Посвящается Tindu, моему иллюстратору

1.

Провожать политического обозревателя Гену Ковригина в долгожданный и глубоко заслуженный отпуск родная редакция начала в шестом часу вечера.

К восьми в комнате осталось трое – сам Геныч, редактор информационки Мишка Белявский и репортерша Неля из социального, легкомысленное украшение всех газетных пьянок.

– Ну чего, на посошок будем? – Гена торопливо шарил в недрах сейфа, нащупывал так и не успевшую запылиться бутылку.

– Нель, ты бы хоть закуску порезала... – отеческим голосом произнес Белявский, вытягивая из полиэтиленового кулька подсохшую половинку "бородинского"...

– Сами режьте, я не женщина, я репортер... – беззлобно огрызнулась Нелька, перехватывая буханку... – Геныч, а чего у вас все ножи такие тупые, а?

– Какой я – такие и ножи, – Гена скручивал присохшую к бутылке крышку...

– Да ладно, наточим потом... – Мишка откопал, наконец, три чистых пластиковых стакана... – Геныч из отпуска вернется, а мы на него с ножиком...

– А с чего бы это? – лениво изумился Гена. Разговаривать особо не хотелось. Спинка раздолбанного компьютерного кресла привычно поскрипывала, подвывающий кондиционер безуспешно пытался разметать по углам пласты сигаретного дыма, в голове слегка шумело...

Последний день перед отпуском начался в восьмом часу утра и оказался на редкость суматошным... Аналитика в номер, авторская колонка на завтра и еще одна про запас, какое-то дикое количество мелкой фигни, которую надо было добить сегодня, чтоб не думать о ней в ближайшие две недели... А для полного счастья в отдел политики ни с того, ни с сего начали трезвонить возмущенные читатели... Ну с ними и без того все ясно – лето, жара, обострение...

– А из-за твоего отпуска график дежурств полетел к херам, мне в понедельник выпускающим... – Мишка нашарил в банке одинокую оливку. – Вот уйду я от вас, дождусь, как ты из отпуска вернешься, и свалю... Загрызло уже все, сил больше нет.

Сердобольная Нелька протянула Белявскому отпиленную с таким трудом горбушку. Бросить родную газету к чертям Миша грозился каждый божий день, с тех пор как стал ее штатным сотрудником...

Коньяк пошел уже с трудом. Голова слегка кружилась – не сколько от выпитого, сколько от недосыпа и долгой, накопившейся за год усталости.

– Геныч, а ты куда поедешь-то? – Мишка разминал в пальцах сигарету. – Или еще не решил?

– Да никуда, денег нет...

– Ты ж отпускные получил? – изумилась Нелька, собирая со стола помятые стаканы и опустевшие тарелки...

– Так мне кредит за машину закрывать... Там как раз все уйдет... – Гена с некоторым изумлением рассматривал свое отражение в висящем над принтером зеркале. Глаза запали, волосы торчком... Работа дураков любит. С утра до вечера и во все отверстия. Ладно, в отпуске отоспится...

По-хорошему, надо было встать и как-то помочь прибраться. Все ж таки его пьянка и его кабинет. Но остаток сил, кажется, ушел на то, чтобы подтянуть к себе зажигалку. Ладно, уборщица утром все заметет, ей за это деньги платят.

– Так ты в Москве будешь торчать? – нейтрально поинтересовался Белявский.

Знаем мы все Мишкины приколы – стопудово пару раз с верстки позвонит... Или срочно попросит телефон эксперта. Или еще чего...

– Зачем в Москве? В Пушкино, на даче... – как можно спокойнее отозвался Гена.

Ни на какую дачу, он, честно говоря, не собирался... Во-первых, чего он там забыл? Сортир на улице, горячей воды нет, зато есть комары и соседи через забор... Во вторых, летом там обычно ошивалась мать с котом Тимофеем и сестра Катерина с сыном Митькой... А участок хоть и восемь соток, но все равно не резиновый... Тем более, что все почему-то предпочитали торчать на террасе: мама с сериалами, Катька – с ток-шоу. Племяш вроде к ящику особо не прилипал, зато упорно грызся со старшим поколением... Вот только этой развлекухи Генычу и не хватало.

Мишка разочаровано выдохнул и начал выстраивать у ведра пустые бутылки.

– А мы на те выходные в Питер собрались, – Нелька сгребала с опустевшего стола старые полосы, которые всегда заменяли скатерть. – Сперва на машине хотели вместе с Сашкой, а он тачку разбил, пришлось билеты брать... У нас там одноклассник с весны живет, у него, наверное, впишемся... Ой, блин, я Вовке позвонить забыла.. – Нелька перестала водить по столу влажной салфеткой, стянула с груди телефон, защелкала кнопками... – Вовчик, ты там как? Угу... Ага, выхожу уже... Ну ни фига себе... Вы меня подождать не могли? Сашке привет, и Юрке тоже... Мне оставьте, я уже еду.

– Муж что ли? – вспомнил Белявский.

– Угу.

– Квасит что ли? – одобрительно поинтересовался Гена.

– Ага. Он курсовую сдал, теперь сидит обмывает... – Нелька закинула мобильник в потертый джинсовый рюкзак. – Все, Ген, я поскакала, меня дома ждут... Соскучишься по нам – давай заходи...

– Ладно... – Генычу сейчас упорно не хотелось вставать с места, идти по коридору, муторно трястись в жарком метро. Можно было, в принципе, спуститься в магазин, но Мишка, вроде тоже собирался валить. Нельку, что ли, задержать?

– Нель, а у тебя разве сессии нет?

– А я на заочке... – бодро раздалось из коридора.

– Деловая... – Белявский крутил на пальце ключ от своего кабинета.. – Я сейчас, мобилу заберу и пойдем.

– Еще накатить не хочешь?

– Так мне завтра вставать. Это ты у нас теперь заслуженный пенсионер... Будешь бухать на даче – выпей за мое здоровье, я тут с практикантами свихнусь.

Гена торжественно поклялся, что выпьет. Правда – не на даче, а на родной кухне, но этого никому знать не обязательно.

2.

– Ген, ну это всего на сутки, туда и обратно... Завтра вечером уже домой вернешься –

в трубке было слышно, как Катька стучит по клавишам: то ли договор оформляет, то ли на женском форуме треплется.

Геныч молчал. Только барабанил по боку открытой банки пива. Под пыльной кухонной люстрой мельтешили стремительные мухи. Каждая носилась по своей траектории – как шустрый электрон вокруг невидимого ядра. Сейчас Гена сам себе тоже напоминал муху, только другую – жутко сонную и раздраженную до чертиков.

Сегодня он почти до рассвета тупил перед монитором, прихлебывая время от времени коньяк вперемешку с холодным чаем. Пособачился немного в ЖЖ, потом привычно сунул нос в аналитические блоги... И сам себя за это обругал. Потому как авторская колонка – та самая, написанная впопыхах под аккомпанемент истерящего городского телефона, – мрачно встала перед глазами. Оказалось, что Гена даже помнит первые два абзаца наизусть. И абзацы эти показались в ночи обозревателю Ковригину не то, чтобы тупыми, а просто... Хоть лбом об стенку. И вместо них поперли совсем другие строчки – емкие, ехидные, начинающиеся его фирменным приемом – с цитаты из какого-нибудь заезженного и не совсем приличного анекдота. Вот так и надо было писать. И название тоже надо было брать другое, покороче и подвусмысленней. Разумеется, днем он ничего толкового выдумать не мог, а вот сейчас поперло. Коньяк, зараза, действовал на генкины мозги самым подлым образом – вместо того, чтобы их вырубать, он, наоборот, подсовывал все новые и новые расклады уже скинутой в секретариат статьи.

Хоть ставь будильник и звони с утра в редакцию: я тут свежий анекдот вспомнил, давайте я колонку перепишу. Сам ты, Геныч, анекдот ходячий...

Будильник он и вправду поставил. Только не из-за редакции, а из-за поездки в банк. Расплатиться – и забыть про кредит, как про страшный сон... А дальше – все: тишина, жара, полноценное пивное одиночество в пропыленной квартире. По крайней мере – на ближайшие пару дней. Потом уже можно будет и к маме смотаться, и куда-нибудь за город свинтить... Просто по трассе, обкатать машину. Главное – не соваться на ней в центр, не проезжать мимо набившего оскомину здания родной газеты.

Катька позвонила в тот момент, когда расставшийся с отпускным баблом и переживший две пробки Гена вытаскивал из морозилки банку ледяного до поскрипывания "Эфеса".

Нюх у нее на спиртное, не иначе. А у самого Гены, как оказалось, был нюх на неприятности.

– Гена, ты можешь Митьку к нам на дачу отвести? Я бензин проплачу, без вопросов...

– У меня уже все выходные расписаны.

Дверца холодильника хлопнула. Прохладная банка звонко лязгнула.

– А зачем на выходные, ему сегодня надо.

– А он сам туда поехать не может? – вполне справедливо возмутился Гена. По его разумению, первокурсник Митька мог вполне благополучно смотаться в Пушкино и обратно двадцать раз. Ибо присматривать за ним некому: Катька весь день зашивается в своем офисе, ее муж Серега завис в очередной командировке, а мама – то есть митькина бабушка – на дачу ездит только в выходные. Не смотря на свой пенсионный возраст, мать все еще работала в родной женской консультации. Впрочем, трудоголизм – это у них наследственное. Равно, как и упертость.

– Маша, фактуру не трогай, я тебе ее сама сейчас принесу... Извини... Ген, так он же ногу подвернул. Тебе же мама говорила...

Мать и вправду вчера ему что-то такое рассказывала. Генка прижимал плечом и подбородком трубку, вставлял привычные "ага, мам", "нет, я поужинал", "мам, я как собака измотался, давай потом, а?" А сам в это время долбал по клавишам, пытался переспорить двух упертых юзеров.

– Ну и? Кать, а до выходных не дотерпите?

– Так они же у тебя по секундам расписаны. – катькина клавиатура стучала в самые уши.

– Ну... перебил бы пару встреч...

– Ген... Я бы ему такси заказала, честное слово, так комиссионные только послезавтра, а там рублей пятьсот получится, у меня в обрез.

Ситуация была тупиковая: либо скидывать Катерине пятихатник, а у него с деньгами теперь абзац, либо волочь племянника Митьку в подмосковные ебеня по всем известным подмосковным пробкам.

– А завтра с утра никак? Пока я его заберу, пока на МКАД выедем, вся Ярославка под завязку будет, мы до дачи ночью доползем.

По его тону Катька просекла, что братец спекся.

– Ген... Ну извини... Ну я ему эту поездку пообещала...

– Чего? – Геныч не выдержал, глотанул "Эфес". Ибо дача в Пушкино – это не Канары, восемнадцатилетнему пацану там особо делать нечего. Вот наоборот – свалить на выходные из дому, оставив Митьке московскую квартиру – это да, нормально. Может, Катерина все перепутала, с нее станется...

Катька перестала долбать и звенеть. И как-то нехотя, почти шепотом произнесла:

– Ген, я с ним спорить сейчас боюсь, он какой-то дерганный. Еще с прошлой субботы. Они всей группой экзамен отмечали, он дома не ночевал. Утром приехал, руки трясутся, молчит.

