7.

Дождь по стеклу не шуршал и не барабанил, а негромко поскрипывал. Совсем как мокрый гравий, если пробираться в темноте по заросшей садовой дорожке.

Гена осторожно звякнул молнией, пристроил серегину ветровку на спинку старого венского стула. Висящий на шее мобильник негромко стукнулся о столешницу. Двенадцатый час, детское время... А Митька уже срубился. Даже жалко...

Облупленный чайник закипал неохотно, фыркал, тихонько подпрыгивал. Звук был слегка непривычным и при этом удивительно знакомым. Летним. Такие вещи обычно вылетают из памяти, а потом мгновенно воскресают, стоит только увидеть или услышать их снова. Похожее бывает только с книгами, которые привезли на дачу много лет назад. Вроде бы ты напрочь забыл, что все это когда-то читал, А потом, обнаружив на полке обтрепанный томик, пахнущий не то сыростью, не то пылью, ты с удивлением понимаешь, что помнишь не только сам текст, но и то, как он расположен. И загнутые впопыхах страницы, и удивительно яркое пятно от случайно раздавленной лет десять назад малины.

Кажется, только книжки ему сейчас и оставались. Потому как спать еще не хотелось, а интернета под рукой не было. Да и не стал бы, наверное, Геныч ничего там сейчас писать... Ни про политику, ни про всякую бытовую фигню. "Сижу на даче, бухаю на пару с племянником, всем привет..." А про дачные или детские воспоминания Гена вообще никогда не упоминал. Хотя недавно залез в коммьюнити родного факультета, нашел пару однокурсников, даже договорился встретиться пива попить. Но оно как-то не сложилось. От однокурсников мысли плавно перетекли к студенческим воспоминаниям, а потом к Митьке и его так толком и не рассказанной истории.

Он попытался представить себе племянника с неизвестной девчонкой. А вместо этого вспомнил себя. В митькином возрасте и на этой же самой даче. Когда ворочаешься в прохладной постели, трешь себя ладонями, чтобы не то согреться, не то слегка успокоиться после очередной ругани с мамой. А пальцы упорно пахнут травяным соком и въевшейся ржавчиной от дужки ведра. Интересно, кого представляет Митька в такие моменты?

Чайник возмущенно забренчал крышкой, отгоняя не особо уместные мысли. Пришлось подниматься из-за стола, обматывать руку старым вафельным полотенцем, переносить раскаленную посудину с конфорки на деревянную хлебную доску. Так, чай это потом. Вроде он читать собрался.

Шкаф с книгами стоял в проходной комнате. Пестрел разномастными корешками и лохматыми обложками. Вооружившись лозунгом "книги денег стоят, их выбрасывать нельзя", Катька и мама свезли сюда всю пылившуюся по углам макулатуру. От советских шпионских детективов и "талонных" "Трех мушкетеров" до разлетающихся на ходу женских романов и каких-то неведомых Генычу "сиквеллов к сериалам" в лакированных обложках. Выбрать среди этого хлама хоть что-то стоящее, типа изъеденного молью Честертона, было невозможно. Вроде оставалась еще где-то такая же рассыхающаяся Агата Кристи, но это, наверное, у Катьки в комнате надо смотреть...

Геныч сделал пару шагов в нужном направлении, а потом притормозил. Потому как на старом детском диванчике, принадлежащем когда-то ему самому, а потом Митьке, валялась все та же чертова папка. На пару со свитером. И теперь, после собственного приступа откровенности, Геныч точно имел на нее все права.

Наверное, Митька хорошо рисовал. Может быть даже – очень хорошо. Но понять это Гена сейчас не мог. Потому как почти застыл на диване, перебирая плотные, заселенные серыми карандашными штрихами листы.

Никакой ожидаемой девчонки на рисунках не было. На белой бумаге жил своей самостоятельной жизнью неизвестный пацан. Митькиного возраста или, может, чуть старше. Курил, опираясь о едва обозначенный, но узнаваемо широкий подоконник. Прижимал к завешанному волосами лицу невидимый мобильник. Что-то торопливо записывал в тетради, лежащей на непрорисованной парте... И снова курил, но уже сидя на высоком парапете факультетского крыльца.

