и небрежно кинул ее на сиденье рядом. Он затравленно сглотнул и со смесью опаски и пофигизма обогнул ощеренную крокодилью пасть сверкающего радиатора. Смелый, сучонок. Ну-ну, не таких обламывали.

И теперь он едет в моей машине, почти потерявшийся в огромном кожаном сиденье. Краем глаза я вижу, как он потирает ладони и зажато стискивает их коленями, как будто в ознобе, хотя на улице жара, а в салоне просто комфортная теплынь. Напрягся? Правильно. Стольник баксов я пока убрал. На хате получит. После. Мне не жалко таких бабок, если понравится. А мне понравится – я уже чувствую.

На нем штаны пятого поколения уличной шпаны на три размера больше нужного. Воняет бомжарой. Ладно, заеду потом на мойку – все очистят. Не на трамвае же мне его везти? Веселые истории в журнале «Ералаш», мать твою.

– Слышь, пацан, колешься?

Не отвечая, он отрицательно качает головой.

– Нюхаешь что ли? Клей или чего там?

Снова мотает головой.

– Ага, свисти! Сирота? Вокзал нам – дом родной?

Еще сильнее напрягшись, он закрывает глаза. Половчей соврать хочешь, сучонок? Слезу у дяденьки-простачка вышибить? Его молчание меня уже напрягает – за каждым ответом приходится поворачиваться к этому чумазому чучелу, отрываясь от дороги. Тоже мне – Мона Лиза.

– Че примолк?

Резко развернувшись ко мне, он касается пальцами своих губ и отводит ладонь в сторону. Немой! Оп-паньки... Ничего, даже интересней.

Машину я оставляю в соседнем дворе, вернее – в проулке. Называю ему номер дома и квартиры.

– Поднимешься через пять минут.

Хата убогая: диван да на кухне холодильник. Но мне больше и не надо, я снимаю ее специально для таких, как этот.

– Глотни, – я не спрашиваю, а приказываю, протягивая стакан, на треть наполненный «Мартелем».

Разбитным, но не естественным жестом он хватает стакан и делает большой глоток. Я только усмехаюсь, видя, как от нехватки воздуха он по-рыбьи разевает рот. Отбираю стакан и выплескиваю остатки в раковину.

– П-шел в душ.

В ванной он плещется так долгонько, что любого бы уже достал. Но я терпеливый. Я люблю эти минуты ожидания, хотя у меня давно уже стоит. Я терпеливый.

Он выходит, закутавшись в полотенце, как в плащ, и присаживается на краешек дивана. Хорошо хоть, догадался свое рванье не надевать. Отмытый, с влажными светлыми волосами, кое-как приглаженными пятерней, он оказывается еще младше, чем показалось у вокзала. Лет двенадцать? Оч-чень хорошо. Я медленно подхожу и, также не спеша, поглаживаю свою ширинку. Он плотнее кутается в полотенце и бросает на меня исподлобья свой волчий взгляд. Я ухмыляюсь. Угу, догадливый мой. Он привык к волчьим законам улицы. Не сомневаясь, вырвет кошелек или сумку у зазевавшейся росомахи, а будет повзрослее – и ножичком пырнет. Там, на улице, он – волчонок. Но здесь он понимает, сейчас волк – я.

– Ляг.

Секунду-другую он колеблется и ложится на бок, подтянув ноги и свернувшись калачиком. Потом, что-то сообразив, перекатывается на живот. Руки, согнутые в локтях, судорожно прижимает к груди. Торчат худые острые лопатки. Как крылышки, – сказала бы моя дочурка, которая обожает рождественских ангелов. В квартире наверху какой-то Моцарт-Шмоцарт забацал на пианино мутотень. Мой личный ангелочек лежит на диване лицом вниз и дрожит, как осиновый лист. Брюки становятся мне тесны до боли, и я сбрасываю их, а заодно и футболку. Я сажусь ему на ноги, и если сейчас придавить и плечи, то он полностью лишится возможности двигаться. Видимо, он и сам это понимает, потому что вдруг начинает бешено сопротивляться. Он корчится, ерзает подо мной, пытаясь изогнуться и приподняться.

– Давай... давай... вырывайся... Думаешь, искать тебя станут?

Сейчас ему страшно. Очень страшно. Так, что никакие деньги уже не нужны. Он сопротивляется отчаянно и безнадежно, а я укрощаю его, с каждой секундой возбуждаясь сильнее. Больно шлепаю его, оставляя на белой коже ягодицы красный след. Он всхлипывает. А меня почти лихорадит от желания при одной только мысли, что мой вздыбленный побагровевший член сейчас окажется в его маленькой нежной, как персик, попке, никем еще нетронутой. Забыв о вазелине и слюне, я начинаю врубаться в его сжавшееся отверстие. Неистово забившись, он то ли стонет, то ли кричит одним только горлом. Он узок настолько, что в него с трудом вошел бы даже палец, и у меня ничего не получается ни с первой попытки, ни со второй. Я уже рычу и задыхаюсь от нетерпения и в бешенстве до синяков впиваюсь в его беспомощные бедра. Подожди, птенчик, подожди – я все равно свое возьму. Почти по миллиметру проталкиваюсь вглубь. Но разрывающая боль уже так непереносима для него, что на несколько секунд он, обмякнув, теряет сознание. Прекратив толчки, я жду, наслаждаясь его внутренним жаром и теснотой. И как только он, опять задергавшись, выгибается дугой, продолжаю с наслаждением трахать его узенькую сладкую попку, насаживая ее на свой член. Я делаю это долго и с удовольствием, а когда кончаю с громким стоном, он уже еле хрипит, до крови искусав губы и кулаки.