"Перепил, наверное... Первый раз в жизни." – не без удовольствия подумал Геныч. Насколько он помнил, племяш особой любви к алкоголю никогда не испытывал, даже на всяких семейных посиделках после первой рюмки тихонько сваливал из-за стола. Ну, это понятно – кому охота в очередной раз слушать, как Катька цапается с мамой? Другое дело, что Митька вообще был каким-то тихим и домашним. Как, впрочем, и сам Генка. Только Геныч в школьные годы отсиживался дома с историческими книжками, а Митька рисовал. Любопытно так получалось, похоже. Мама даже надеялась, что Митька после школы пойдет в художественное училище, но Катерина недрогнувшей рукой засунула сына на экономический, типа семейная традиция... Генка, узнав об этом, ржал как сумасшедший – два экономиста в семье уже есть – он и Катька. И оба работают... Катерина – риелтор, он сам – журналист. Не исключено, что Митька потом тоже станет... нормальным человеком.

– Я у него спрашиваю, а он молчит. Ночью в комнате закроется и шуршит.

– Чем шуршит?

– Рисунками своими. Все папки наизнанку вывернул, я ему с антресолей старые доставала, он просил. И молчит. Даже музыку не слушает. А Сережа только тридцатого приедет... Ген, может, он тебе все объяснит, а?

– А ногу он где потянул? – неизвестно зачем поинтересовался Гена. Была у него такая привычка – еще с репортерских времен – уточнять на всякий случай все непонятные детали.

– Да из троллейбуса выпрыгивал, мы с ним вместе утром ехали... Мне на работу, ему в деканат – зачетку отвозить. Так все и прошляпили. Хорошо, что он уже все экзамены сдал, а то бы я точно тебя запрягла...

"А то ты меня сейчас не запряжешь..."

– Ген, ну, расспроси его аккуратненько, ты ж умеешь, ты же журналист... Маша, я же сказала, не лезь в фактуру, я после тебя ничего не найду!

Геныч пожал плечами. Бредятина какая-то. В измочаленных текстами мозгах немедленно начали складываться версии – либо Митька назначил кому-то на родительской даче встречу и никак не может ее отменить, либо срочно пытается свалить из города. А может, просто озверел от родной матери и ее напористого характера. Прессовать Катерина умеет, это Гена помнил хорошо. Даже подражал ей немножко, когда только начинал журналистить.

– Ген... – Катька опять клацнула клавиатурой. И еще зашуршала чем-то, видимо теми самыми счет-фактурами.

На работе у сестрицы Геныч был раза три, но комнатенку запомнил прекрасно. И саму Катьку – запаренную, в полосатом костюме, сидящем на ней, как домашний халат – он сейчас просто видел перед глазами.

Гена как-то отстраненно подумал, что у них с Катькой двенадцать лет разницы, ей в ноябре стукнет сороковник. И выглядит она как раз на этот сороковник – с перекрашенными волосами, заветренными руками и поплывшей фигурой. Тетка с авоськой. А цапаются они сейчас – как в детстве. То есть – в его детстве, когда Катерина была студенткой... Тощей, вертлявой, с диким темно-русым ежиком волос, выводившим из себя еще живого отца. А она теперь – вот. И он – тоже... Гена вспомнил вчерашние подколки, неуклюже почесал в затылке. Тоже ежик, только потемней...

– Я, между прочим, пиво пью...

– Оно из тебя до вечера выветрится три раза.

– Ну черт с тобой...

Долгожданный отпуск начинался как-то не так. Ладно, за одни сутки от него не убудет, зато потом можно будет считать родственный долг выполненным. Кажется, Катерина не сомневалась в таком исходе дела. Потому как немедленно сменила тон с умоляющего на начальственный:

– Геночка... Значит так, как приедешь, сразу открой шланг, там у мамы георгины. Калитку на ночь закрой обязательно, а то к нам на участок все время кошки шастают. Ген, я сказать забыла, там на террасе пшикалка стоит от комаров. Сам вечером намажься и Митьку полей.

О Господи... А манной кашкой твоего Митьку с ложечки не покормить?

3.

Особо нежных чувств к племяннику Митьке Геныч, честно говоря, никогда в жизни не испытывал. Может, даже, слегка наоборот. Сперва появилась совершенно дурацкая ревность – слишком уж хорошо было оставаться младшим, да еще и поздним, и жутко не хотелось это право хоть кому-нибудь уступать. Потом оказалось, что от новоявленного племянничка бывают еще и неприятности. Потому как одно дело – раз в месяц приезжать вместе с родителями к вечно сонной, непривычно тощей и неимоверно гордой Катьке и вежливо пялиться на странное существо в крошечных свитерах и носках. "Кать, а чего он лысый и слюнявый такой?" "Сам ты лысый, у нас уже челочка растет"...

И совершенно другое дело, когда Катерина вместе с этим вякающим существом плотно обосновалась на такой привычной, тихой, словно застывшей во времени даче. Везде какие-то мокрые тряпки, бутылочки, тазики, баночки... Велосипед на террасу не поставишь, потому что там коляска, по лестнице громко не стучи, потому что "мы только что уснули", зато в три часа ночи "У нас зубки скоро вылезут. Катяяя, ну принеси скорее пеленку, он опять мокрый... Гена, ну что ты как пень стоишь? Ложись спать, тебе за молоком в деревню завтра ехать..."

Оставалось только одно – брать велосипед и свинчивать куда-нибудь на полдня. Потому как оставаться в этом сумасшедшем доме было невозможно, а ни с кем из соседей по даче Генка так и не сошелся...

Отвертеться от всех дачных кошмаров Гене удалось только в универе. Ибо сессия, халтуры и вообще личная жизнь. Митька к тому моменту превратился в долговязого приставучего дошкольника. Рыл гараж для машинок на месте бывшей маминой клумбы и рисовал в старых генкиных конспектах лошадей или еще каких-то кошек.

Впрочем, информацию про единственного внука мама сливала ему постоянно, вместе с обязательным вечерним звонком "Гена-ты-дома-еще-не-поужинал-как на-работе-дела..."

За эти годы мелкий шпендрик так и не бросил рисовать своих лошадей или кошек, и по катькиному настоянию трижды сменил школу. С простой на английскую, а потом на какую-то гимназию.

Как-то на очередном восьмимартовском сборище мама завела песню о том, что Митька плохо сходится с людьми. "Это в изостудии люди, а в школе быдло", – отчеканил тринадцатилетний племяш, ковыряясь в тарелке с катькиной фирменной свининой. Родственницы малость заистерили, а Геныч внутренне зааплодировал. Потому как сам он в митькином возрасте думал точно так же. Только вот студии у Генки не было, и быдлом оказывались все, кроме предков, Катерины с семьей и героев книжек.

Теперь Гене было сложно представить, что из хнычущего сопленыша вырос почти взрослый мужик. Мама недавно с гордостью сообщила, что по последним сведениям Митька наконец-то начал бриться.

У катькиного дома Гена оказался раньше, чем договаривались. На сборы ушло минут двадцать. Этого хватило, чтобы посмотреть комменты к вчерашнему жжшному посту и настучать еще один, с постскриптумом – "Полемизировать буду завтра, уезжаю отбывать трудовую повинность на фазенде". Правда потом он чуть было не сунулся на сайт родной газеты... Разозлился, выключил комп к чертям и пошел искать носки. Зарядник для мобилы на месте, деньги тоже... На пару секунд Гена все-таки завис над ноутом – брать? не брать? Ладно, пускай сегодня будет разгрузочный день....

С парковой ему повезло – вписался прямо у подъезда, на расчерченные мелом кособокие квадраты. Ничего себе, девчонки до сих пор в эту ерунду играют.

Гена сперва собрался позвонить на городской, сказать Митьке, чтобы тот шел вниз. Потом сообразил, что с этим могут получиться проблемы. Черт, надо было по Яндексу глянуть, что это за хрень такая – "растяжение". И через сколько дней она проходит, потому как в личные племянниковы шоферы Генка точно не нанимался.

Впрочем, на писк домофона племяш отреагировал бодро.

– Ты меня у лифта подожди, я иду.

Вот зараза. Может, ему в туалет надо. Или руки помыть... Гена ни с того ни с сего долбанул кулаком по свежевыкрашенным почтовым ящикам. Впрочем, легонько так долбанул, для порядка. Будем надеяться, что пунктуальность у Митьки не в мать, долго он копаться не будет...

Племянник не хромал, а как-то странно подволакивал ногу – будто был марионеткой, у которой заело шарнир. Гене вспомнилась прочитанная в детстве книга про хромого Тамерлана. И сразу, как дразнилка, накатила вторая ассоциация – про припадающего на протез поклонника донны Розы – "Я старый солдат и не знаю слов любви..." Кто-то в редакции утверждал, кстати, что мужик, сыгравший тетку Розу, стал потом кумиром для тщательно шифровавшихся советских гомосеков. Блин, опять редакционные в голову лезут. Геныч, дубина, у тебя отпуск...

По подъездной лестнице Митька спустился сам. Правда, медленно-медленно и боком, как краб. А Гена недоуменно топтался сбоку, в очередной раз удивляясь, что племяш стал выше него. В принципе, низкорослых в их семье не было, но Митька пошел в отцову родню. Ну и вымахал под метр восемьдесят. Между прочим, стандарт для манекенщика. И морда нормальная, мог бы, наверное...

Держался Митька не по модельному суетливо, но при этом отстранено. Будто он не на дачу ехать собирался, а куда-нибудь на брифинг. Только чемоданчика с ноутом не хватало и черной лапки "синхрона" у щеки. Гена на его фоне действительно выглядел как личный водила. Ну кто ж будет говорить шоферу "спасибо" за распахнутую дверь? С ним, вообще, похоже, говорить не собираются. Ну и не надо, обойдемся.

– Мить, тебе же восемнадцать вроде есть уже... – Черт, да будет эта гребанная "Газель" разворачиваться или так и останется посреди двора торчать?

– И что теперь? – племяш покосился на генкину сигарету и недовольно повел острым носом.

– На права мог бы сдать давно...

"И не дергать меня хрен знает из-за чего на ночь глядя..."

Митька щелкнул оконной кнопкой, втянул в себя пропыленный воздух:

– Так все равно бы не вышло...

– Почему? Оно от силы – баксов двести, если в ГИБДД знакомый есть...

– Сейчас бы не вышло, – снисходительно и раздраженно отозвался Митька. – Там же на педали надо жать – тормоз, газ. А у меня нога болит. Все равно я бы сейчас сам не поехал, даже если бы умел.

Вот зануда. Гена тыкнул в пепельницу недокуренную сигарету и тут же запалил новую. Не потому, что хотелось дымить, а назло этой заносчивой заразе. Племяш опустил стекло до упора, но вслух ничего говорить не стал.

В принципе, можно было еще найти на магнитоле какое-нибудь радио "Шансон", с песнями про черный воронок и отсидку. Митька у нас эстет, значит, по идее, должен задрачиваться от этюдов Рахманинова. Но музыку за рулем Гена не переносил. Лучше уж так, молча. В конце концов, попутчики в поездках бывают самые разные, и набыченный высокомерный оболтус – это не самый худший вариант.

Молчание – равнодушное, вежливое, как у соседей по купе, – прервалось минут через двадцать, когда Гена выпутывался из развязки перед МКАДом...