Какие-то изображения, наверное, были законченными: плотно заштрихованными, обнесенными ореолом теней и пометками от ластика. Другие явно делались навскидку, толпились по нескольку штук на одном листе. Но модель – или как там это называется? "героя картины"? – можно было узнать везде. Геныч довольно быстро запомнил никогда не виденные в жизни черты лица. Нос с аккуратной горбинкой, отросшую челку, крупную родинку на впалой щеке, легкую полоску усов... Сперва он выискивал это на новых рисунках, сравнивал приметы. А потом думать про такое забыл.

Потому как после очередного эскиза – неизвестный пацан со стаканчиком кофе в руке опирается о профессорскую кафедру – пошли совсем другие изображения. Уже не такие невинные. Все тот же лохматый тип был нарисован голым. Во всех подробностях, включая тени на головке возбужденного члена. И антураж вокруг поменялся – никаких парт, подоконников и столиков в факультетской столовке... Только широченная кровать или разлапистое кресло с высокой спинкой.

Гена осторожно выдохнул, чувствуя, как дрожат сжимающие папку руки.

На следующем листе были нарисованы двое. Уже знакомый голый хмырь, взасос целующийся с каким-то другим парнем, высоким и малость нескладным. Узнавание пришло не сразу. А потом у Геныча появилось острое желание немедленно хлопнуть водки. Или хоть закурить. Но сил на это не было. Так что оставалось одно – сидеть, сглатывать медленные, вязкие удары сердца, и смотреть, как карандашный незнакомец вжимается лицом в губы такого же карандашного, но очень похожего на себя Митьки.

8.

У лягушек такое состояние называется "анабиоз". У ежей и прочей мелкой лесной нечисти – "зимняя спячка". У людей, скоре всего, – "коллапс". Ну, или "пиздец". Кому как удобнее.

Мысли в голову возвращались неохотно. Будто Геныч сейчас просыпался или отходил от наркоза. По ощущениям, кстати, слегка похоже. Он бесшумно, предельно аккуратно сунул в папку просмотренные листы. Вернул на место свитер. Разгладил вмятину на потертом байковом одеяле. Мягко дошел до двери, ведущей на террасу. Щелкнул зажигалкой. Опустился на стул. Придвинул к себе пепельницу. Снова встал, закрыл поплотнее комнатную дверь. Затянулся. Все, поехали...

Исходная картинка сложилась легко: Митька запал на одногруппника, молча страдал, рисуя свой объект по памяти, потом, на универовской пьянке как-то себя выдал. Получил отпор или, может, по морде получил, впал в хандру и на радостях попытался сжечь все изображения этого горбоносого кадра. Для чего, собственно говоря, и приперся на дачу. Все вполне логично.

Абсолютно логично, прямо-таки линейная алгебра... Следствие закончено, можно ехать дальше. Хотя куда уж дальше? Дома живет пидор. Катька с ума сойдет, если узнает. А она не узнает. Во всяком случае, не от Геныча точно. Хотя... Рассказать ей эту байду – все равно, что стряхнуть с себя всю ответственность. А то, что он в эту историю вляпался с концами, Гена понимал прекрасно.

Блядь, да откуда это вообще взялось? Оно наследственное? Нет? Может, у Сереги в роду кто-нибудь такой был? Потому как он сам... Ну не гей, не гей, точно, абсолютно... Ему бы в голову не приходило засматриваться на другого мужика. И уж тем более – рисовать его, заштриховывая тени на голой заднице и пушок на яйцах... Наверное, Митька кончал, когда набрасывал эти картинки. Или потом дрочил, когда их разглядывал. Тьфу ты черт... Митька. Нарочно ведь не придумаешь. С ним же теперь вдвоем в одном доме оставаться, все равно, что... Пронеслась стремительная мысль – прямо сейчас схватить ключи от машины и уехать. А потом занять у кого-нибудь бабок, отдать Катьке – пусть забирает своего гомика с дачи на такси. Но это беспредел, да и объяснять что-то придется.

Так, черт, что делать... Да ничего. Внешне ведь по Митьке такие вещи вообще не видно. Парень как парень. Разве что – дерганный слегка, но это не преступление. Геныч сам был такой же зажатый, особенно в школе. А так – ну никакой манерности, никаких специальных жестов, или как там у этих принято... Правда вот Генку сегодня облапил... Мля, так он это просто так или уже нет?. Ну, лучше считать, что по родственному, они же с Серегой хлопают друг друга по плечу, когда встречаются. И это ничего не значит. Главное – виду не подавать.

