ЧАСТЬ 2. «Гость»

ГЛАВА 10. Эрик.

Если взводить пружину слишком туго, то, отпущенная, она срывается. Но я не могу позволить себе роскоши сорваться – как не может бедолага, вцепившийся в хлипкий кустик над пропастью: круглосуточное наблюдение, постоянное, цепкое, так что даже попытка натянуть на голову одеяло и устроить под ним тихую истерику немедленно вызывает явление обеспокоенного санитара, проверяющего, чем таким опасным я занят.

Сцена с клятвами и долгами была если не бредом, то фарсом. Очередной попыткой меня сломать, ткнув в мягкое и уязвимое, которого я нарастил за последние месяцы слишком много. Сам не понимаю, как не сорвался в разговоре с ним – просто по инерции, потому что слова давно застоялись, перебродив, на кончике языка – это был мой первый разговор хоть с кем-то за последнюю... неделю? две? Формальные извинения гем-лорда прозвучали особенной издевкой в сочетании с его горящими злостью глазами и гневным приказом: смотри на меня! слушай! ешь! живи! А не хочется жить. Впрочем, ничего не хочется: ни торжествовать, что моя напрочь сорванная голодовка каким-то чудом завершилась признанием его вины, ни злобно стремиться сдохнуть ему назло.

Не понимаю. Какое отношение имеет то, что устраивал мне его брат, к праву самого Эйри на подобное обращение со мной? Каждый визит медиков – со шприцем, с приборами, с трубкой для кормления, – словно очередной допрос. Или очередное насилие. Но за свои действия гем-лорду не стыдно, о, нет, только – за брата. Не удивлюсь, если вся проблема в каком-нибудь тонком нарушении этикета, только и всего.

Он ненормальный. Я считал это раньше, буду и впредь. И предсказать его очередной выверт просто не в состоянии. Не был бы в состоянии, даже если бы моя голова соображала, пока очередной укол не унес ее мягко и далеко.

Похоже, непростой этот укол. Следующие дни – сколько их? – воспринимаются как сквозь сонную пелену, растягивающую минуты в часы, когда стены водят хоровод вокруг кровати, а голоса врачей то и дело превращаются в резкий птичий щебет.

Когда однажды утром я просыпаюсь с пустой и ясной головой, мне даже не верится. В окно пробиваются солнечные лучи, о стекло царапаются усыпанные желтыми листьями ветки, пахнет свежим, с осенней горчинкой, воздухом, сплошная пастораль.

Как по невидимому сигналу, рядом с постелью оказывается хорошенькая медсестричка в коротком халате – не санитар на голову меня выше, машинально отмечаю я, – с поилкой в руках и радостной улыбкой на лице. Ах-ах, кризис миновал, как я себя изволю чувствовать, поправить подушку, глотнуть воды, сейчас мне станет лучше. Машинально выпиваю. На вкус вроде бы обычная теплая вода, хотя черт знает, что в нее могли добавить. Медсестра исчезает, и я понимаю, что сейчас наступит время завтрака. Кажется, завтрака, если судить по положению солнца. Сопротивляться? По правилам бы надо, но пересохшее горло, несмотря на своевременный глоток, саднит так, что мысль о трубке и искусственном кормлении тут же вызывает рвотные спазмы.

Словно угадав мои сомнения, появляются не санитары, а та же сестричка, с подносом. На нем стоит чашка с носиком, и запах, от нее исходящий, к моему собственному изумлению, кажется не меньше, чем "сногсшибательно приятным".

– Прошу вас, – медсестра с профессиональной улыбкой подносит чашку к моим губам. – Твердого вам еще нельзя, но вы его и не хотите, да? После такой температуры никто не хочет. Если бы не стимуляторы аппетита, вы бы и этого не пожелали.

Послушно выпиваю. Со мной сейчас и девчонка справится; ненавижу слабость. Глупость, правда, тоже не жалую, так что уж для полного комплекта стоит задать сакраментальный вопрос: – Где я?

Ответ, предположительно являющийся именем собственным, не говорит мне ни о чем, и по моей озадаченной физиономии это, должно быть, видно, потому что медсестра поясняет: – Это загородное поместье. Тут вокруг лес, и очень тихо, целебный микроклимат, как раз хорошо, чтобы выздороветь и отдохнуть. Вы что-нибудь еще желаете?