На Катьку и маму у него стоял один и тот же сингл – начало "Крестного отца", "Давай покрасим холодильник в черный цвет...". Коза ностра, блин... Семейный клан Ковригиных...

Сейчас в голосе сестрицы звучала почти истерика. Как будто у них уже кого-нибудь прирезали.

– Гена, вы где? Митьки дома нет, телефон на кухне валяется... Гена, вы в машине, да?

Нет, Кать, в атомном подводном крейсере "Соловьев-Седой"...

Митька при громком раскате материнского голоса дернул щекой. Но прислушиваться не стал, наоборот, высунулся в окно по самую шею.

А Катерина верещала так, что все было слышно – не смотря на подвывающую в соседнем ряду выхлопную трубу.

– Ты меня дождаться не мог? Гена, ну вы что, с ума сошли, я же вам с собой ничего не собрала...

Черт, и правда. Зная Катьку – можно было не сомневаться, что в нагрузку к сыну она бы выдала торбу с домашними ужином, завтраком и обедом. Вместе с одноразовой посудой и уже нарезанным батоном. Ладно, проехали.

– Да купим сейчас, не проблема. Кать, у меня тут светофор...

– Ну ладно тогда. Гена, вы как на дачу приедете, позвоните мне сразу, ладно? А то я волноваться буду. Гена, там с бельем постельным не очень... Ты тогда в маминой комнате ложись, а Митя пускай в нашей спит, я потом приеду, все заберу в город постирать...

Интересно, она вообще понимает значение слова "светофор"?

Может, Митька и изумился, когда они притормозили у продуктового. Но спрашивать ничего не стал.

– Со мной пойдешь?

– Нет.

Тьфу ты, у него же нога...

– Минут через пятнадцать буду.

Молчание.

– Тебе сигареты взять?

– Я не курю, – племяш странно дернул пальцами, словно решил поправить узел невидимого галстука.

Ну и аллах с тобой, вобла ты сушеная... Пускай тебя мама с папой на откровенности разводят, а у меня отпуск. Да, кстати, чего Митьке брать-то, водку или вино? Раньше-то все было просто – сунул ребенку в зубы шоколадку и свободен... А теперь? В принципе тоже можно, хотя он и не Рокфеллер. Черт, можно подумать, что он на дачу с девчонкой собрался. Вино, конфеты... Ты бы еще, Геныч, гондонов купил...

4.

На даче Гена последний раз был в прошлом году, когда семейство торжественно отмечало митькино поступление в универ. Застолье получилось в лучших семейных традициях: Катька с мамой с раннего утра переругались вдрызг из-за двухконфорочной плиты и азартно долаивались уже за накрытым столом. Измученный зубрежкой Митька размазывал по тарелке салат, Серега пытался настроить телевизионную антенну. Гена под шумок слинял в стоящий на отшибе сортир, отзвонил Мишке Белявскому и попросил через пятнадцать минут срочно вызвать его в редакцию. Родственницы мгновенно повелись на разводку и дружным хором начали возмущаться, что ж это у него за работа такая, да как можно в выходной день человека с места срывать, давай мы тебе с собой хоть курочки завернем, у тебя ж холодильник дома пустой. Гена отбрыкался от курочки, кинул в сумку ноут с мобилой и пошел открывать ворота. И, уже садясь в машину, случайно зацепил печально-обреченный митькин взгляд: племяш тоже хотел на свободу.

Пустой дачный участок показался Генке ошеломляюще большим и даже почти таинственным. Только вот замок на воротах заело основательно, пришлось повозиться. Митька все это время сидел в машине неподвижно, белея своей рубашкой, как статуя пионера-героя.

Шел бы сюда, да помог. Ах да, он же у нас увечный. Геныч, ну чего у тебя с головой сегодня? Старческий маразм, не иначе... Наверное, организм, настроившийся на отпуск, отключил какую-то особенно уставшую часть мозга. О, вот, вроде ключ поворачиваться начал, падла ржавая...

С замками от дома проблем не было – видимо, Серега их недавно смазывал. Митька вполне успешно вскарабкался на широкое кирпичное крыльцо и захромал в комнаты. Мог бы, между прочим, пакет с продуктами из машины достать, он легкий...

Водку Геныч закинул в морозилку, все остальное выставил на стол. Потоптался на террасе, принюхиваясь к влажному, застоявшемуся воздуху. Чайник, что ли, поставить? Вспомнить бы еще, где тут вентиль. Или у Катьки спросить?

Катька отозвалась сразу. Снова затараторила про белье и брызгалку от комаров, про свитера, гречневую крупу и антенну от телевизора... Попросила позвать Митьку, но Гена недвусмысленно намекнул, что денег на телефоне осталось в обрез. Катерина пообещала положить – но не прямо сейчас, а когда досмотрит "Дом-2".

Митька, судя по шуму, упорно забирался на второй этаж, в свою комнату. Интересно, ужинать спустится или так и будет там до ночи торчать? Гена только рукой махнул и начал искать ключ от туалета.

Пепельница была старая, еще отцовская – с отпечатанным на донышке первым космическим спутником, Белкой и Стрелкой. Гена отыскал ее в застеколье низенького, тоже знакомого с детства комодика-хельги. Там же нашлись и граненые стаканы, и рюмки, оставшиеся от набора, который кто-то подарил Катьке на свадьбу.

Со второго этажа доносилось негромкое поскрипывание: черт его знает, может, Митька и вправду расстилал кровать.

Геныч устроился за столом поудобнее, глянул в окно, нахмурился. Из-за куста сирени хорошо просматривалась весьма вместительная туча: за ночь дорогу на шоссе может основательно размыть.

Он любил вечернюю тишину. Даже неважно, где именно: в опустевшей прокуренной редакции или дома, на такой же прокуренной кухне. Гена, если честно, даже телевизор обычно не включал: только, если в эфирной сетке была программа с объектом очередной аналитической статьи.

На террасе было хорошо, спокойно. Чуть непривычно – как в еще необжитом гостиничном номере. Когда четко знаешь, что настольная лампа в бежевом абажуре и размытое пятно на узком подоконнике скоро будут скрашивать чей-то другой командировочный вечер, а сегодня они – такая же твоя собственность, как накинутый на спинку стула дорожный свитер.

Разложенный на столе продуктовый набор тоже был вполне командировочным. Правда вот вторая рюмка слегка напрягала.

– Мить?

Шебуршание наверху слегка усилилось:

– Я уже спускаюсь.

Гена вытащил из холодильника так толком и не замерзшую бутылку. Ну чего, Геныч, с отпуском тебя еще раз, родной? За две недели безмятежного тупилова и какую-нибудь однодневную авантюру. Чтоб была твоя авантюра постройней и помолчаливей...

– Гена, а мы когда обратно поедем?

Племяш и впрямь довольно быстро преодолел лестницу. Топтался теперь у стола, прижимал к бедру какую-то пыльную папку, крысенок канцелярский...

Геныч на секунду замер с полной рюмкой. Юный трезвенник глядел на открытую бутылку презрительно и чуть испуганно. Чего трясется? Никто ж его насильно заставлять не будет...

– Да посмотрим...

Делать на даче было абсолютно нечего. Разве что – посидеть сейчас на терраске, а ночью покурить на крыльце, пялясь в июньское небо, замусоренное тенями облаков. А оно тоже, в принципе, неплохо – когда еще вот так за город выберешься, да чтобы в будний день.

Зря он, конечно, ноут с собой не взял. Вышел бы сейчас в сеть через мобилу, пообщался бы с нормальными людьми. Юзер krokodil_gena и его друзья... Из рефлексирующего Митьки собеседник никакой.

– Нет, ты мне можешь точно сказать? – теперь племянник таращился на длинный окурок. Так, будто хотел его окончательно испепелить.

– Мить, ну как проснемся. У меня отпуск, между прочим.

Катькин наследник мигнул и даже приоткрыл от изумления аккуратный рот.

– В смысле, "как проснемся"? Я все, что нужно, уже... забрал.

Гена выразительно глянул на драгоценную племянникову папку. Выходит, что они сюда приперлись вот из-за этой картонной хуйни? Ну Катька, ну вырастила сокровище...

– А я все, что нужно, уже разлил. Садись давай.

Митька к столу не подошел, прислонился к перекошенной "хельге":

– Еще светло, между прочим. И фары у тебя нормально работают, мама говорила – машина новая.

Удавить бы тебя, на пару с твоей мамой.

Гена неторопливо осушил рюмку. Вздрогнул от сладковато-горячей алкогольной волны. Шкрябнул вилкой в консервной банке. И, уже дожевывая шпроту, отрубил:

– Митя, я тут кто? Таксист? Шофер госдумовский?

– Нет, – племяш слегка вжался в комодик, уставился себе под ноги.

– Или, может, ты мне деньги за поездку заплатил?

– А мама сказала...

– А мама сказала – "едем на одну ночь".

Разговор с Катькой он помнил прекрасно. И никаких заяв про немедленное возвращение там не было.

– Гена... А если я тебя сейчас попрошу? Я даже за бензин заплатить могу, у меня еще от стипендии осталось.

Дался им этот бензин. Ну Митька, морда. Только что слова цедил, как президент перед федералами, а теперь почти скулит.

– Да иди ты со своими деньгами. Слушай, у меня сегодня – первый день отпуска. Я отдохнуть хочу. Посидеть спокойно, водки выпить. Мить, я год пахал как бобик. Ты это понимаешь?

– Понимаю... – Митька перевел глаза на бутылку. И зло, ненавидяще сказал:

– Хочешь курить – иди на крыльцо. Мама ругается, когда в доме курят.

– Я сам с мамой разберусь, – Геныч наполнил рюмку во второй раз. – Водку будешь?

– Ничего не буду, – племянник сжал губы так, что они из темно-розовых стали почти белыми.

Но к столу все-таки сел. Папку оставил на коленях, а сам потянулся к копченой курице.

Генка приподнял рюмку, стукнулся с початой бутылкой:

– Наше здоровье.

Митька отчетливо звякнул вилкой:

– Приятного аппетита.

Гена не сразу сообразил, кого именно ему сейчас напоминает племяш. Потом вспомнил и усмехнулся. Прошлым летом госдумовский пул журналистов на весь день выдвинулся в Подмосковье – наблюдать байду под названием "военно-патриотическая игра-реконструкция". Ну и заодно интервью отработать, с особо патриотичными руководителями фракций. Те были настроены вполне благодушно, трындели про проект госбюджета и федеральные законы, а заодно добросовестно позировали в обнимку с ролевиками-"богатырями", облаченными в доспехи, латы и какие-то железные кастрюли. А один весьма активный хрен в целях небывалого единения с молодым электоратом нацепил на себя всю эту рыцарскую сбрую. Аккурат поверх костюма с галстуком. Смотрелся он в ней убийственно. Особенно на первой полосе и с ехидными генкиными комментариям про то, как Русь опять призвали к топору...

Высокий, нескладный и отчаянно зажатый Митька ни капельки не был похож на того лысоватого госдумовского кабанчика. Но на фоне дачного старья интеллигентно копошащийся в курице племянник выглядел так же нелепо, как тот тип с алебардой.

Смешной... Генка в его возрасте старательно учился курить взатяг, сплевывать, ставить локти на стол и звонить по телефону незнакомым людям. Потому как репортер должен уметь все. Наверняка со стороны он выглядел таким же придурком.