Черт, всего без минуты полночь. Еще часов семь ждать, не меньше. Гена очень хотел, чтобы сейчас наступило утро. Чтобы посмотреть, как он будет вести себя с Митькой. Доказать, что ничего страшного в этом нет. Даже, может, приглядеться слегка к племянничку. По хорошему приглядеться... Не как мужик, а как журналист. Потому что оно любопытно. Вот, Геныч, правильно... Вот так на него и смотри – как на объект исследования. И никакой паники. Обычное задание, бывало и хуже...

Упоминание о работе подействовало. А медленно, почти со вкусом выпитая рюмка, этому только помогла. Сейчас еще пару сигарет и в койку. Если Митька в маминой комнате, то он тогда в катькину пойдет. Там уже все застелено, с бельем возиться не надо. Никакого будильника, как проснутся – так и проснутся. Только вот минералки с собой надо взять. И, наверное, все-таки, не раздеваться. Ну, как в поезде. В этом тоже нет ничего особенного.

Крик был странным. Не жалобным, не испуганным, а каким-то непонятным. Наверное, это и называется – "дикий крик". Короткое подвывание. Такое, что даже толком не поймешь – то ли это в доме кричат, то ли за окном.

Гена вздрогнул. Машинально, забыв про сигарету, обхватил себя за плечи. Выдохнул. Тишина. Наверное, показалось. Все-таки хорошо, что он не нашарил среди полок покет-бук с рассказами Стивена Кинга. Потому как ситуация – лучше не придумаешь. Ночь, старый дом, двое в тишине. А в черной бездне окна притаилось страшное и лохматое Нечто. И оно наверняка уже схарчило генкин новенький "Фольксваген" со свежевыплаченным кредитом. Тьфу.

И в эту самую секунду чертов вой повторился. И сразу же заглох под хриплым, но вполне вменяемым митькиным воплем:

– Мамааа!

– Блядь! – отозвался Гена. И ломанулся в комнату, сжимая в руке так и недопитую бутылку водки.

Черное пятно сидело по ту сторону подоконника. И оно явно было живое, потому как скреблось и опять орало.

Митька вроде бы сидел на кровати. Не шевелился. Или шевелился, черт его знает.

– Что? – не дожидаясь ответа, Геныч зашарил рукой по стене. Нащупал черный клювик допотопного выключателя.

Исчадие ада недовольно фыркнуло и с шумом упало на садовую дорожку, махнув на прощание хвостом.

– Твою мать... Мить, это кошка.

Племяш не отозвался, только чуть повернул голову с зажмуренными глазами.

– Мить... Да я сам испугался. – Гена внимательно рассматривал бутылку. Что-то явно выплеснулось по дороге, но на донышке еще оставалось вполне прилично.

– Это к бабушке... – непонятно проговорил Митька, щурясь от непривычного света. – К бабушкиному коту. Она же его на ночь выпускает. К нему кошки под окна ходят и орут. На Девятое мая так тоже было.

– Угу... Понятно. – Гена продолжал пялиться на племянника. Как будто первый раз в жизни его видел. В определенном смысле так оно и было.

Разумеется, за этот час Митька не мог измениться. Все такой же высокий и нескладный, разве что – заспанный. И футболка со штанами на нем все те же – видимо и вправду хотел немного полежать, а потом отключился. Ну вот и хорошо. Потому что разглядывать племянника без одежды Геныч бы сейчас точно не смог. С него было достаточно обнаженного митькиного горла. И темной метки пупка, которая выглядывала из-под сбившейся майки. Только вот измятая белая ткань очень напоминал альбомный лист, на который нанесли несколько предварительных линий...

– Гена... Я тебя разбудил что ли?

– Вроде не очень.

– Это хорошо. Ген, а там у тебя вода была, минеральная. Можно, я выпью?

Гена кивнул. И все так же продолжал изучать Митьку. Жесты как жесты, ничего особенного... Если не думать, что вот такое ленивое потягивание может превратиться в объятье. А осторожный поворот головы стать сигналом для поцелуя. А... а еще они родственники, вот.