– Сесть. И зеркало, – неожиданно добавляю. Интересно, принесут или откажут? Если я правильно понимаю эту публику, зеркало должно оказаться специальным-закаленным-небьющимся, и держать его будет в полуметре от моей физиономии хорошо накачанный медик, чтобы я ни-ни?

Оказалось, не угадал. Зеркало мне приносят безропотно, самое обычное, а вот садиться запрещают, объясняя испуганно, что мне этого ни в коем случае нельзя, "вам недавно делали вторую операцию, очень сложную, кнопка подъема изголовья – вот, вызова – вон, только не шевелитесь, пожалуйста". Убеждение возымело, естественно, противоположный эффект: я пытаюсь подтянуться, сестра ойкает... мне, предупрежденному заранее о свежих послеоперационных швах, смолчать удается, хотя и хочется взвыть. М-да. Ну их, эти физические упражнения на ближайшие полчаса. И трость просить не буду.

В зеркале определенно я... ну да, не красавец, так и раньше был не слишком. Глаза в черных кругах. Головой я, что ли, стукнулся? Иначе не объяснишь это странное, тоскливое состояние, будто не хватает чего. Операция, говорите? Уж не лоботомия ли? Пока я спал, мне что-нибудь жизненно важное не отрезали?

Медсестра негромко сообщает: – Милорд Иллуми велел спросить у вас, когда вы совсем очнетесь, может ли он вас навестить.

Даже так? А, чего тянуть. Только немного прийти в себя, не физически, так хоть головой.

– Через полчаса, – сообщаю лаконично, и медсестра наконец-то испаряется, оставив меня изучать пейзаж за окном, не затененным деревьями. Этаж где-то второй-третий. Видно далеко, местность явно сельская: сад, дорога, холмы какие-то. Высокий белый забор. Щебечут невидимые птицы. Не улетают они тут что ли, осенью?

Птичий концерт прерывается стуком в дверь.

– Да? – настороженно, невольно вжавшись в подушки. Спину во время боя лучше оставлять прикрытой, так?

Знакомое явление – те же накидка, грим, прическа; лицо гем-лорда каменное, насколько это под гримом можно разобрать. Приветствует кивком и садится напротив, протягивая пачку бумаг: – Ознакомься, пожалуйста, и подпиши, если тебя устроят условия.

Предложение подписать цетагандийский документ будит какие-то совсем глубинные рефлексы. Не сказать, чтобы приятные. Из осторожности даже пальцы стискиваю, не прикасаясь к принесенному. – Что это? Объясни, будь добр.

– Твоя вольная, – говорит он самым будничным тоном и кладет принесенное на прикроватную тумбочку. – Документы на право управления финансами. Медицинское заключение с рекомендациями. Виза и билеты. Полагаю, Цетаганды с тебя более чем достаточно.

Это как удар под дых, скорее болезненно, чем радостно. Что случилось? В лесу издохло нечто на редкость крупное, или в доме случился переворот, и под этим гримом теперь совсем другая физиономия?

– И куда ты меня отправляешь? – интересуюсь заторможенно, надеясь, что это можно принять за "хладнокровно".

– Бета тебя устроит? Если нет, это можно переиграть.

"Луну с неба? Пожалуйста. Тебе в какой фазе? Если полную, придется недельку подождать."

– И я смогу уехать прямо сейчас? – интересуюсь без обиняков.

– Имеешь право, – поправляет педантично. – Сможешь ты уехать, когда выздоровеешь.

Ага, вот это уже ближе у истине. "А поскольку ты инвалид, то не обессудь, остаешься под моей опекой". Имеется в виду, но не произносится вслух? – Что значит "выздоровеешь"?

– Сможешь стоять на ногах и не свалишься от очередной инфекции. – Видит мою гримасу разочарования и предупреждающе поднимает ладонь. – Погоди! Я не держу тебя силой. Но закончи хотя бы курс иммуностимуляторов, если не собираешься слечь в госпиталь где-нибудь на пересадочной станции.

– И... долго? – морщусь, предчувствуя ответ.

– Не очень. Две недели, три. Бета ведь подождет?