Вилки клацали негромко и нейтрально, как в редакционной столовке в шестом часу вечера. Митька оккупировал пакет с томатным соком. Изводил запивку... Гена нехотя выпил еще одну рюмку: под безукоризненное молчание племянника водка в горло не шла.

Племяш косился на свою папку, но из-за стола вылезать не спешил, препарировал куриное крылышко.

Гена покрутил в голове три варианта разговора, а потом выбрал самый нейтральный...

– Мить, а у вас ИМЦ в этом году читали?

– Читали... – обглоданный хрящик утонул в ворохе фольги.

– А кто читал? Дубовский?

– Да нет... Какая-то тетка, не то Ковалева, не то Коваленко...

– Понятно...

Профессора Дубовского Генка помнил очень хорошо. Точнее – не столько самого препода, сколько его лекции по истории мировых цивилизаций. Любопытные, рассчитанные не на экономистов, а на студентов-гуманитариев. Именно это и примирило Генку с навязанным факультетом. "Гена, ну какой истфак, ну что ты выдумал? Ты хоть знаешь, сколько сейчас кандидатам наук платят? А теперь посмотри, сколько Катя зарабатывает..."

Впрочем, факультет – оно на самом деле без разницы. Если профессии надо – она сама тебя выберет.

– Гена, а ты, правда, в Ново-Огарево был?

– Ну был... Последний раз – неделю назад.

Мать и Катька до сих пор не могли привыкнуть к тому, что Геныч иногда оказывается в самых закрытых, самых таинственно-телевизионных местах, типа подмосковной резиденции гаранта.

– Ну и как там?

– Нормально. Сосны, кедры, газоны стриженные...

Если честно, любящие родственницы его и без того расспросами задрали.

– Мить, да я там особо не видел ни черта. Только зал для переговоров и пресс-холл. Хотя, ты знаешь, там вороны прикольные. Они не каркают, а почти воют. Как мигалки на машине.

Митька сосредоточенно кивнул.

Курица кончилась, темы для разговоров – тоже.

Приглушенному дребезжанию мобилы Гена обрадовался. А зря. Сообщение было от оператора мобильной связи – "ваш баланс пополнен". Тьфу ты... Мишке что ли звякнуть, поинтересоваться, как там поживает сегодняшняя аналитика и завтрашняя авторская колонка, про годовщину начала Великой Отечественной... Но это как-то уж совсем отстойно, в отпуске про работу думать... А хорошая, кстати, колонка получилась, недежурная. Оно и понятно – при другом раскладе Геныч про Вторую мировую мог бы спокойно писать курсовик. Или даже диплом. Эх... "Двадцать второго июня, ровно в четыре часа..."

Черт, сегодня ж самая короткая ночь в году. Иван-Купала и все такое прочее. Может, костер сейчас развести? Картошки в доме, конечно, нет, но с него станется хлебушка пожарить... А Митька пусть делает, что хочет... Хм, а не переклинило ли племянничка на этой самой купальской ночи? Может, он из-за нее сюда приволокся?

– Мить, костер пойдешь жечь?

Митька до сих пор таращился на куриный скелет. Будто медитировал... Вынырнул из астрала, глянул на Геныча как-то совсем уж умоляюще. Типа "Ты бы, дорогой дядя, еще предложил через этот костерок попрыгать".

Тащиться в одиночку к затерянному в сумерках костровищу особенно не хотелось. Сизая туча растянулась на полнеба, не исключено, что вот-вот заморосит. Вроде он в шкафу серегину ветровку видел... И пусть только племяш попробует вякнуть, что, мол, "Не трогай, это папина".

Но Митька смолчал. Видимо от человека, который курит на террасе и пьет в одиночку, он другого поведения и не ожидал.

Ключ от сарая с дровами Гена нашел почти сразу. Прихватил зажигалку, спички, почти полную бутылку и вышел.

Из сумеречного сада освещенная терраса просматривалась хорошо. Было видно, как Митька, воровато оглянувшись на дверь, пытается ножиком отпилить угол винного пакета.

5.

– Гена, у тебя телефон звонит. – племянник добрался до костра с большим трудом: то ли нога к вечеру разболелась, то ли выпитое украдкой полусухое так подействовало.

Гену к этому моменту основательно разморило – и от водки, и от теплого огненного шелестения. Дрова были хорошие, сухие, Серега постарался... И пламя удалось разжечь довольно быстро, с помощью завалявшегося в багажнике пресс-релиза. Дым послушно шел вверх, рыжевато-сизые угольки дотлевали в невидимой уже траве. На отполированном за много лет бревнышке было уютно, знакомо так. Геныч в какой-то момент не удержался, замурлыкал к месту вспомнившегося Макаревича, "раз ночь длинна, жгут едва-едва и трам пам пам... силы и дрова..." Катька эту песню пела, когда мыла полы или развешивала в ванной белье.

– Ну давай сюда... – разговаривать ни с кем уже не хотелось.

– Так он на террасе... – племяш смотрел на догорающую в костре пустую сигаретную пачку. Пресловутую папку он приволок с собой. Носится с ней, как с ядерным чемоданчиком. Хотя там наверняка какая-нибудь херня типа порножурналов.

– Твою мать... – Гена перекинул ноги через бревно, нащупал землю, довольно резко встал. Лучше уж сразу глянуть, кто там звонит, чем сидеть здесь и перебирать варианты.

– А сюда принести сложно было?

Митька пожал плечами. Обогнул Геныча, уселся на нагретое место. Как-то странно скукожился, выцепил из травы генкину зажигалку. Жесты у него были уже не суетливые, а наоборот, немного торжественные, будто они у этого костра несли круглосуточную вахту и племянничек пришел сейчас на смену.

Дорожка к дому слегка покачивалась. Перед глазами плясали рыжие зайчики – воспоминания об огненных всполохах. Выходя с террасы, Митька не захлопнул дверь, и вокруг абажура уже роились мотыльки и мерзко зудели комары.

Прибрать со стола Митьке в голову не пришло. Черт с ней с посудой – все равно им еще завтракать, но крошки и куриные кости мог бы и замести.

Мобила лежала на том же месте. И неотвеченных звонков на ней не было.

Гена, на всякий случай, сунулся во входящие – с племянничка сталось бы принять вызов, вякнуть что-нибудь типа "через пять минут перезвоните". Но там тоже была полная тишина.

Ну вот на хрен его с места подрывать? Вот тварь двурогая. Сперва на дачу этого козла вези, потом он с тобой сквозь зубы разговаривает, потом хочет, чтобы его немедленно в Москву вернули, потом... Геныч прихватил телефон и отправился обратно к костру, откручивать племяннику голову.

Издали можно было подумать, что Митька держит в руке длинную-длинную сигарету: в слишком уж узкую трубочку был свернут дымящийся альбомный лист. Еще несколько листов выглядывало из лежащей на земле картонной папки.

На генкины шаги племяш отреагировал мгновенно. Дернулся, отбросил в сторону загоревшуюся бумагу, попробовал прижать папку к себе. В свете костра митькино лицо казалось сейчас отчаянно некрасивым – щеки выглядели запавшими, рот стал черным, как влажная клякса, глаза сузились, на лбу появились какие-то непонятные морщины, темный ежик волос смахивал на изнанку обувной щетки.

Эта странная гримаса – паника пополам с ненавистью – показалась Генке удивительно знакомой. Он и сам так когда-то смотрел: в школе – на верзил-старшеклассников, с балкона – на сидящих у доминошного стола дворовых отщепенцев с их пивом и гитарой... И дома такое однажды тоже было, классе в восьмом или девятом, когда мама, искавшая исправную авторучку, наткнулась в его столе на исписанную с двух сторон общую тетрадку. С одного бока – личный дневник, с другого – что-то типа приключенческого романа. Он тогда крепко подсел на Кира Булычева и Стругацких, пытался написать историю про сотрудников Института Времени и НИИЧАВО. "Гена, у тебя тут столько ошибок... И что такое "птимезонный скоростьсшиватель"? А я думала, ты немецкий учишь..."

Больше он к той тетрадке не притронулся. Пару раз пытался перепрятать, а потом просто изрезал ее катькиными ножницами для раскройки ткани. И утром, по дороге в школу, выкинул бумажную лапшу в мусорный бак. За затупленные ножницы ему влетело. Но нормальные с тетрадкой бы не справились: все-таки девяносто листов и коленкоровая обложка.

– Жалеть потом не будешь? – Гена обошел бревно, ухватил водочную бутылку.

Митька дернул кадыком, виновато глянул на висящий у Геныча на шее мобильник.

– Мог бы по нормальному попросить. Я бы просто в дом ушел, без всяких телефонов.

Видимо, такой вариант не приходил Митьке в голову. Он все еще прижимал к себе ворох альбомных листов. А они слегка трепыхались, будто живые... Совсем как клетчатые страницы из той генкиной тетради.

– Митька...

Геныч еще сам не догадывался, что именно он сейчас скажет. Но условный рефлекс сработал, и на лице сама по себе всплыла сочувственная маска. Что-то из серии "Я прекрасно понимаю, что ты сейчас испытываешь".

– Ген... – племяш не дал Генычу вжиться в роль... – Ген, а у тебя когда-нибудь были проблемы? Ну, когда ты был молодым?

Двадцативосьмилетний Гена вполне небезосновательно собирался пробыть молодым еще лет семь или восемь. Ну, пока не женится. И потому включившиеся было сочувствие и доверие быстренько исчезли.

– А у кого их не было? – он почти небрежно глотнул водку из горлышка. Выдохнул и начал медленно устраиваться на другом краю бревна. Разоренная папка оставалась посередине, белела в темноте – как гранитный обелиск или камень, которым разделяют спорную территорию. – Конечно, были.. У меня после первого курса вообще была заветная мечта.

– Какая? – Митька не сводил глаз с бумаги, превращавшейся в оранжевые хлопья...

– Взорвать универ к чертовой бабушке. А нашего декана где-нибудь на елке повесить. За яйца.

Племяш хмыкнул. Видимо, эта идея ему понравилась.

– А почему просто сам не бросил?

Гена мысленно перекрестился и, понимая, что теряет в глазах племянничка остатки и без того небольшого уважения, честно сказал:

– Боялся... Меня бы Катька с твоей бабушкой... с мамой, в смысле, урыли бы.

Геныч не сразу сообразил, что судорога, заставившая митькино лицо дернуться, – это на самом деле улыбка. Понимающая.

– Мить... Ты, если выпить хочешь, то пей. Я твоим ничего говорить не буду.

Племяш протянул было руку к следующему альбомному листу, а потом стремительно выхватил из влажной темноты какой-то кривой сучок и подгнившую с одного бока шишку. Кинул их в костер. Сучок пропал в огненной каше, а шишка укатилась вбок.

– Я... Там на террасе осталось... А закусывать чем? Гена, а тебе стаканы принести?

Митька завозился, зашуршал листами. Попытался сунуть их в папку, но никак не мог сложить в стопку. Карандашные рисунки в темноте разобрать было невозможно. Только общие контуры и особенно четкие линии. Гена хотел предложить свою помощь, а потом застеснялся. Уставился на сигаретную пачку. Курить хотелось уже давно, но лезть за зажигалкой было слегка боязно: а вдруг спугнешь.