Я вытираю полотенцем перепачканный член, с отвращением оглядываю белесые и красные потеки на его бедрах и пинком скидываю с дивана.

– Иди подмойся.

Идти он не может и, с трудом опустившись на колени, ползет в сторону ванной. Возвращается одетым в свои обноски, а в глазах – тупое безразличие пополам с болью. Но они тут же сменяются ненавистью, когда вместо сотенной бумажки я протягиваю ему полтинник.

– На стольник ты сегодня не отработал.

Его лицо заплакано, ресницы слиплись от слез, а распухшие губы до сих пор дрожат. К тому же смесь злобы, ненависти, отчаяния и разочарования в его взгляде тонизирует и заводит меня лучше убойного коктейля, и я понимаю, что сейчас засажу ему снова. На второй полтинник. Ладно, хорошего помаленьку.

– Если хочешь заработать – послезавтра на том же месте. В два, – бросаю я сквозь зубы.

Как он будет возвращаться из квартиры к себе на вокзал, меня не интересует, я уезжаю по своим делам.

...Через два дня он и впрямь дожидается меня на том же месте. Умытый. Да и одежонка посвежей. Заработать все хотят – конкуренция.

– У тебя зажило?

Он краснеет и отрицательно мотает головой, но тут же спохватывается – не уплывут ли от него баксы. Уржешься!

– Ладно, пацан, в первый раз всегда больно. Обойдемся сегодня без твоей задницы.

Ближе к хате его от воспоминаний, страха и неизвестности начинает трясти. Точно так же, как и меня от приливной волны медовой сладости в паху. Он действует на меня лучше своих предшественников.

– Встань на колени.

Расстегиваю ремень, молнию и снимаю брюки вместе с трусами. Освободившись, мой напряженный член, подрагивая, упирается ему в лоб.

– Открой рот.

Окаменев, он жалко хлопает глазами.

– Оглох что ли? Возьми в рот, сказал.

Зажмурившись, он замирает на коленях, как столбик. Я с размаху бью его по щеке, и, вздрогнув, он неловко заваливается на спину. Хватаю его за волосы и притягиваю вплотную, тыкая членом ему в губы.

– Открой рот, сука!

Повинуясь, он неуверенно прихватывает губами самый кончик. Из нагрудного кармана я двумя пальцами на секунду достаю купюру:

– Отсосешь, как полагается. Уж постарайся, чтобы мне понравилось. Или...

Заветная зеленая бумажка исчезает в кармане. Он часто согласно кивает и начинает облизывать меня своим неумелым язычком, как эскимо. Он не знает – как положено. Ничегошеньки не умеет. Но это с пол-оборота заводит меня покруче умелых шмар.

– Возьми глубже. Еще глубже... Еще.

Он пытается скользить губами вдоль моего ствола, но член не помещается в его маленький рот.

– Расслабь горло.

В его глазах теперь плещется испуг. Я все энергичнее толкаюсь бедрами; вцепившись в светлые пряди, заставляю его активнее двигаться навстречу. Наконец, плавясь от блаженства, вгоняю член в его приятное узенькое горлышко. О, да... да... Он задыхается и из последних сил борется со спазмами в горле. Ничего, несколько упражнений научат недоноска, как следует. Слезы уже в два ручья льются по его щекам. Насладившись сполна, я спускаю ему в рот и заставляю:

– Глотай.

Он давится, зажав рот ладонями, давится, глотает и беззвучно плачет. Вот прикол – как в аквариуме. Приступ тошноты все-таки одолевает его, и он пулей кидается в ванную. Ладно, так и быть, словит свой стольник – в следующий раз станет сговорчивее.

... Пару-тройку раз в неделю я развлекаюсь с ним. Подбираю его у вокзала всегда в одно и то же время. Иногда мне не терпится настолько, что я, остановившись в первом же подходящем безлюдном закоулке, трахаю его прямо в машине. Тонировка надежно скрывает нас – жалко бабки отстегивать ментам. Мне нравится его гибкость и теплый атлас юной кожи, еще такой нежной, какой не найдешь ни у одной перворазрядной бляди. Он никак не привыкнет к боли, но меня это мало колебет. Правда, мне становится интересно, как этот заморыш среагирует на удовольствие.