"Да и на черта мне луна?" Знакомство с бетанцами никогда не вызывало у меня желания навестить их родину – богатую, развитую, беспечную, распущенную, предупредительную к гостям, либеральную к своим в вещах, которые требуют должной строгости, и неожиданно жесткую – в тех, которые являются личным делом человека... Меня вообще не слишком тянуло путешествовать за пределы Барраяра – ведь есть еще столько всего, чего я не видел на родине. Хотя как маршрут бегства этот не хуже любого другого. На первый взгляд.

Киваю на бумаги: – Это оригиналы или копии?

– Оригиналы, – подтверждает, не удивляясь вопросу.

– Тогда прикажи сделать копии и оставь их здесь, а это забирай. У тебя все равно не получится прямо сегодня избавиться от меня, а у меня – сбежать. Вот и почитаю. – Я теперь ученый; обжегшись на молоке – дую на воду, а важные бумаги соглашаюсь подписать, лишь прочитав и обдумав.

Гем кивает и поднимается, словно только предложения этого и ждал, чтобы сбежать. Хоть это и кажется странным: с чего бы ему чувствовать себя неловко?

– Пусть будет так, – слишком отрывисто подытоживает он, и тем же телеграфным стилем добавляет. – Собственно, это все. Успешного выздоровления.

Воспитанный человек на подобном намеке заканчивает разговор, но я – всего лишь испорченный войною варвар, поэтому откровенно любопытствую: – Это все мог сделать и стряпчий. Зачем ты пришел?

Гем-лорд застывает на полушаге, точно притягиваемый невидимой ниточкой обратно. Усмехается, прикусив губу, и почти вызывающим тоном сообщает: – Можешь считать это жалкой попыткой извиниться.

Извиниться? Случай, конечно, невиданный, хоть такое извинение и смахивает больше на подачку. Но, видно, мне еще не хватает смирения оценить эту невиданную вещь по достоинству. – Извинения? – удивляюсь. – Они хороши, когда тебе наступили на ногу. Или когда назвали дураком, а потом поправились "простите, был неправ"... – Ага, а глупей извинений за насилие – только попытка отчитать того, кто с тобой это устроил. Потенциально опасная попытка, к слову. Осекаюсь. – Стоп. Забудь. Что-то я разболтался. Я не представляю для тебя... вызова, не ругаюсь с тобой и скоро избавлю от своего присутствия.

– Значит, мы все сказали – и можем избавить друг друга от необходимости общаться? – уточняет, приподняв бровь.

Да иди уж, иди. Не держу. – Мог бы вообще не приходить, я бы понял, – говорю честно. Неприятно смотреть, как его корежит.

– Не думаю, что бегство было бы хорошей идеей, – несколько чопорно сообщает гем. – Есть вещи, которые нужно делать лично. Ты можешь считать мои извинения выходящими за рамки логики, но я не мог хотя бы не попытаться.

Где не знаешь, как себя вести, прибегай к церемониям? Есть в этом что-то... или, возможно, было бы, если бы не явная целенаправленность предыдущего обращения. Развожу руками. – Все. Ты протанцевал необходимый тебе ритуал, твоя совесть теперь спокойна?

– Нет, но я вряд ли могу это исправить, – отвечает жестко. – Впрочем, это мои проблемы. Хорошего дня.

Доставленные мне вскоре бумаги не содержат ничего неожиданного сравнительно с преподнесенным мне только что ошеломляющим сюрпризом. Единственное что непонятно, как гем-лорд выговорил себе быстрое разрешение на снятие опекунства, ну да мохнатая лапа что не сделает.

С прохладным любопытством проглядываю сумму в финансовых документах. Большая? Перевожу ее в имперские марки и понимаю, что весьма. Ну и черт с ней. Это деньги гем-полковника, а я плату, за то, что меня регулярно пользовали, брать не намерен.

А ведь дилемма.

Цетские деньги мне не нужны, я к ним и палкой не притронусь. А уезжать куда-то нищим – глупости. Ехать на другую планету, не имея профессии и перспектив на тамошнее гражданство – вдвойне глупость. Носить цетагандийское подданство – полнейшая чушь, любой по моему выговору и поведению поймет, что со мною что-то не так: Барраяр не признает двойного подданства. Хорошо, что я не обязан решать и рисковать новой ошибкой сию секунду – вынужденная отсрочка по здоровью воспринимается почти с благодарностью.