– Стаканы? Да как хочешь, мне без разницы...

Племяш кое-как подравнял вытащенные листы, просто прижал их папкой и оставил на бревне. Белые уголки высовывались из-под картона. На одном из них можно было разглядеть оставленную педантичным Митькой дату "02.05.06". Совсем свежие рисунки, месячной давности. Катька с семейством все майские праздники проторчала тут, на даче. Видимо Митька, вместо того, чтобы готовиться к экзаменам, сидел у себя в комнате и рисовал.

Генычу жутко хотелось посмотреть на изображения. Но делать этого было нельзя. И расспрашивать Митьку про картинки – тоже нельзя. Хотя племянник ни о чем не просил. Просто сказал:

– Я это здесь оставлю...

А потом ухромал в сторону террасы. А Геныч так и остался сидеть на бревне, выпрямившись и не шевелясь, как во время трансляции президентского обращения.

6.

– А Кузнецова вообще можешь прогуливать... Самое главное – у него на первой лекции нарисуйся, когда он по аудитории листочек пускает. Он потом по этому листочку ориентируется. Если на самом первом занятии у него был, то потом трояк точно нарисует, а если нет – то завернет. У нас одна девка в группе была, она вообще все писала, на ее конспектах полкурса паслось... В общем, она эту лекцию пропустила, то ли заболела, то ли еще чего. Так он ее на пересдачу чуть не отправил. Она, правда, в деканате шухер подняла...

Геныч сам не знал, что он до сих пор помнит свою учебу в универе. И кому из преподов как сдавать, и какие-то мелкие приметы. А сейчас, пока рассказывал, умудрился вспомнить цвет стен в потоковой аудитории. И собственное место с черной, намалеванной маркером надписью "Профессор! Делай свое дело молча". Позже кто-то из старшекурсников прицарапал к ней еще одну – "А теперь представьте, что на кафедре стоит пулемет..."

– Да я почти не прогуливаю... – виновато отозвался Митька. Он сидел сейчас на земле, опирался спиной о теплое бревно. Злополучная папка оставалась у него на коленях. На разлохмаченном картоне темнел круглый отпечаток – след от пластикового стаканчика с вином.

– Захочешь – научишься... Дурное дело не хитрое. – к полному Генкиному изумлению от литрового "Флагмана" осталось меньше трети. Но пьяным он себя почти не чувствовал. То есть в голове шумело, и язык уже был слегка деревянный, а вот мягкое пофигистичное отупение, то самое, ради которого, собственно, он и пил, наступало с большим трудом. И непонятно, кто был в этом виноват – то ли сам Геныч, так толком не отоспавшийся и психанувший из-за неожиданной поездки, то ли Митька с его дурацкими понтами. Хорошо хоть, что сейчас племянник оттаял. Даже не оттаял, а просто поплыл: слова тянул медленно-медленно, совсем как кисловатое винище из покрытого потеками стаканчика.

– Ген, слушай... А ты почему не по диплому работаешь? – племяш начал сползать вдоль бревна. Потом сообразил, оперся локтем о генкино колено. И голову туда же пристроил.

Смешно так, будто собака. Какая-нибудь жесткошерстная, типа ризен-шнауцера. Только Митька все-таки посветлее. И движения у него не собачьи, а какие-то неуверенные, ломкие. Генка запнулся в поисках подходящей ассоциации. Если честно, он эту свою привычку ото всех скрывал. Но главный редактор в его сознании упорно выглядел пожилым раздраженным барсуком, та же Катька, хоть и располневшая, оставалась мельтешащей белкой, а он сам, скорее всего, смахивал на ежа. Кто-то из девиц его так и именовал, кстати, "ежик", но это из-за торчащих волос и из-за того, что он отчаянно пыхтит в самый ответственный момент. Кажется, этого замечания было достаточно, чтобы с чистой совестью удалить из мобильника девчонкин телефон.

– Ген, ну так... Или ты отвечать не хочешь? – Митька повернул голову, проехался щекой по генкиной ноге, разочарованно хлопнул глазами. И Геныча как-то сразу осенило – племянник напоминал птицу. Только не привычную, типа голубя или воробья, а какую-то редкую, из зоопарка. Из тех, что точно так же суетливо хлопают крыльями и ходят по земле, так толком и не попробовав взлететь, хотя вроде давно пора.

– Да нет, почему... Там все просто было. У меня девчонка была... Ну, самая первая понимаешь... С журфака. И она внештатником работала... В той самой газете, где я теперь. Понтовалась из-за этого по полному. Ну и меня с собой иногда таскала. Начинающим, ну стажерам, практикантам, им обычно всякую фигню скидывают. Народные гуляния или митинги... Или прессухи самые тупые, понимаешь?

– Ага... – откликнулся Митька. Голову с генкиной ноги он так и не убрал, наоборот, извернулся весь, устроился поудобнее.

– Ну вот. Мы с ней месяца два так тусили, потом поругались. А интерес к этому всему остался. Ну я и пришел в редакцию, я там двух человек знал тогда. Получил пробное задание, написал. Фигня получилась жуткая, я ее раз семь переправлял. Из принципа. Сперва хотелось ей что-то доказать, потом сам завелся, оно же интересно. И все...

– А она чего?

– Да ничего... Сперва в курилке сквозь зубы здоровались, потом помирились. Потом она замуж вышла, теперь с ребенком сидит, домохозяйка.

– Ген.. А когда ты с ней... ну, первый раз, тебе сколько тогда было?

– Много, Мить. Почти девятнадцать.

Дым лез племяннику прямо в нос, но тот сейчас не обращал на это никакого внимания. Он все сильнее приваливался к Генкиной ноге, даже умудрился обхватить его пальцами за щиколотку. И дышал хрипло и крупно, как во время бронхита.

– А до этого ты как?

– Ну как-как... ты что, порнуху никогда не смотрел? Чтобы дома никого не было?

Блин. Слышала бы этот разговор Катька. Хм... А вот интересно, как она вообще сыну про это все объясняла? Самому Генычу малость повезло. К тому моменту, когда мама-гинеколог, путаясь в медицинских терминах, попробовала что-то такое рассказать, первоклассник Генка особо не удивился. Ибо всяких акушерских справочников дома было навалом. Хотя он, если честно, лет до тринадцати был уверен, что люди делают это только для того, чтобы кого-нибудь родить. И думал, что родители ничем таким не занимаются, у них ведь уже есть он и Катька.

– Ну смотрел... Тинто Брасса. У папы есть на ди-ви-ди...

Вот она, блин, художественная натура. Может Митька и вправду под Рахманинова дрочит. Или под Вивальди. Гена перекосился. И с легким изумлением понял, что возбужден. Не то от упоминания итальянской эротики, не то от смутных образов, нечетких, словно затянутых дымом из редакционной курилки. Или оттого, что он отстраненно попытался себе представить, как именно Митька может заниматься онанизмом. Один телевизор у них на кухне стоит, а второй, с магнитофоном, в большой комнате, напротив мягкого, утыканного подушками и тряпичными куклами дивана... Наверное, там он это и делает, виновато косясь на дверной замок и вытирая перемазанные пальцы о заранее принесенное из ванной полотенце.

Геныч на всякий случай хмыкнул и снова потянулся к сигаретам. Митька слегка заерзал и смущенно произнес:

– А я думал, у тебя раньше.

– А у тебя-то когда? На той неделе что ли? – как можно небрежнее поинтересовался Гена.

– Ну да. ... Только у меня совсем не получилось. Ну, в смысле, совсем плохо... Хоть осенью в универ не приходи.

– Да ладно тебе... К сентябрю все про все забудут, – машинально откликнулся Гена. А пальцы уже привычно терлись о выступающий краешек Митькиного уха, теребили аккуратную мочку.

– Ты просто не знаешь...– племяш ухватил с бревна стаканчик, шумно сглотнул. Пара капель точно попала на генкины джинсы, все остальное – на черный и основательно извазюканный митькин свитер.

– Захочешь – расскажешь, – успокоил его Геныч. Скорее всего, митькина пассия послала куда подальше тихоню-племянника с его признаниями, рисунками, а может даже и розами. А сама пошла трахаться с кем-то вменяемым, активным и самоуверенным. С тем, кто не пугается собственных жестов и не бежит в десять вечера отзванивать маме.

Для того, чтобы послать к чертям собственные комплексы и мамины претензии, Генке потребовался год. Год недосыпа и постоянной борьбы – со своей застенчивостью, с охранной, которой была нужна аккредитация, с телефонными собеседниками, из которых надо было выбивать комментарии для с трудом написанного текста. Но он этому научился. А заодно научился вычислять модели чужого поведения.

– А если я расскажу, ты потом... – Митька снова попробовал отхлебнуть вина.

– Да не буду я маме говорить... – Геныч ловко накрыл митькины пальцы своими, хрустнул белым пластиком. Теперь получилось.

– Я не про маму... – племяш почему-то фыркнул. Отлепился от Гены, начал растирать затекшую руку.

– Ты ее рисовал что ли? – Геныч почесывал шею, до которой все-таки добрался особо настырный комар.

– Кого?

Маму, блин...

– Ну, с кем там у тебя не получилось...

Митька хрустел пустым стаканчиком.

– Рисовал. Только не с натуры, а так, по памяти...

– А она об этом знает?

– Не совсем. – племяш слишком резко дернулся, попытался подняться и сесть на бревно... Смахнул на землю папку, начал судорожно подбирать злополучные листы. Теперь размытые серо-черные тени и вправду складывались в контуры человеческих фигур. Вглядываться Геныч не стал. Сказал примирительно:

– Тут воздух свежий, от него всегда спать хочется.

Митька прекратил шуршать бумагой. Хотел что-то возразить, но не успел – по серому картону и теплой поверхности бревна, а заодно по земле, генкиным джинсам и винному пакету застучали мелкие, какие-то колючие капли дождя.

Костер затрещал, мигнул пронзительными всполохами.

Гена разочаровано вздохнул.

– Ну что, в дом пойдем?

– Пойдем... – Митька старательно укрывал свитером свою ненаглядную папку. Геныч по хозяйски гремел стеклом. По хорошему, костер надо было затушить.. Вроде он в сарае ведра видел...

К неразличимому и скользкому крыльцу они дошли почти в обнимку – Митька не стал выдрючиваться, молча ухватился за подставленный локоть. Пальцы у него были крепкие, а кожа почему-то пахла гвоздикой. От вина, что ли...

Пока Геныч, чертыхаясь, нащупывал на террасе выключатель, Митька смирно стоял на пороге. Может быть, даже улыбался. Все равно в темноте не видно.

Лампа мигнула, высветила забитую бычками пепельницу и остатки злополучной курицы.

– Мить, ты допивать будешь?

– Не знаю... – племяш неловко зевнул и почему-то жалобно произнес. – Гена, а можно я в бабушкиной комнате полежу? А то наверх лезть не хочется.

– Угу. – Генка вытащил из банки одинокую шпроту.

Митька развернулся, побрел в комнату вместе со своим барахлом. На пол выпал серебристый комочек фольги – фантик от жвачки. Геныч и сам, если честно, терпеть не мог чистить зубы холодной водой.

7.

Дождь по стеклу не шуршал и не барабанил, а негромко поскрипывал. Совсем как мокрый гравий, если пробираться в темноте по заросшей садовой дорожке.