Вспомнилось почему-то, как на заре туманной юности, лет семь, что ли назад, когда они с Мишкой на пару репортерили в информационке, Белявский через своего знакомого санитара "Скорой помощи" раздобыл душераздирающую историю. Про мужика, который изнасиловал собственного приемного сына в день шестнадцатилетия. Причем, "Скорая" туда приехала не по травме, а по отраве. Пацан не выдержал и наглотался какой-то дряни. Белявский на эту историю угробил все выходные, даже пытался пробиться в Склифак к тому парню, заявлял полполосы под криминальное расследование. А текст сперва ужали до бытовухи на первой, а потом и вовсе сняли из номера в последний момент. Помнится, они по этому поводу с горя неплохо так надрались. Но у Мишки вообще был какой-то странный закос на суицидниках, он одно время даже на опознания ездил... Хрен его знает, может, сам когда-то пытался или бзик у него был. Как там это называется – танталофобия, что ли? Боязнь смерти...

Племянник сосредоточенно прохромал к двери, случайно – или не случайно, задев генкину руку своей рукой. И от этого жеста Геныч шарахнулся. Забыв про все посторонние мысли и выдавая себя с головой.

Митька тоже дернулся. Как от резкого окрика или удара. И, глядя себе под ноги, торопливо выпалил:

– Ген... я себе отдельную кружку возьму, не бойся.

– Какую кружку? – почти шепотом отозвался Геныч. В принципе, еще можно было сыграть в непонимание, сделать вид, что он не в курсе, попритворяться...

– Для воды. И на утро тоже.

– Эээ...

– Ну на зоне же у таких все отдельное. У... у тех, кого опустили.

Митька все так же смотрел в пол. Но с места не двигался, только обхватил себя ладонями за локти. Пальцы у него дрожали.

– Какая зона, какая кружка? Митька, тебе точно пить нельзя...– тон был вполне убедительным. Но племянник на него не повелся.

– Да ладно тебе... Думаешь, я не понял? Он на меня тоже так смотрел.

– Кто? – Гена с тоской подумал об оставленных на террасе сигаретах.

– Дима. Когда я до него... дотронулся. Потом.

Твою мать. Сеанс душевного стриптиза, часть вторая.

– Мить, у вас тут кофе есть где-нибудь? Или чай хотя бы?

– Да откуда я знаю?! Что ты до меня доебался с этим чаем?! Позвони маме и спроси, я тебе не... – Митька умолк так же неожиданно, как и закричал.

По идее, за подобные фокусы племяннику можно было сунуть в зубы. Или хоть затрещину закатить, чтобы затушить эту непонятную истерику. Но Гена, честно говоря, никогда в жизни не делал таких вещей. А племяш, естественно, все истолковал по своему.

– Ну, вот видишь? Ты даже прикоснуться... тебе противно... Ну, ну и не надо! Давай, звони маме, рассказывай... Или у себя в газете объявление дай, чтобы совсем все знали! Он тоже сказал, что я даже в ментовку не пойду, потому что это совсем... А сам, наверное, уже всем сказал... Я теперь универ к черту брошу... или повешусь... Понял, сука?

Наверное, когда водка попадает в глаза – это очень больно. На себе Гена не проверял. Но ничего другого у него под рукой не было, только все та же чертова бутылка. Племяш взвизгнул, не хуже, чем та бродячая кошка. А потом завыл, зажимая лицо ладонями, всхлипывая и даже, кажется, матерясь. Да блин...

– Тихо. Стой. Руками ничего не трогай. Спокойно... Сейчас промоем... – Гена рывком ухватил племянника за плечи, чуть подтолкнул в сторону террасы, а потом просто поволок – легко, привычно. Пьяных-то на себе приходилось таскать не раз. Ну и тут так же... Даже водярой одинаково пахнет.

9.

Как же все-таки хорошо, что вместо умывальника Серега установил на террасе водопроводную трубу.

Митька фыркал и поскуливал, ревел на вполне законных основаниях. Кожа у него была теплая – спросоня и от бодуна. Гена стремительно прижимал собственные пальцы к незнакомому, и впрямь покрытому щетиной подбородку. Холодные капли глухо шлепались на пол, стекали по генкиным рукам, по митькиному горлу, впитывались в чертову футболку, делая ее слегка прозрачной.

– Ну... нормально? Глаза открой. – Геныч настороженно вглядывался в покрасневшую физиономию. Митька послушно поморгал слипшимися ресницами.

– Все видишь?

– Все...