Цету я не признаюсь в этом и под пытками, но семейство Эйри преуспело в том, чтобы меня сломать. Мне сейчас напиться бы и забыть все хоть на пару часов. Только не знаю, какой ждать реакции, упомяни я про алкоголь. Не хотелось бы, чтобы у меня отобрали обещанные бумаги или закатили сеанс психотропной дряни под видом лечения. Боюсь? Да, наверное. Старший Эйри – человек смертельно непредсказуемый, а я пока в его полной власти, какие бы красивые слова он ни говорил.

А еще он – единственный (психиатр не в счет) человек, с которым я здесь вообще разговаривал дольше десяти минут, и подозреваю, что это не случайно подстроено...

* * *

Сад при доме большой и ухоженный. Даже увечный тип вроде меня может медленно добраться до интересующего его уголка, не ломая ноги и не совершая запредельных усилий. Ведь быть на глазах у посторонних в таком виде не хочется, а сидеть под окнами на лавочке, как старый дед – еще больший идиотизм. И когда медики по прошествии пары недель настойчиво предложили мне прогуляться, я смиренно принял совет. С циновкой под мышкой, выползти теплым днем из дома – и забиться, как в нору, в какую-нибудь неближнюю беседку в стороне от большинства дорожек. Расстелить циновку прямо на полу. И лежать часами на животе, положив голову на сцепленные ладони, полузакрыв глаза, и думать...

Из меня словно стержень вынули. Как будто во время операции на позвоночнике из него выдернули то, что заставляло меня при всех бедах держать спину прямой, а зубы – радостно оскаленными. Хотя, конечно, не в спине дело. В голове. С головой у меня сейчас не очень ладно, но мысль поехать с этим на Бету на барраярский взгляд еще менее привлекательна. Кроме того, я почти уверен, что любое решение, принятое с такими мозгами, как у меня сейчас, будет неверным. А на путешествие длиною в месяц с пятью пересадками нельзя решаться с бухты-барахты.

Поскрипывание дощатого пола заставляет резко открыть глаза. Ракурс – от ботинок и выше. Самое последнее дело – лежать у ног своего врага. Торопливо и неловко сажусь, вызывающе сложив руки на груди.

– Ты не замерз? – спрашивает он явно не то, что намеревался.

– Нет, и не голоден тоже, – предвосхищаю второй вопрос радушного хозяина. – Не сочти за намек, но зачем ты здесь?

– Хорошее у тебя представление о намеках, – комментирует, кажется, автоматически. – Мне уйти?

Угрозы в вопросе не слышится, и потому можно поддержать беседу, не забывая, впрочем, об осторожности.

– Это твое владение, – пожимаю плечами. – Просто хотел узнать, я тебе зачем-то понадобился? – Безмолвная пауза, вопросительно приподнятая бровь, и приходится объяснить: – Недавно ты утверждал, что необходимости в общении у нас нет. Случилось что-то или просто твое настроение снова поменялось?

– Ни то, ни другое. Но мне сказали, ты вообще ни с кем не разговариваешь. – Нахмурившись, в характерном телеграфном стиле, говорящем о явной неловкости, добавляет: – Я не навязываюсь. Так уйти?

Я то ли не склонен, то ли не привычен к милосердию. – Смотря какие меры ты предпримешь, если разговор тебе не понравится.

Из-под грима проступают некрасивые красные пятна.

– В настоящий момент я тебе действительно не опасен, – сообщает, заставив задаться вопросом о возможной продолжительности обрушившегося на меня благоволения. – Вряд ли ты поверишь сходу, но к сведению прими.

Хм, я устыдился. Отворачиваюсь, барабаня пальцами по скамейке. – Так о чем ты хочешь поговорить?

Усмешка. – Для затравки можем пообсуждать погоду и местные ландшафты.

Развожу руками. – У нас о погоде обычно говорят, когда разговаривать не о чем. Не станешь же ты притворяться, что и вправду рад меня видеть?

– Скорее удивлен. Я думал, что ты моментально уедешь, как только поднимешься на ноги. – Он предостерегающе поднимает ладонь. – Это не намек.

