Из отчета следователя по особым делам Т.

"...был обнаружен мужчина, белый, возраст около 30 лет с признаками насилия как сексуального, так и (далее зачеркнуто)...иного. Кисти рук пострадавшего отрезаны и заново пришиты, причем правая заменена левой и наоборот. В качестве ниток использованы струны контрабаса. Прибывшие на место врачи диагностировали тяжелый воспалительный процесс и сделали вывод о том, что пострадавшему меняли местами кисти рук несколько раз. Из других повреждений: губы пострадавшего соединены пятнадцатью рыболовными крючьями (прилагаются к делу как вещественные доказательства); в анальное отверстие введен металлический прут диаметром около 8 см (так же прилагается). Найденные отпечатки на крючьях и пруте принадлежат самому пострадавшему, который, по-видимому, пытался извлечь инородные предметы.

Пострадавший находился в полном сознании, и когда были удалены крючья, стал говорить, но сотрудники скорой помощи ввели ему успокоительное, помешав тем самым получить информацию непосредственно.

Личность пострадавшего установлена по прибытии в больницу.

Имя: Андреас Хиртрайтер

Возраст: 35 лет

Проживает: Мюнхен, <...>

Причина поступления в отделение интенсивной терапии: множественные повреждения, кровопотеря, болевой шок, интоксикация.

Состояние на момент прибытия: тяжелое.

Примечание: слова пострадавшего записаны на диктофон. Повторяется одна фраза:

"Жоэль... он все еще с ними".

* * *

Он сидит напротив меня, закутавшись по горло в одеяло, почему-то напоминая испуганного ребенка. Мне не хочется думать о том, _кто_ закрыл его. Медсестра, вероятно. Или кто-нибудь из посетителей. В любом случае, не самостоятельно, простейшее действие – натянуть или скинуть одеяло, для него нелегкая задача.

Врачи обещают, что руки его частично восстановятся со временем, но один док по секрету сообщил – надежда слабая. "Знаешь, мы ведь не кисти рук пришивали, а сущие ошметки, ими только собак кормить – их будто пожевали, перед тем как менять местами".

…Я фальшиво улыбаюсь ему.

В отчете я выложил факты и ничего кроме фактов, а о подробностях умолчал. Например, о тошнотворной вони – рвота, свернувшаяся кровь и еще какой-то тоскливо-приторный запах, сродни аромату морга, но... хитрее. Казалось, надышишься – и покроешься язвами, будто от зарина.

Или о том, как _страшно_ выглядело это... существо, я отделался стандартными фразами "мужчина, белый", но меньше всего истерзанный кровоточащий комок плоти напоминал человека. Сгусток протоплазмы, квинтэссенция агонии – так точнее. Из скрепленного крючьями рта текла слюна и кровь, прежде его рвало, но на его счастье, когда скрепили рот, рвать было нечем, иначе он бы захлебнулся. Он валялся на полу собственной спальни в позе зародыша, абсолютно голый, из анального отверстия тоже сочилась кровь – беднягу кто-то насиловал железным прутом, да и оставил орудие.

Но хуже всего руки: нити-струны выпирали, похожие на паутину, на дорогие кружевные перчатки, а сами кисти вспухли, еще пара часов объявят процесс необратимым, пришивать бы не стали… а он все пытался шевелить ими.

Точно складывал какую-то головоломку.

Какую – и кто такой Жоэль, и с какими еще "ними" он до сих пор, мне и предстоит узнать. Но заговорить с парнем, которого видел истерзанным, будто после всех инквизиторских пыток вместе взятых, – нелегко. Поэтому, я просто смотрю на него.

Неважное зрелище: болезненно осунувшееся лицо (он был полным, но похудел за это время килограмм на десять), темные круги под глазами, аккуратные розоватые дырочки-ранки на губах, он не дает им затянуться – мучают кошмары, и он вновь и вновь сдирает тонкую пленку кожи; он может говорить, но шрамы останутся навсегда – сущая мелочь, впрочем, по сравнению с рокировкой отпиленными ладонями. Ему колют обезболивающее и снотворное лошадиными дозами, и взгляд его блуждает где-то на Марсе. Или там, куда мне бы не хотелось заглядывать.