Гена осторожно звякнул молнией, пристроил серегину ветровку на спинку старого венского стула. Висящий на шее мобильник негромко стукнулся о столешницу. Двенадцатый час, детское время... А Митька уже срубился. Даже жалко...

Облупленный чайник закипал неохотно, фыркал, тихонько подпрыгивал. Звук был слегка непривычным и при этом удивительно знакомым. Летним. Такие вещи обычно вылетают из памяти, а потом мгновенно воскресают, стоит только увидеть или услышать их снова. Похожее бывает только с книгами, которые привезли на дачу много лет назад. Вроде бы ты напрочь забыл, что все это когда-то читал, А потом, обнаружив на полке обтрепанный томик, пахнущий не то сыростью, не то пылью, ты с удивлением понимаешь, что помнишь не только сам текст, но и то, как он расположен. И загнутые впопыхах страницы, и удивительно яркое пятно от случайно раздавленной лет десять назад малины.

Кажется, только книжки ему сейчас и оставались. Потому как спать еще не хотелось, а интернета под рукой не было. Да и не стал бы, наверное, Геныч ничего там сейчас писать... Ни про политику, ни про всякую бытовую фигню. "Сижу на даче, бухаю на пару с племянником, всем привет..." А про дачные или детские воспоминания Гена вообще никогда не упоминал. Хотя недавно залез в коммьюнити родного факультета, нашел пару однокурсников, даже договорился встретиться пива попить. Но оно как-то не сложилось. От однокурсников мысли плавно перетекли к студенческим воспоминаниям, а потом к Митьке и его так толком и не рассказанной истории.

Он попытался представить себе племянника с неизвестной девчонкой. А вместо этого вспомнил себя. В митькином возрасте и на этой же самой даче. Когда ворочаешься в прохладной постели, трешь себя ладонями, чтобы не то согреться, не то слегка успокоиться после очередной ругани с мамой. А пальцы упорно пахнут травяным соком и въевшейся ржавчиной от дужки ведра. Интересно, кого представляет Митька в такие моменты?

Чайник возмущенно забренчал крышкой, отгоняя не особо уместные мысли. Пришлось подниматься из-за стола, обматывать руку старым вафельным полотенцем, переносить раскаленную посудину с конфорки на деревянную хлебную доску. Так, чай это потом. Вроде он читать собрался.

Шкаф с книгами стоял в проходной комнате. Пестрел разномастными корешками и лохматыми обложками. Вооружившись лозунгом "книги денег стоят, их выбрасывать нельзя", Катька и мама свезли сюда всю пылившуюся по углам макулатуру. От советских шпионских детективов и "талонных" "Трех мушкетеров" до разлетающихся на ходу женских романов и каких-то неведомых Генычу "сиквеллов к сериалам" в лакированных обложках. Выбрать среди этого хлама хоть что-то стоящее, типа изъеденного молью Честертона, было невозможно. Вроде оставалась еще где-то такая же рассыхающаяся Агата Кристи, но это, наверное, у Катьки в комнате надо смотреть...

Геныч сделал пару шагов в нужном направлении, а потом притормозил. Потому как на старом детском диванчике, принадлежащем когда-то ему самому, а потом Митьке, валялась все та же чертова папка. На пару со свитером. И теперь, после собственного приступа откровенности, Геныч точно имел на нее все права.

Наверное, Митька хорошо рисовал. Может быть даже – очень хорошо. Но понять это Гена сейчас не мог. Потому как почти застыл на диване, перебирая плотные, заселенные серыми карандашными штрихами листы.

Никакой ожидаемой девчонки на рисунках не было. На белой бумаге жил своей самостоятельной жизнью неизвестный пацан. Митькиного возраста или, может, чуть старше. Курил, опираясь о едва обозначенный, но узнаваемо широкий подоконник. Прижимал к завешанному волосами лицу невидимый мобильник. Что-то торопливо записывал в тетради, лежащей на непрорисованной парте... И снова курил, но уже сидя на высоком парапете факультетского крыльца.

Какие-то изображения, наверное, были законченными: плотно заштрихованными, обнесенными ореолом теней и пометками от ластика. Другие явно делались навскидку, толпились по нескольку штук на одном листе. Но модель – или как там это называется? "героя картины"? – можно было узнать везде. Геныч довольно быстро запомнил никогда не виденные в жизни черты лица. Нос с аккуратной горбинкой, отросшую челку, крупную родинку на впалой щеке, легкую полоску усов... Сперва он выискивал это на новых рисунках, сравнивал приметы. А потом думать про такое забыл.

Потому как после очередного эскиза – неизвестный пацан со стаканчиком кофе в руке опирается о профессорскую кафедру – пошли совсем другие изображения. Уже не такие невинные. Все тот же лохматый тип был нарисован голым. Во всех подробностях, включая тени на головке возбужденного члена. И антураж вокруг поменялся – никаких парт, подоконников и столиков в факультетской столовке... Только широченная кровать или разлапистое кресло с высокой спинкой.

Гена осторожно выдохнул, чувствуя, как дрожат сжимающие папку руки.

На следующем листе были нарисованы двое. Уже знакомый голый хмырь, взасос целующийся с каким-то другим парнем, высоким и малость нескладным. Узнавание пришло не сразу. А потом у Геныча появилось острое желание немедленно хлопнуть водки. Или хоть закурить. Но сил на это не было. Так что оставалось одно – сидеть, сглатывать медленные, вязкие удары сердца, и смотреть, как карандашный незнакомец вжимается лицом в губы такого же карандашного, но очень похожего на себя Митьки.

8.

У лягушек такое состояние называется "анабиоз". У ежей и прочей мелкой лесной нечисти – "зимняя спячка". У людей, скоре всего, – "коллапс". Ну, или "пиздец". Кому как удобнее.

Мысли в голову возвращались неохотно. Будто Геныч сейчас просыпался или отходил от наркоза. По ощущениям, кстати, слегка похоже. Он бесшумно, предельно аккуратно сунул в папку просмотренные листы. Вернул на место свитер. Разгладил вмятину на потертом байковом одеяле. Мягко дошел до двери, ведущей на террасу. Щелкнул зажигалкой. Опустился на стул. Придвинул к себе пепельницу. Снова встал, закрыл поплотнее комнатную дверь. Затянулся. Все, поехали...

Исходная картинка сложилась легко: Митька запал на одногруппника, молча страдал, рисуя свой объект по памяти, потом, на универовской пьянке как-то себя выдал. Получил отпор или, может, по морде получил, впал в хандру и на радостях попытался сжечь все изображения этого горбоносого кадра. Для чего, собственно говоря, и приперся на дачу. Все вполне логично.

Абсолютно логично, прямо-таки линейная алгебра... Следствие закончено, можно ехать дальше. Хотя куда уж дальше? Дома живет пидор. Катька с ума сойдет, если узнает. А она не узнает. Во всяком случае, не от Геныча точно. Хотя... Рассказать ей эту байду – все равно, что стряхнуть с себя всю ответственность. А то, что он в эту историю вляпался с концами, Гена понимал прекрасно.

Блядь, да откуда это вообще взялось? Оно наследственное? Нет? Может, у Сереги в роду кто-нибудь такой был? Потому как он сам... Ну не гей, не гей, точно, абсолютно... Ему бы в голову не приходило засматриваться на другого мужика. И уж тем более – рисовать его, заштриховывая тени на голой заднице и пушок на яйцах... Наверное, Митька кончал, когда набрасывал эти картинки. Или потом дрочил, когда их разглядывал. Тьфу ты черт... Митька. Нарочно ведь не придумаешь. С ним же теперь вдвоем в одном доме оставаться, все равно, что... Пронеслась стремительная мысль – прямо сейчас схватить ключи от машины и уехать. А потом занять у кого-нибудь бабок, отдать Катьке – пусть забирает своего гомика с дачи на такси. Но это беспредел, да и объяснять что-то придется.

Так, черт, что делать... Да ничего. Внешне ведь по Митьке такие вещи вообще не видно. Парень как парень. Разве что – дерганный слегка, но это не преступление. Геныч сам был такой же зажатый, особенно в школе. А так – ну никакой манерности, никаких специальных жестов, или как там у этих принято... Правда вот Генку сегодня облапил... Мля, так он это просто так или уже нет?. Ну, лучше считать, что по родственному, они же с Серегой хлопают друг друга по плечу, когда встречаются. И это ничего не значит. Главное – виду не подавать.

Черт, всего без минуты полночь. Еще часов семь ждать, не меньше. Гена очень хотел, чтобы сейчас наступило утро. Чтобы посмотреть, как он будет вести себя с Митькой. Доказать, что ничего страшного в этом нет. Даже, может, приглядеться слегка к племянничку. По хорошему приглядеться... Не как мужик, а как журналист. Потому что оно любопытно. Вот, Геныч, правильно... Вот так на него и смотри – как на объект исследования. И никакой паники. Обычное задание, бывало и хуже...

Упоминание о работе подействовало. А медленно, почти со вкусом выпитая рюмка, этому только помогла. Сейчас еще пару сигарет и в койку. Если Митька в маминой комнате, то он тогда в катькину пойдет. Там уже все застелено, с бельем возиться не надо. Никакого будильника, как проснутся – так и проснутся. Только вот минералки с собой надо взять. И, наверное, все-таки, не раздеваться. Ну, как в поезде. В этом тоже нет ничего особенного.

Крик был странным. Не жалобным, не испуганным, а каким-то непонятным. Наверное, это и называется – "дикий крик". Короткое подвывание. Такое, что даже толком не поймешь – то ли это в доме кричат, то ли за окном.

Гена вздрогнул. Машинально, забыв про сигарету, обхватил себя за плечи. Выдохнул. Тишина. Наверное, показалось. Все-таки хорошо, что он не нашарил среди полок покет-бук с рассказами Стивена Кинга. Потому как ситуация – лучше не придумаешь. Ночь, старый дом, двое в тишине. А в черной бездне окна притаилось страшное и лохматое Нечто. И оно наверняка уже схарчило генкин новенький "Фольксваген" со свежевыплаченным кредитом. Тьфу.

И в эту самую секунду чертов вой повторился. И сразу же заглох под хриплым, но вполне вменяемым митькиным воплем:

– Мамааа!

– Блядь! – отозвался Гена. И ломанулся в комнату, сжимая в руке так и недопитую бутылку водки.

Черное пятно сидело по ту сторону подоконника. И оно явно было живое, потому как скреблось и опять орало.

Митька вроде бы сидел на кровати. Не шевелился. Или шевелился, черт его знает.

– Что? – не дожидаясь ответа, Геныч зашарил рукой по стене. Нащупал черный клювик допотопного выключателя.

Исчадие ада недовольно фыркнуло и с шумом упало на садовую дорожку, махнув на прощание хвостом.

– Твою мать... Мить, это кошка.

Племяш не отозвался, только чуть повернул голову с зажмуренными глазами.

– Мить... Да я сам испугался. – Гена внимательно рассматривал бутылку. Что-то явно выплеснулось по дороге, но на донышке еще оставалось вполне прилично.

– Это к бабушке... – непонятно проговорил Митька, щурясь от непривычного света. – К бабушкиному коту. Она же его на ночь выпускает. К нему кошки под окна ходят и орут. На Девятое мая так тоже было.