– Ну вот и молодец. – он все так же аккуратно подтолкнул Митьку к завешанному ветровкой стулу. Ухватил со стола стаканы из-под сока, понес споласкивать.

Племяш молчал, внимательно таращился на Генку. А тот тем временем скручивал пробку у пресловутой минералки. А потом торжественно ее разливал, будто это была водка экстра-класса.

Митька нерешительно подтянул к себе стакан. Взял тот, что похуже – – с щербинкой на прозрачном ободке. Отхлебнул, с трудом сглотнул. И изумился, когда Геныч у него этот стакан перехватил.

Из-за подступающего сушняка вода показалась почти сладкой. И колючей, будто в ней плавали крошечные кубики льда.

– Уффф... – Гена стукнул пустым стаканом о скатерть.

На митькином лице читалась явная паника. Ну у них и ночка сегодня. А ведь всего-навсего второй час.

Сигарета привычно прижалась к пальцам:

– Ну чего?

Племянник недоуменно пожал плечами.

– Мить...

За окном снова заорала кошка.

– Мить... Да не молчи ты, а?

Судя по всему, фокус с одной чашкой не подействовал. А может, Митька вообще ничего не понял. ОК, будем работать словами. Гена вытянул из-под стола неудобную круглую табуретку, пристроился на ней – так, чтобы обязательно коснуться ногой митькиного бедра.

– Так... смотри... Я сижу рядом с тобой. Мы пьем из одной посуды. И я ничем таким... не брезгую, как ты говоришь...

Молчание.

– И никому ничего рассказывать тоже не собираюсь. Я, между прочим, даже на работе никогда диктофоном не пользуюсь. Сигарету хочешь?

Митька отрицательно мотнул головой. Так, ладно, попробуем с другого бока.

– А рисуешь ты все равно здорово. Я ему даже позавидовал... А то только фотографии на пропуск есть и все... Мить, ты мой портрет сделать можешь? Ну просто, набросочек? А я потом рамку куплю, на работе повешу. А то у всех фотографии на столе, а у меня – только подставка для мобилы.

Племяш опять мотнул головой. Черт, не выгорело. Было б Митьке двенадцать, он бы, может, и повелся...

– Я больше рисовать не буду. Вообще. И в студию больше не пойду. Только работы заберу у мастера, она у меня просила, для выставки...

Про выставку в митькиной изостудии мама ему что-то говорила. Черт, оно не в тему...

Опьянение почти прошло, правда вот с координацией было не очень. Гена снова глотнул минералки, прямо из горлышка. Протянул бутылку племяннику. Изучающе глянул на митькины губы. Так что же у него там все-таки произошло? Или он этот поцелуй рисовал по памяти?

– Гена... Ген, а тебя в универе как звали? По имени?

Геныч чуть сморщился, но ответил честно.

– Не совсем. Сперва по фамилии, а потом, когда я в группе вписался, то... Дейл.

– Как? – Митька ухмыльнулся и снова припал к бутылке.

– Дейл. Как бурундучка из мультика. Помнишь, был такой?

– Немножко. Я тогда маленький был. Ген, а почему так?

– Тоже из-за мульта. Сперва Крокодилом называли, как в "Чебурашке" И в школе, тоже, кстати... А в группе... Ну "крокодил" по английски – "крокодайл". А там и сократили.

– Понятно. Только ты на бурундука не похож... Ни капельки...

– А на кого похож? – с легким замиранием спросил Гена.

– На крокодила, – ехидно сообщил племяш.

– Тьфу...

– На самом деле – на ежа. – как-то очень серьезно отозвался Митька. А потом сплел в замок пальцы, обхватил ими колено и заговорил:

– А у нас в группе сразу решили, что я буду Митей. А он – Димой. Потому что два имени одинаковых и все сперва путались. Он тогда сказал, что мы еще можем поменяться, если мне так удобней... А я не захотел, – племяш на секунду запнулся, выжидающе глянул на Геныча. Тот торопливо кивнул.

– Только нас на самом деле никто не путал. Потому что мы... Ну, разные, в общем... И на него... на Диму... В общем, у него все время кто-то был. И с нашего курса, и с вечернего отделения... И вообще с других факультетов. Он у меня иногда конспекты брал ксерить. Потому что пропускал.

Митька выдохнул, а потом продолжил. Как-то медленно и очень знакомо... Доверительно. Черт, такое уже было сегодня вечером. Только эти интонации раньше были не у племянника, а у самого Гены.