В один из дней вместо традиционного траха я вдруг сжимаю в пальцах его скукоженный безвольный член и потираю его сначала медленно, потом – интенсивнее. Он дергается и вскидывает на меня испуганный взгляд. Я ухмыляюсь и продолжаю свои нехитрые движения, слушая его участившееся дыхание. Вдруг он, странно всхлипнув, прижимается ко мне всем телом и робко тянет руки, чтобы обнять. Я больно и хлестко бью его по щеке, чтоб хорошенько запомнил:

– Свою вокзальную гондовню будешь лапать, выблядок!

По его глазам понимаю, что он запомнил. Тогда я с жадностью вставляю ему, уже до предела возбужденный, и продолжаю тереть его член. Сегодня я – добрый дядя. Кончает он очень быстро, содрогаясь от короткого оргазма. Намного раньше меня.

– Сегодня опять больно было?

Он героически качает головой: нет, мол, так намного лучше. Ага, еще бы не лучше, только я за свои деньги не нанимался тебя обслуживать.

Мне нравится наблюдать, как на его тонкой белой коже долго не расходятся следы от ударов или укусов. Меня это возбуждает, почти как сопротивление. Он терпит. А куда он денется? Он терпит, даже когда я, как будто забыв, целую неделю не даю ему ни рубля. Правда, потом отдаю сразу несколько бумажек. Я же бизнесмен, живу по понятиям. Оказывается, этими деньгами он еще вконец больной сестре помогает в детском доме. Живот надорвешь – прямо Санта-Барбара!

Я знаю, он ненавидит меня, хотя и скрывает это. После веселого ночного бдения в сауне с приятелями и шикарными девочками я вместо секса проваливаюсь в сон. Мелькает мысль, что этот заморыш сейчас полоснет меня ножом по горлу, заберет бумажник и свалит на все четыре стороны. Но он вдруг что-то робко выводит пальцем на моем голом плече, потом ложится рядом и, тихонько прижавшись к моему боку, замирает. Мне лень разлеплять глаза и отталкивать его, хрен с ним.

... К зиме он надоедает мне. Новизны хоч-чется. Когда я проезжаю мимо вокзала, то вижу, что он по-прежнему стоит на условленном месте возле светового табло, где всегда толпа спешащих людей. Он с надеждой вглядывается в каждую останавливающуюся машину, а ледяной ветер треплет его старательно приглаженные светлые вихры. Целыми днями что ли стоит? Все понятно – на убогую сеструху больше бабок негде взять. А по-другому зарабатывать не пробовал? Мудак.

... В середине зимы я вдруг вижу его во дворе своего дома. Сначала мне кажется, что это – глюк. Но потом понимаю: ошибки нет – в огромном ватнике с чужого плеча действительно он. Значит, выследил меня. Тварь ублюдочная! Здесь приличная жизнь, респектабельные люди. Здесь моя семья, а не привокзальная грязь. Он шмыгает мимо, я делаю вид, что не узнаю его, и направляюсь к дворовому охраннику.

– Что еще за... республика ШКИД? – я натягиваю перчатки, еле сдерживая ярость. – У нас приличное ТСЖ.

– Не беспокойтесь ни о чем. Совершенно безобидный. Так, приблуда. Ходил, завидовал на чужие окна. Уют, тепло, как-никак, а у него что ж... Пустил я его в будку под лестницу. А так он дворникам помогает, лед колет. Хороший малый, немой только.

Не охранник – тюфяк тюфяком. А с паршивцем – будет подходящий момент – я сам разберусь.

В канун Рождества выхожу из дома ни свет – ни заря. Все нормальные люди еще спят, у всех новогодние праздники. Дома жена – красавица, дочурка – лапочка, а я должен ехать, у меня проблемы с конкурентами, надо разруливать ситуацию. У будки внизу вижу заспанного охранника и эту вокзальную гниду. Отчаянно жестикулируя, он пытается что-то объяснить охраннику, но тот, позевывая, ничего, видимо, не понимает. Глаза бы мои их не видели! Достаю брелок с ключами, щелкаю замком и вспоминаю, что вчера сбрасывали снег с крыши, и пришлось машину оставить далеко от подъезда. Мальчишка оборачивается и, увидев меня, кидается навстречу. Потом, передумав, бросается к машине. Он бежит к ней в своем идиотском ватнике, и даже на расстоянии мне виден ужас в его глазах, когда он пытается что-то выкрикнуть. Что он задумал? Спектакль устроить перед всем домом?! Я испытываю горячее желание вмазать ему изо всей силы, чтобы не вмешивался в чужую жизнь. Он подлетает к машине намного раньше меня, снова оборачивается, секунды две улыбается мне и, перекрестившись, вдруг рывком распахивает водительскую дверь. Па-аску-уда... Больше я не успеваю ни о чем подумать, потому что моя машина подлетает в воздух и превращается в огненный шар, из которого в зимнее небо поднимается черный столб едкого дыма. Меня на несколько метров отбрасывает взрывной волной, рядом падают искореженные железные поручни деткой площадки. Где-то сыпется стекло. Значит, он все видел и знал. Недоносок хренов, не мог предупредить?! Сколько теперь возни с автомобильной страховкой.