– Угу... Понятно. – Гена продолжал пялиться на племянника. Как будто первый раз в жизни его видел. В определенном смысле так оно и было.

Разумеется, за этот час Митька не мог измениться. Все такой же высокий и нескладный, разве что – заспанный. И футболка со штанами на нем все те же – видимо и вправду хотел немного полежать, а потом отключился. Ну вот и хорошо. Потому что разглядывать племянника без одежды Геныч бы сейчас точно не смог. С него было достаточно обнаженного митькиного горла. И темной метки пупка, которая выглядывала из-под сбившейся майки. Только вот измятая белая ткань очень напоминал альбомный лист, на который нанесли несколько предварительных линий...

– Гена... Я тебя разбудил что ли?

– Вроде не очень.

– Это хорошо. Ген, а там у тебя вода была, минеральная. Можно, я выпью?

Гена кивнул. И все так же продолжал изучать Митьку. Жесты как жесты, ничего особенного... Если не думать, что вот такое ленивое потягивание может превратиться в объятье. А осторожный поворот головы стать сигналом для поцелуя. А... а еще они родственники, вот.

Вспомнилось почему-то, как на заре туманной юности, лет семь, что ли назад, когда они с Мишкой на пару репортерили в информационке, Белявский через своего знакомого санитара "Скорой помощи" раздобыл душераздирающую историю. Про мужика, который изнасиловал собственного приемного сына в день шестнадцатилетия. Причем, "Скорая" туда приехала не по травме, а по отраве. Пацан не выдержал и наглотался какой-то дряни. Белявский на эту историю угробил все выходные, даже пытался пробиться в Склифак к тому парню, заявлял полполосы под криминальное расследование. А текст сперва ужали до бытовухи на первой, а потом и вовсе сняли из номера в последний момент. Помнится, они по этому поводу с горя неплохо так надрались. Но у Мишки вообще был какой-то странный закос на суицидниках, он одно время даже на опознания ездил... Хрен его знает, может, сам когда-то пытался или бзик у него был. Как там это называется – танталофобия, что ли? Боязнь смерти...

Племянник сосредоточенно прохромал к двери, случайно – или не случайно, задев генкину руку своей рукой. И от этого жеста Геныч шарахнулся. Забыв про все посторонние мысли и выдавая себя с головой.

Митька тоже дернулся. Как от резкого окрика или удара. И, глядя себе под ноги, торопливо выпалил:

– Ген... я себе отдельную кружку возьму, не бойся.

– Какую кружку? – почти шепотом отозвался Геныч. В принципе, еще можно было сыграть в непонимание, сделать вид, что он не в курсе, попритворяться...

– Для воды. И на утро тоже.

– Эээ...

– Ну на зоне же у таких все отдельное. У... у тех, кого опустили.

Митька все так же смотрел в пол. Но с места не двигался, только обхватил себя ладонями за локти. Пальцы у него дрожали.

– Какая зона, какая кружка? Митька, тебе точно пить нельзя...– тон был вполне убедительным. Но племянник на него не повелся.

– Да ладно тебе... Думаешь, я не понял? Он на меня тоже так смотрел.

– Кто? – Гена с тоской подумал об оставленных на террасе сигаретах.

– Дима. Когда я до него... дотронулся. Потом.

Твою мать. Сеанс душевного стриптиза, часть вторая.

– Мить, у вас тут кофе есть где-нибудь? Или чай хотя бы?

– Да откуда я знаю?! Что ты до меня доебался с этим чаем?! Позвони маме и спроси, я тебе не... – Митька умолк так же неожиданно, как и закричал.

По идее, за подобные фокусы племяннику можно было сунуть в зубы. Или хоть затрещину закатить, чтобы затушить эту непонятную истерику. Но Гена, честно говоря, никогда в жизни не делал таких вещей. А племяш, естественно, все истолковал по своему.

– Ну, вот видишь? Ты даже прикоснуться... тебе противно... Ну, ну и не надо! Давай, звони маме, рассказывай... Или у себя в газете объявление дай, чтобы совсем все знали! Он тоже сказал, что я даже в ментовку не пойду, потому что это совсем... А сам, наверное, уже всем сказал... Я теперь универ к черту брошу... или повешусь... Понял, сука?

Наверное, когда водка попадает в глаза – это очень больно. На себе Гена не проверял. Но ничего другого у него под рукой не было, только все та же чертова бутылка. Племяш взвизгнул, не хуже, чем та бродячая кошка. А потом завыл, зажимая лицо ладонями, всхлипывая и даже, кажется, матерясь. Да блин...

– Тихо. Стой. Руками ничего не трогай. Спокойно... Сейчас промоем... – Гена рывком ухватил племянника за плечи, чуть подтолкнул в сторону террасы, а потом просто поволок – легко, привычно. Пьяных-то на себе приходилось таскать не раз. Ну и тут так же... Даже водярой одинаково пахнет.

9.

Как же все-таки хорошо, что вместо умывальника Серега установил на террасе водопроводную трубу.

Митька фыркал и поскуливал, ревел на вполне законных основаниях. Кожа у него была теплая – спросоня и от бодуна. Гена стремительно прижимал собственные пальцы к незнакомому, и впрямь покрытому щетиной подбородку. Холодные капли глухо шлепались на пол, стекали по генкиным рукам, по митькиному горлу, впитывались в чертову футболку, делая ее слегка прозрачной.

– Ну... нормально? Глаза открой. – Геныч настороженно вглядывался в покрасневшую физиономию. Митька послушно поморгал слипшимися ресницами.

– Все видишь?

– Все...

– Ну вот и молодец. – он все так же аккуратно подтолкнул Митьку к завешанному ветровкой стулу. Ухватил со стола стаканы из-под сока, понес споласкивать.

Племяш молчал, внимательно таращился на Генку. А тот тем временем скручивал пробку у пресловутой минералки. А потом торжественно ее разливал, будто это была водка экстра-класса.

Митька нерешительно подтянул к себе стакан. Взял тот, что похуже – – с щербинкой на прозрачном ободке. Отхлебнул, с трудом сглотнул. И изумился, когда Геныч у него этот стакан перехватил.

Из-за подступающего сушняка вода показалась почти сладкой. И колючей, будто в ней плавали крошечные кубики льда.

– Уффф... – Гена стукнул пустым стаканом о скатерть.

На митькином лице читалась явная паника. Ну у них и ночка сегодня. А ведь всего-навсего второй час.

Сигарета привычно прижалась к пальцам:

– Ну чего?

Племянник недоуменно пожал плечами.

– Мить...

За окном снова заорала кошка.

– Мить... Да не молчи ты, а?

Судя по всему, фокус с одной чашкой не подействовал. А может, Митька вообще ничего не понял. ОК, будем работать словами. Гена вытянул из-под стола неудобную круглую табуретку, пристроился на ней – так, чтобы обязательно коснуться ногой митькиного бедра.

– Так... смотри... Я сижу рядом с тобой. Мы пьем из одной посуды. И я ничем таким... не брезгую, как ты говоришь...

Молчание.

– И никому ничего рассказывать тоже не собираюсь. Я, между прочим, даже на работе никогда диктофоном не пользуюсь. Сигарету хочешь?

Митька отрицательно мотнул головой. Так, ладно, попробуем с другого бока.

– А рисуешь ты все равно здорово. Я ему даже позавидовал... А то только фотографии на пропуск есть и все... Мить, ты мой портрет сделать можешь? Ну просто, набросочек? А я потом рамку куплю, на работе повешу. А то у всех фотографии на столе, а у меня – только подставка для мобилы.

Племяш опять мотнул головой. Черт, не выгорело. Было б Митьке двенадцать, он бы, может, и повелся...

– Я больше рисовать не буду. Вообще. И в студию больше не пойду. Только работы заберу у мастера, она у меня просила, для выставки...

Про выставку в митькиной изостудии мама ему что-то говорила. Черт, оно не в тему...

Опьянение почти прошло, правда вот с координацией было не очень. Гена снова глотнул минералки, прямо из горлышка. Протянул бутылку племяннику. Изучающе глянул на митькины губы. Так что же у него там все-таки произошло? Или он этот поцелуй рисовал по памяти?

– Гена... Ген, а тебя в универе как звали? По имени?

Геныч чуть сморщился, но ответил честно.

– Не совсем. Сперва по фамилии, а потом, когда я в группе вписался, то... Дейл.

– Как? – Митька ухмыльнулся и снова припал к бутылке.

– Дейл. Как бурундучка из мультика. Помнишь, был такой?

– Немножко. Я тогда маленький был. Ген, а почему так?

– Тоже из-за мульта. Сперва Крокодилом называли, как в "Чебурашке" И в школе, тоже, кстати... А в группе... Ну "крокодил" по английски – "крокодайл". А там и сократили.

– Понятно. Только ты на бурундука не похож... Ни капельки...

– А на кого похож? – с легким замиранием спросил Гена.

– На крокодила, – ехидно сообщил племяш.

– Тьфу...

– На самом деле – на ежа. – как-то очень серьезно отозвался Митька. А потом сплел в замок пальцы, обхватил ими колено и заговорил:

– А у нас в группе сразу решили, что я буду Митей. А он – Димой. Потому что два имени одинаковых и все сперва путались. Он тогда сказал, что мы еще можем поменяться, если мне так удобней... А я не захотел, – племяш на секунду запнулся, выжидающе глянул на Геныча. Тот торопливо кивнул.

– Только нас на самом деле никто не путал. Потому что мы... Ну, разные, в общем... И на него... на Диму... В общем, у него все время кто-то был. И с нашего курса, и с вечернего отделения... И вообще с других факультетов. Он у меня иногда конспекты брал ксерить. Потому что пропускал.

Митька выдохнул, а потом продолжил. Как-то медленно и очень знакомо... Доверительно. Черт, такое уже было сегодня вечером. Только эти интонации раньше были не у племянника, а у самого Гены.

– Ты знаешь, если бы я не видел, как он целуется, то, наверное, ничего бы не было... А он почти все время. То на переменах, то... Я когда из читалки шел, то его иногда видел... с кем-нибудь... Или мы в метро вместе ехали. Они в одном вагоне, а я в соседнем. Только они у Димы менялись все время. Ну, дев...

– Партнерши... – осторожно подсказал Гена.

– Ага. Я у него спросил однажды, а он сказал, что ему вообще без разницы, с кем именно... Совсем-совсем без разницы.

Гена снова кивнул. И осторожно сдвинул табуретку ближе к Митьке. А тот продолжал.

– А потом там такой разговор был. Даже не разговор. А знаешь, как на лекции двое переписываются? На одном листке по очереди. Ну вот, я такой листок нашел, случайно. У нас в группе есть две такие, они все время рядом сидят. У кого-то из сумки, наверное, выпало... Ну и там было... Про всех наших... И что я, наверное, еще ни с кем ни разу.. А про Диму наоборот. Ну, в подробностях...

– Угу.

– Я тогда решил, что хочу быть как он... Чтобы... Ну, ты понимаешь, да?

– Понимаю.

– И начал за ним следить. Как он двигается, как разговаривает. Как целуется... Только у меня такое почти не получалось.

"Особенно – целоваться"

– А он как-то нормально так к этому... Мы даже вместе лекции прогуливали. Я жвачку начал покупать, потому что пиво...