– Ты знаешь, если бы я не видел, как он целуется, то, наверное, ничего бы не было... А он почти все время. То на переменах, то... Я когда из читалки шел, то его иногда видел... с кем-нибудь... Или мы в метро вместе ехали. Они в одном вагоне, а я в соседнем. Только они у Димы менялись все время. Ну, дев...

– Партнерши... – осторожно подсказал Гена.

– Ага. Я у него спросил однажды, а он сказал, что ему вообще без разницы, с кем именно... Совсем-совсем без разницы.

Гена снова кивнул. И осторожно сдвинул табуретку ближе к Митьке. А тот продолжал.

– А потом там такой разговор был. Даже не разговор. А знаешь, как на лекции двое переписываются? На одном листке по очереди. Ну вот, я такой листок нашел, случайно. У нас в группе есть две такие, они все время рядом сидят. У кого-то из сумки, наверное, выпало... Ну и там было... Про всех наших... И что я, наверное, еще ни с кем ни разу.. А про Диму наоборот. Ну, в подробностях...

– Угу.

– Я тогда решил, что хочу быть как он... Чтобы... Ну, ты понимаешь, да?

– Понимаю.

– И начал за ним следить. Как он двигается, как разговаривает. Как целуется... Только у меня такое почти не получалось.

"Особенно – целоваться"

– А он как-то нормально так к этому... Мы даже вместе лекции прогуливали. Я жвачку начал покупать, потому что пиво...

Знакомо-то как... "Гена, а почему от тебя так пахнет? Ты что? Ты же можешь стать алкоголиком..."

– Я у него даже не спрашивал ничего, он мне сам все рассказывал. И как надо, и что при этом говорить... И вообще.

Журнал"Мэн хэлз", пятидесятая страница... "Твой первый раз..."

– Он вообще про себя много рассказывал. И про школу, и... Ну, вы же меня в лагерь никогда не отправляли.

"Катя, ну как можно? Ты знаешь, как там за детьми смотрят? Я лучше отпуск возьму, посидим на даче..."

– В общем, он не смеялся. Говорил, что я догоню, ну как экстерном выучу. Только я так ни с кем и не попробовал. Сперва боялся, а потом уже не хотелось. В смысле – с Димой хотелось, а с остальными нет.

Митька переглотнул.

– Мы в субботу после экзамена на Воробьевы годы пошли. Ну, знаешь, там есть такое место, со скамеечками... Мы там долго сидели, потому что сессию закрыли и все такое. И сперва с нами Ира была. Они целовались, а я так сидел. А потом Дима с ней разругался, она ушла. А он предложил к нему поехать, потому что у него мама на даче, а деньги еще были, можно было посидеть. Ну мы машину поймали. Первый раз. В смысле – я в первый раз ловил. Я столько никогда в жизни не пил. Бутылки четыре, наверное...

"Ничего, научишься. Интересно, а я в его возрасте сколько мог? Две? А сейчас литра четыре точно могу... А то и пять..."

– Ну и.. Я маме позвонил, сказал, что домой не приду. А потом...

Митька сжал пальцы так сильно, словно хотел раздавить коленку.

– В общем, я ему рассказал. Про эти рисунки. И про то, как он целуется. А он говорит – "Хочешь попробовать?"

И они попробовали. Натасканное за столько лет генкино воображение выдало довольно четкую картинку. Даже не картинку, а что-то вроде порнофильма или фотосессии. И на всех кадрах Митька оставался обычным, цветным, а этот его Дима был черно-белым, нарисованным.

Он было совсем не так, как в митькиных рисунках. Настоящий Дима пах пивом и потом. Но это-то как раз не мешало. Мешало другое. Слишком сильные, слишком твердые губы. Зажимающие кожу не хуже бельевой прищепки. Жесткий язык, который не останавливался ни на секунду, не давал выдохнуть, сглотнуть, хоть как-то понять, что вообще происходит.

Пальцы... Они тоже не останавливались, не выпускали. Не обращали внимания на протестующее мычание. Терлись и скользили, пощипывали, тыкались, отдирая одежду от тела, как кусок обоев от стены. Может быть, дело вообще было в каком-то слишком быстром, слишком уверенном ритме. Будто все происходящее – что-то вроде пьяного пари. А слабо тебе на спор поссать с памятника Ломоносову? А вот сейчас проверим.