Еще бы, не намек. Раз цет доудивлялся до того, чтобы найти меня и высказать это вслух. – Я перестану тебя обременять максимум через неделю. Устроит?

Долгое молчание. Вздох, как будто перед прыжком в холодную воду или стаканом чего-то горького. Либо крепкого. – Права на просьбы я не имею, но... Эрик, сделай мне одолжение и отложи поездку. Если это не входит в противоречие с твоими планами.

Неловкое молчание воцаряется в беседке, предоставляя мне возможность быстро сообразить, что к чему. Как это цет язык не прикусил, обращаясь ко мне по имени и с просьбой! То ли его действительно припекла необходимость оставить меня в доме, то ли он мысли читает? То ли... Планы, ха. Я, кажется, разучился строить планы дальше, чем на сутки вперед. – Ты предпочитаешь, чтобы если – когда – мне сделается здесь невыносимо, меня держало бы уже мое собственное слово?

С искренней досадой бросает: – Как с тобой сложно! Я не хочу, чтобы ты оставил дом, уехав в никуда и с пустыми руками только потому, что обещал.

В чем-то он прав: я именно потому еще не уехал, что не знаю решения этой задачи. – Я больше не твой подопечный, верно? Если я захочу навредить себе таким сложным образом, тебе придется это стерпеть. Но пока что, – вздохнув, – я здесь.

– И согласен разговаривать? – осторожно.

Честно? Смертельный номер – разговор по душам с гем-лордом. – Если я хоть с кем-то не поговорю – я окончательно свихнусь. Но откровенничать именно с тобою? У тебя есть чудесная склонность злиться, когда что-то не по тебе.

– Мне сейчас не до злобы, – заявляет он. – Ни сил, ни права, и смысла в том немного.

Передергивает плечами.

– Странно, – замечает. – Ты, вопреки моим ожиданиям, не стараешься изо всех сил заставить меня почувствовать вину.

Непонимающе мотаю головой. – Ни капельки. Впрочем, избавлять тебя от вины – тоже. – Вот еще, думать сейчас о твоих чувствах – мне бы в своих разобраться. – А ты чувствуешь себя виноватым? Именно... сейчас? Почему? – "Что именно заставило тебя просить прощения месяц с лишним спустя после того, как ты начал меня ломать? Что именно включено в это неохотное 'извини' – попытка меня дрессировать, запрет на самоубийство, цетский контрразведчик, журналюги, оплеуха, арест, насильственное кормление? Или ты не за себя извиняешься?"

Разрисованное лицо неподвижно, но твердость ответа выдает цета с головой. Похоже, он не только представляет ход моих мыслей, но и разделяет его.

– Дело не в насилии самом по себе, – явно размышляя вслух, сообщает он. – Каким бы дефектным ни был мой братец... Но то, что ты не имел малейшего понятия о том, как изменится твой статус в браке, ничего не соображал, подписывая бумаги, и был обманут – это мерзко. Следовательно, я не имею права тобой владеть – это раз; ты можешь быть низшим, но не обязан пытаться соответствовать моим требованиям – два; и я не имею права тебя... дрессировать – три.

Цет отворачивается и произносит так тихо, что мне приходится напрягать слух.

– Твое непостижимое упорство я посчитал за непрошибаемое в своей глупости упрямство. Барраярцам более чем свойственна эта черта, и было легко ошибиться. Но ты-то всего лишь отстаивал законные права.

Я испытываю какое-то минутное облегчение. Гем-лорд Эйри, в котором внезапно проснулся гуманизм, – фарс и издевательство, но жутко педантичный Старший Эйри, чувствующий вину за нарушение процедуры, – это как-то в рамках здравого смысла. Успокаивает.

– Одного не понимаю, на черта он вообще женился? – произношу зло и горько. Хуже гадости мне гем-полковник сделать не мог бы, но... жениться ради того, чтобы испортить жизнь барраярцу? Варианты "поругался со Старшим и желал его огорошить мезальянсом" или "открещивался от другого брака" критики тоже не выдерживают, и озвучивать их смысла нет. – Честное слово, выкопал бы мерзавца, оживил, расспросил, набил морду и обратно бы в могилу загнал.

Хм, в прошлый раз за грубое слово в адрес своего драгоценного братца это он мне морду набил. Чего ожидать теперь?