Знакомо-то как... "Гена, а почему от тебя так пахнет? Ты что? Ты же можешь стать алкоголиком..."

– Я у него даже не спрашивал ничего, он мне сам все рассказывал. И как надо, и что при этом говорить... И вообще.

Журнал"Мэн хэлз", пятидесятая страница... "Твой первый раз..."

– Он вообще про себя много рассказывал. И про школу, и... Ну, вы же меня в лагерь никогда не отправляли.

"Катя, ну как можно? Ты знаешь, как там за детьми смотрят? Я лучше отпуск возьму, посидим на даче..."

– В общем, он не смеялся. Говорил, что я догоню, ну как экстерном выучу. Только я так ни с кем и не попробовал. Сперва боялся, а потом уже не хотелось. В смысле – с Димой хотелось, а с остальными нет.

Митька переглотнул.

– Мы в субботу после экзамена на Воробьевы годы пошли. Ну, знаешь, там есть такое место, со скамеечками... Мы там долго сидели, потому что сессию закрыли и все такое. И сперва с нами Ира была. Они целовались, а я так сидел. А потом Дима с ней разругался, она ушла. А он предложил к нему поехать, потому что у него мама на даче, а деньги еще были, можно было посидеть. Ну мы машину поймали. Первый раз. В смысле – я в первый раз ловил. Я столько никогда в жизни не пил. Бутылки четыре, наверное...

"Ничего, научишься. Интересно, а я в его возрасте сколько мог? Две? А сейчас литра четыре точно могу... А то и пять..."

– Ну и.. Я маме позвонил, сказал, что домой не приду. А потом...

Митька сжал пальцы так сильно, словно хотел раздавить коленку.

– В общем, я ему рассказал. Про эти рисунки. И про то, как он целуется. А он говорит – "Хочешь попробовать?"

И они попробовали. Натасканное за столько лет генкино воображение выдало довольно четкую картинку. Даже не картинку, а что-то вроде порнофильма или фотосессии. И на всех кадрах Митька оставался обычным, цветным, а этот его Дима был черно-белым, нарисованным.

Он было совсем не так, как в митькиных рисунках. Настоящий Дима пах пивом и потом. Но это-то как раз не мешало. Мешало другое. Слишком сильные, слишком твердые губы. Зажимающие кожу не хуже бельевой прищепки. Жесткий язык, который не останавливался ни на секунду, не давал выдохнуть, сглотнуть, хоть как-то понять, что вообще происходит.

Пальцы... Они тоже не останавливались, не выпускали. Не обращали внимания на протестующее мычание. Терлись и скользили, пощипывали, тыкались, отдирая одежду от тела, как кусок обоев от стены. Может быть, дело вообще было в каком-то слишком быстром, слишком уверенном ритме. Будто все происходящее – что-то вроде пьяного пари. А слабо тебе на спор поссать с памятника Ломоносову? А вот сейчас проверим.

И молния на джинсах разъезжается так же стремительно, и твердая ткань сползает вниз. А ладони перехвачены чужими пальцами, и нет никакой возможности прикрыться.

А развороченная постель, которую никто не застелил с утра, кажется чем-то совсем неудобным и неподходящим, типа сиденья троллейбуса или лавочки у фонтана. Подушка отодвигается в сторону и одеяло тоже.

– Ну... давай... не бойся... да расслабься же ты...

Слова ничего не значат. От них слишком сильно пахнет раздражением.

– Ты же сам хотел... Ну же... Я тебя научу...

Неужели такое может понравиться?

– Если боишься – то глаза закрой.

Слюна на коже. Ее очень хочется стереть.

– Ага.. Вот так.. Давай...

Член оказывается привычно липким, но при этом остается мягким. Димины пальцы обхватывают его так, будто это – большой кусок пластилина.

Глаза сами собой распахиваются. К горлу на секунду подкатывает тошнота. А Дима равнодушно скребет губами по плечу.

Кожа трется о кожу, поскрипывает. Дыхание учащается. Затылком о спинку кровати. Не очень больно, но слишком неожиданно.

Руки прижаты к простыне. Ими можно двигать, но не сильно. И они какие-то вялые.

А Дима обжигающе потный, но его никак не получается оттолкнуть.

И он может все. Елозить так, будто он сейчас ползет по-пластунски, задевая членом митькины член и мошонку, сминая, почти выдергивая волоски в паху. Лизать собственную ладонь, а потом просовывать ее в узкую щель между митькиной спиной и сбитой простыней. И надавливать там, продвигаться вперед.

Он на секунду скатывается с Митьки, вытягивается рядом. Обхватывает его рукой. Почти нежно, будто обнимая. Позволяя поверить, что все это уже кончилось. А потом цепляется что есть силы за митькину спину и переворачивает его. И перед глазами теперь мелькают узкие синие полоски на простыне. Простыня голубая, аквамариновая. А сбитая наволочка – жуткого охряного цвета. Глаза режет.

От того, что происходит потом, становится слишком мерзко, и из-за этого боль ощущается не так сильно, как могла бы...

Но оно все-таки заканчивается. И димин член выходит наружу с каким-то странным причмокиванием. Такое бывает, когда дантист выдергивает, наконец, ноющий зуб. И в первую секунду от этого точно так же становится легко и хорошо, а потом накатывает боль.

И Митька обмякает, понимая, что простыня почти мокрая. А где-то вдалеке, над макушкой, над влажной спиной, над подрагивающими лопатками плывет сигаретный дым. А еще там плывет такой же удушливый голос Димы:

– Ну и чего теперь? Ты же сам этого хотел.

Надо что-то ответить, но оно не получается. И слова рвутся на губах, почти трещат, как будто это рвется кинопленка...

10.

– Геныч, ты чего так рано? – по еще пустому редакционному коридору полз дым от первой мишкиной сигареты. Из-под закрытых дверей выглядывали белые прямоугольники полос и распечатанных поздно вечером текстов.

Гена притормозил на секунду, подбросил в ладони скользкий пластмассовый брелок.

– Соскучился что ли?

Кабинет оставался все таким же. Даже на поверхности стола темнело присохшее пятно, от разлитой две недели назад бутылки.

Системный блок издал знакомый мерзкий звук, монитор нетерпеливо мигнул. Мишка привычно топтался на пороге, вертел в руках пришедший по факсу анонс прессухи.

Гена клацнул молнией сумки, вытащил наружу ноут-бук, зарядник и старую картонную папку. Из тех, что украшены еще советскими штампами "Дело №" и "Хранить вечно"...

– Компромат что ли надыбал? – Мишка весело покосился на белые тесемочки.

– Типа того...

Ключ от сейфа был на старом месте. А сам сейф поражал своей прохладой и пустотой: чехол от ноута, початая бутылка вискаря и тщательно запрятанные триста рублей.

– Ну ты даешь. А сам говорил – в отпуск едешь...

– Так я и ездил. Слушай, дай я хоть почту гляну, я Интернет две недели в глаза не видел...

Белявский недоверчиво хмыкнул.

– Ты ее из койки хоть покурить-то выпускал? Или как в том анекдоте? "Ой, Мань, гляди, а тут еще море есть".

Гена промычал что-то невнятное, глядя на то, как папка исчезает в прохладной сейфовой темноте.

– Миш, у тебя вроде психотерапевт знакомый был, ты с ним интервью делал...

Мишка снова хмыкнул, роняя пепел на затертый линолеум.

– Не, у меня только патологоанатомы. За психиатрами – к Драниковой, у Нельки их там целый выводок. Ты прикинь, она тут полполосы себе забила, про призывников и отмазки.

Геныч зашуршал "мышкой", глядя на то, как в почтовый ящик сыплется спам вперемешку с просроченными информационками...

– Миш, ты ко мне после "летучки" можешь подойти? Вам вроде бисексуалы нужны были... Я тебе нашел одного, только он тупой как чайник.

– Это хорошо, что тупой... Это просто замечательно... – Мишка выглянул в коридор, с кем-то торопливо поздоровался и продолжил: – Я на него наших практиканток напущу, пусть подрочат в свое удовольствие. Ген, ты не поверишь... Прислали трех девиц, овцы овцами. Там, где у всех людей мозги, у них начинаются ноги. Слушай, может ты хоть одну себе возьмешь, а то я с ними уже затрахался...

– Да ну?

– Да не в том смысле... Ну Ген.. Они тебе кофе сварят, за пивом сбегают...

– Не, на хрен... Я уже старый. За пивом – это к моему племяннику можно, они ему по возрасту подходят.

– Ладно, Геныч, договорились, так им и передам... – Мишка хотел что-то еще добавить, но не успел. Мобила на генычевом столе привычно отозвалась "Крестным отцом".

– Гена, ты уже на работе? – судя по шуму, Катька выходила из метро. – Ген, ну вы бы хоть за вещами вчера заехали, а то у Митьки даже носков с собой нет.

– Ну мои возьмет, тоже мне проблема.

Белявский вежливо хлопнул дверью.

– Ген, ну я не понимаю... Он же тебе за две недели, наверное, надоел до чертиков.

На экране развертывалось приложение интерфаксовского анонса. Гена задумчиво замычал.

– Слушай, может ты мне хоть сейчас объяснишь, что там с ним было, а? Гена, это точно не наркотики? Ты же обещал...

"По словам руководителя пресс-центра главы Центрального Федерального округа..." Так, это вот уже интересно... Рас-пе-ча-тать. И вот тот анонс тоже распечатать...

– Гена, а может он все-таки вечером домой приедет? Ген, мама сказала, что она от тебя такого не ожидала...

"Просим подтвердить аккредитацию до 12 00 6 июля по телефону..."

– Кать... У вас с мамой своя жизнь, а у нас с Митькой – своя.

Трубка истерично охнула.

– Катя, у меня летучка через две минуты. И вообще, иди ты к черту, Кать...

Отбой. Все, листки в охапку и к главному. Только вот...

Набирать свой собственный номер телефона было жутко непривычно. Длинные гудки казались сонными, будто аппарат тоже зевал.

Три сигнала, потом еще раз. До упора, пока Митька наощупь не ткнет пальцами в зеленую кнопку:

– Да?

– Рота, подъем! Кофе на столе, ключи на подоконнике...

– Угу... – торопливо отозвался племяш. Сейчас ведь отрубит телефон и рухнет спать обратно.

– Мить. Давай, шевелись... Я за тебя в деканат не сунусь, мне твои документы никто не отдаст.

– Угу, – уже более бодро отозвался Митька. И, заглатывая зевоту, торопливо произнес:

– Гена, а ты вечером во сколько будешь?

Вопрос был привычным и непривычным одновременно. Гена ухватил из принтера еще теплые распечатки, клацнул дверным замком и, выходя из комнаты, задумчиво отозвался:

– Да черт его знает, тут работы выше крыши. Но я пораньше постараюсь, мы с тобой посидим нормально, все отметим...

Митька ответил что-то радостное, но что именно – понять было невозможно. В коридоре уже начался привычная неразбериха. И в свободное ухо обозревателя Ковригина полетел ехидный комментарий:

– Геныч, ну ты даешь! Только из отпуска и снова отмечать! Или ты там женился, Ген?

В телефоне стоял дикий треск, такой, что ничего не разобрать. Но Геныч ответил абсолютно честно:

– Не дождетесь!