И молния на джинсах разъезжается так же стремительно, и твердая ткань сползает вниз. А ладони перехвачены чужими пальцами, и нет никакой возможности прикрыться.

А развороченная постель, которую никто не застелил с утра, кажется чем-то совсем неудобным и неподходящим, типа сиденья троллейбуса или лавочки у фонтана. Подушка отодвигается в сторону и одеяло тоже.

– Ну... давай... не бойся... да расслабься же ты...

Слова ничего не значат. От них слишком сильно пахнет раздражением.

– Ты же сам хотел... Ну же... Я тебя научу...

Неужели такое может понравиться?

– Если боишься – то глаза закрой.

Слюна на коже. Ее очень хочется стереть.

– Ага.. Вот так.. Давай...

Член оказывается привычно липким, но при этом остается мягким. Димины пальцы обхватывают его так, будто это – большой кусок пластилина.

Глаза сами собой распахиваются. К горлу на секунду подкатывает тошнота. А Дима равнодушно скребет губами по плечу.

Кожа трется о кожу, поскрипывает. Дыхание учащается. Затылком о спинку кровати. Не очень больно, но слишком неожиданно.

Руки прижаты к простыне. Ими можно двигать, но не сильно. И они какие-то вялые.

А Дима обжигающе потный, но его никак не получается оттолкнуть.

И он может все. Елозить так, будто он сейчас ползет по-пластунски, задевая членом митькины член и мошонку, сминая, почти выдергивая волоски в паху. Лизать собственную ладонь, а потом просовывать ее в узкую щель между митькиной спиной и сбитой простыней. И надавливать там, продвигаться вперед.

Он на секунду скатывается с Митьки, вытягивается рядом. Обхватывает его рукой. Почти нежно, будто обнимая. Позволяя поверить, что все это уже кончилось. А потом цепляется что есть силы за митькину спину и переворачивает его. И перед глазами теперь мелькают узкие синие полоски на простыне. Простыня голубая, аквамариновая. А сбитая наволочка – жуткого охряного цвета. Глаза режет.

От того, что происходит потом, становится слишком мерзко, и из-за этого боль ощущается не так сильно, как могла бы...

Но оно все-таки заканчивается. И димин член выходит наружу с каким-то странным причмокиванием. Такое бывает, когда дантист выдергивает, наконец, ноющий зуб. И в первую секунду от этого точно так же становится легко и хорошо, а потом накатывает боль.

И Митька обмякает, понимая, что простыня почти мокрая. А где-то вдалеке, над макушкой, над влажной спиной, над подрагивающими лопатками плывет сигаретный дым. А еще там плывет такой же удушливый голос Димы:

– Ну и чего теперь? Ты же сам этого хотел.

Надо что-то ответить, но оно не получается. И слова рвутся на губах, почти трещат, как будто это рвется кинопленка...

10.

– Геныч, ты чего так рано? – по еще пустому редакционному коридору полз дым от первой мишкиной сигареты. Из-под закрытых дверей выглядывали белые прямоугольники полос и распечатанных поздно вечером текстов.

Гена притормозил на секунду, подбросил в ладони скользкий пластмассовый брелок.

– Соскучился что ли?

Кабинет оставался все таким же. Даже на поверхности стола темнело присохшее пятно, от разлитой две недели назад бутылки.

Системный блок издал знакомый мерзкий звук, монитор нетерпеливо мигнул. Мишка привычно топтался на пороге, вертел в руках пришедший по факсу анонс прессухи.

Гена клацнул молнией сумки, вытащил наружу ноут-бук, зарядник и старую картонную папку. Из тех, что украшены еще советскими штампами "Дело №" и "Хранить вечно"...

– Компромат что ли надыбал? – Мишка весело покосился на белые тесемочки.

– Типа того...

Ключ от сейфа был на старом месте. А сам сейф поражал своей прохладой и пустотой: чехол от ноута, початая бутылка вискаря и тщательно запрятанные триста рублей.

– Ну ты даешь. А сам говорил – в отпуск едешь...

– Так я и ездил. Слушай, дай я хоть почту гляну, я Интернет две недели в глаза не видел...

Белявский недоверчиво хмыкнул.

– Ты ее из койки хоть покурить-то выпускал? Или как в том анекдоте? "Ой, Мань, гляди, а тут еще море есть".