Цет покусывает губу, будто колеблясь.

– За вычетом избиения, согласен, – произносит он, и касается моего плеча странным поддерживающим жестом.

А я ошеломлен настолько, что принимаю это прикосновение, даже не отпрянув. Равно как и приглашение выпить чаю. Похоже, бледно-желтый настой, который цеты предпочитают хорошему кофе, считается у них знаком примирения.

Гем-лорду хватает не только ума не протянуть мне руку, когда я, кряхтя, встаю, но и вежливости придержать тяжелую дверь особняка, пропуская вперед. Сделай он наоборот, и я бы оскорбленно фыркнул, что он чересчур надменен или приравнивает меня к женщине. Имеет смысл во избежание лишней ругани разобраться на досуге, что из принятых у одной стороны жестов вежливости другая воспримет как оскорбление или, напротив, уважение. Хотя до высшей логики, кто кого обязан пропускать в дверях, если там встретились император, юная леди, в которую он влюблен, и взвод СБшников, бегущий по тревоге, мне его все равно не выучить... Знаю я, кто тут и что пропустит. Возможность выпить чаю.

Приглашение звучит как "не соизволит ли один барраярский наглец посидеть за моим чайным столом?", и его явная ирония каким-то образом успокаивает. Спокойствие, от которого я не гневаюсь, а смеюсь сомнительной шутке, что, мол, если мне не под силу подняться по лестнице, меня могут и отнести на руках.

– ... но цепляться за шею я тебе не дам, – сообщает решительно, быстро припомнив, как я поймал его в захват на обманный прием с палкой. – А неплохо ты меня в тот раз подловил, до сих пор не верится. Я думал, барраярцы не хитрят.

– Это почему? – удивляюсь совершенно искренне. – А как я воевал, по-твоему? – Снова вопросительное хмыканье, и я поясняю коротко, как самоочевидное: – Полевая разведка. – А малоаппетитные подробности лучше не за чаем: как именно и кого мы там резали, и сколько скальпов на моем счету.

Принимаю чашечку слабо заваренной травы и скорее грею об нее ладони, чем пью, не находя пока в здешнем желто-зеленом чае особенного вкуса. Да и какой вкус в таком крохотном наперстке, не спиртное же... Впрочем, оно к лучшему. Количество теплой жидкости, которое я могу выпить из чистой вежливости, не слишком велико.

– Но ты с тех пор изменился, даже удивительно, – продолжает гем-лорд Эйри разговор, считая, вероятно, что этой фразой делает мне комплимент. – Я думал, вы, барраярцы, упрямее ослов.

Качаю головой, не споря об очевидных истинах. – У нас говорят "упрямей камня". Кстати, это похвала. Поэтому слово "изменился" вызывает у меня немедленное желание пересчитать свои руки-ноги, а потом и голову проверить, на месте ли. Нет, врачей для проверки звать не надо. У меня на них сейчас идеосинкразия.

– И еще какая, – констатирует как-то на удивление равнодушно. – Это цетагандийские методы лечения тебя не устраивают, или ты вообще не любишь показывать слабость?

Хмыкаю, но не обижаюсь. – А ты – любишь? А врагам?

– "Война – это путь обмана", уж ты-то должен понимать, – разводит руками. Надо же, признал мой военный опыт!

Пожимаю плечами. – Притворная слабость – одноразовый трюк, повторно не срабатывает. А один раз уже был, с тростью.

– Что ж, буду знать: когда ты, бледный и зеленый, едва на ногах держишься, то это истинная слабость, а не уловка с целью сломать мне шею.

Смеюсь, но на этот раз смешок выходит холодноват. – Какого черта ломать тебе шею, если ты вручил мне свою жизнь, и я просто могу приказать тебе пойти и утопиться в собственном пруду. Я правильно помню?

– Я еще помню, что кое-кто из присутствующих отверг тогда мою клятву и швырнул ее мне в лицо, – надменно цедит сквозь зубы и добавляет очень холодно: – Это оскорбление, кстати; так, на будущее.

А наш разговор все больше походит на фехтование. "Учти, я не настолько простодушен, чтобы наносить оскорбления неумышленно". Но фехтование учебное, когда острия рапир закрыты колпачками. "Желай я твоей смерти, давно бы воспользовался случаем".