Гена промычал что-то невнятное, глядя на то, как папка исчезает в прохладной сейфовой темноте.

– Миш, у тебя вроде психотерапевт знакомый был, ты с ним интервью делал...

Мишка снова хмыкнул, роняя пепел на затертый линолеум.

– Не, у меня только патологоанатомы. За психиатрами – к Драниковой, у Нельки их там целый выводок. Ты прикинь, она тут полполосы себе забила, про призывников и отмазки.

Геныч зашуршал "мышкой", глядя на то, как в почтовый ящик сыплется спам вперемешку с просроченными информационками...

– Миш, ты ко мне после "летучки" можешь подойти? Вам вроде бисексуалы нужны были... Я тебе нашел одного, только он тупой как чайник.

– Это хорошо, что тупой... Это просто замечательно... – Мишка выглянул в коридор, с кем-то торопливо поздоровался и продолжил: – Я на него наших практиканток напущу, пусть подрочат в свое удовольствие. Ген, ты не поверишь... Прислали трех девиц, овцы овцами. Там, где у всех людей мозги, у них начинаются ноги. Слушай, может ты хоть одну себе возьмешь, а то я с ними уже затрахался...

– Да ну?

– Да не в том смысле... Ну Ген.. Они тебе кофе сварят, за пивом сбегают...

– Не, на хрен... Я уже старый. За пивом – это к моему племяннику можно, они ему по возрасту подходят.

– Ладно, Геныч, договорились, так им и передам... – Мишка хотел что-то еще добавить, но не успел. Мобила на генычевом столе привычно отозвалась "Крестным отцом".

– Гена, ты уже на работе? – судя по шуму, Катька выходила из метро. – Ген, ну вы бы хоть за вещами вчера заехали, а то у Митьки даже носков с собой нет.

– Ну мои возьмет, тоже мне проблема.

Белявский вежливо хлопнул дверью.

– Ген, ну я не понимаю... Он же тебе за две недели, наверное, надоел до чертиков.

На экране развертывалось приложение интерфаксовского анонса. Гена задумчиво замычал.

– Слушай, может ты мне хоть сейчас объяснишь, что там с ним было, а? Гена, это точно не наркотики? Ты же обещал...

"По словам руководителя пресс-центра главы Центрального Федерального округа..." Так, это вот уже интересно... Рас-пе-ча-тать. И вот тот анонс тоже распечатать...

– Гена, а может он все-таки вечером домой приедет? Ген, мама сказала, что она от тебя такого не ожидала...

"Просим подтвердить аккредитацию до 12 00 6 июля по телефону..."

– Кать... У вас с мамой своя жизнь, а у нас с Митькой – своя.

Трубка истерично охнула.

– Катя, у меня летучка через две минуты. И вообще, иди ты к черту, Кать...

Отбой. Все, листки в охапку и к главному. Только вот...

Набирать свой собственный номер телефона было жутко непривычно. Длинные гудки казались сонными, будто аппарат тоже зевал.

Три сигнала, потом еще раз. До упора, пока Митька наощупь не ткнет пальцами в зеленую кнопку:

– Да?

– Рота, подъем! Кофе на столе, ключи на подоконнике...

– Угу... – торопливо отозвался племяш. Сейчас ведь отрубит телефон и рухнет спать обратно.

– Мить. Давай, шевелись... Я за тебя в деканат не сунусь, мне твои документы никто не отдаст.

– Угу, – уже более бодро отозвался Митька. И, заглатывая зевоту, торопливо произнес:

– Гена, а ты вечером во сколько будешь?

Вопрос был привычным и непривычным одновременно. Гена ухватил из принтера еще теплые распечатки, клацнул дверным замком и, выходя из комнаты, задумчиво отозвался:

– Да черт его знает, тут работы выше крыши. Но я пораньше постараюсь, мы с тобой посидим нормально, все отметим...

Митька ответил что-то радостное, но что именно – понять было невозможно. В коридоре уже начался привычная неразбериха. И в свободное ухо обозревателя Ковригина полетел ехидный комментарий:

– Геныч, ну ты даешь! Только из отпуска и снова отмечать! Или ты там женился, Ген?

В телефоне стоял дикий треск, такой, что ничего не разобрать. Но Геныч ответил абсолютно честно:

– Не дождетесь!