Услышав это откровение, гем-лорд лишь пожимает плечами: – А это было мне очевидно с самого начала. Еще когда ты на меня напал. – В ответ на мое удивление, задумывается, наморщив лоб, и выдает: – Понял. Подсознательно. По запаху? Хотя с тобой, варваром, всегда было трудно что-либо различить.

– В каком смысле по запаху? – непритворно удивляюсь; мы же люди, а не хищные звери.

– Ты не против небольшой лекции об общепринятых у нас вещах? – Я киваю, и он, оставив чашку и подавшись вперед, продолжает наставительно: – Запах – то, по чему мы подсознательно оцениваем незнакомца. Не стану вдаваться в сложные для тебя подробности, но он, естественно, зависит от обмена веществ, а тот, в свою очередь, от генотипа. Люди опознают родственные комплекты генов по запаху и называют это внезапно вспыхнувшим доверием. Или наоборот.

Забавная теория, но неправдоподобная. – Я, например, решаю "свой – чужой", когда вижу. Я снайпер, – объясняю в ответ на вопросительно поднятую бровь, – доверять глазам мне необходимо, иначе куда я гожусь? Значит, по поведению. И скорее, чем родне, я доверюсь человеку, воспитанному в одних принципах со мною. Это благородство не в крови, оно в воздухе....

Продолжает фразу: – ...которым ты дышишь.

– "Мое слово – мое дыхание", ты об этом? – Нет, этого оборота цетагандиец не поймет. – Так говорит барраярский закон: "душа человека – в его дыхании, а значит, в его слове". Так что воздух – это в переносном смысле. Дух, а не духи.

– Одно другому не обязательно противоречит, – улыбнувшись. – Входил когда-нибудь в комнату, где только что произошла сцена? Там пахнет обидой и прозвучавшими претензиями. Возможно, честь тоже имеет свой запах.

Фыркаю. – Тестостероном там пахнет. Самый мужской запах вызова, вот спорщики, как бараны, и сшибаются лбами. – Как мы с гем-лордом... Меня вдруг осеняет. У нас ведь не принято маскировать парфюмом здоровый запах человеческого тела? – Слушай! Ты потому на меня срывался, что я для тебя пахну чужаком, да еще и по-мужски агрессивным, что бы я ни делал и ни говорил?

Вздыхает, точно признаваясь в постыдном. – Умеешь ты вопросы задавать. Да. Не только поэтому, но да.

Никогда не воспринимал мужской одеколон, как разновидность брони, но если с его помощью можно избежать смертельных сцен... Неожиданно решаюсь, хотя и не без неловкости: – Ладно. Пока я здесь, дашь мне что-нибудь попроще из парфюмерной лавки? – Жасминовую воду, ага. Спешно добавляю: – Ничего не обещаю – я полный консерватор в отношении приличных для мужчины запахов, – но принюхаюсь.

Гем-лорд, кажется, приятно удивлен, но и озадачен одновременно. – Попытаюсь подобрать. Духи каждому подходят свои, имей в виду. Они должны сочетаться с естественным гормональным фоном человека и подчеркивать лучшие ноты его дыхания.

– Например, что у тебя? – любопытствую неожиданно.

– Спокойствие, хотя во мне его немного. Это вроде мундира – помогает держать себя в руках. А в тебе, предвосхищая твой вопрос, – силу, неудержимость и немного мягкости. Что-то дымное, может быть, с запахом влажной хвои... посмотрим, одним словом. Плюс мужская роза.

Машу рукой, без слов умоляя избавить меня от подробностей. М-да. Духи, надо же. Надеюсь, дальнейшее желание замаскироваться не заставит меня красить физиономию, посчитав гем-грим камуфляжной раскраской? Признаюсь, помявшись: – Не знаю я правил этой игры. А садиться играть, положившись только на везение и кураж...

Цет понимает метафору и чуть подначивает: – Я думал, ты азартен.

А ведь верно. Вздохнув: – Серьезные игры закончились – мне больше нечего ставить. Поэтому можно позволить себе легкомыслие. Неадекватное по моим собственным меркам. И я и сам не знаю, когда оно пройдет, – предупреждаю честно.

Что может знать стрелка компаса про верное направление, когда сам Северный полюс исчез?