Но я должен.

– Здравствуйте, герр Хиртрайтер, – он не реагирует на собственное имя. Тот же взгляд перепуганного страшными сказками малыша. Глаза не менее стеклянные, чем диоптрии в очках.

Подсаживаюсь ближе.

– Герр Хиртрайтер, разрешите задать вам пару вопросов.

Снова ноль реакции. Толку-то, что врачи допустили? От болевого шока его откачали, а с психикой у него теперь явные нелады. Почему я не удивлен?

Черт возьми, но я должен хоть что-то вытрясти. Никаких свидетелей, никаких улик. Только жена в истерике – одна штука и дочка, повторяющая заводной игрушкой "Что с папой?" – одна штука. У фрау Хиртрайтер я выяснил, что они вдвоем с дочерью уехали отдохнуть на недельку; Андреас остался из-за репетиций – он вообще-то тенор в Мюнхенском хоре. Хорошо, что не пианист – вокалистам-то не особенно нужны руки.

Кто такой Жоэль, я приблизительно выяснил тоже. Жоэль Фридрекссен. Бас в том же хоре и близкий приятель Андреаса. Если, конечно, речь о нем – но других Жоэлей фрау Хиртрайтер не знает.

Негусто, одним словом.

– Андреас, – называю без официоза. К чертям этикет. – Пожалуйста, ответь на пару вопросов. Это поможет нам найти того, кто...

(Разобрал тебя по кусочкам, а потом снова собрал, да криво)

...напал на тебя.

Его трясет. Рефлекторная реакция – закусить и грызть губу, он вздрагивает. По подбородку ползет красная полоска. Я подхватываю с прикроватного столика тампон и аккуратно стираю кровь.

Обычно меня не слишком задевают "происшествия" – как-то больше имел дело с изнасилованными (по их собственному утверждению) проститутками, с драками и с бытовыми убийствами; на "особые" меня поставили всего-то месяц назад, и вот вам такое.

...Жалость – немного, а еще чисто обывательское недоумение: кому понадобился законопослушный тенор из хора?

– Андреас. Пожалуйста, помоги нам.

Трясет сильнее. Губы ярко-розовые, контрастом к иззелено-бледному лицу. Молчит.

Все, ребята, это безнадежно. Аутизм или чего тут еще скажут психиатры, а мне делать нечего.

Впрочем... есть последний шанс.

– Нам нужно найти Жоэля, Андреас. Он так и не появлялся, – я заглядываю за дужки очков Андреаса, распознавая реакцию. Сработает? Уверен, что да. Кем бы ни был этот Жоэль, они не только "приятели"...

Что-то еще.

– Только ты можешь нам помочь, понимаешь? Только ты.

Когда он начинает говорить, я вздрагиваю. На пленке его голос – скорее хрип, а сейчас – будто позаимствовал у капризного малыша, впечатление усиливается из-за высокого тембра. Он сглатывает после каждого слога.

– Жо...эль. С... ни...ми.

– С кем, Андреас?

– Паззлы...он...по...дарил мне. Я... люблю собирать паззлы, – тысяча чертей, он пытается улыбнуться. Виновато. – Это... был подарок. Мне.

Здорово. Окончательно поехала крыша? Он бы еще о выпускном балу своем рассказал.

– Андреас, – изображаю терпение Матери Терезы. – Я спрашиваю не об этом. Кто. Напал. На. Тебя.

– Он...подарил. Мы... вместе... – одеяло шевелится. Держу пари, опять пытается задействовать ладони. Еще не врубился, что они теперь – декорация, вроде картонного кинжала?

Я глажу его по плечу. Кажется, ему нехорошо – то есть, хуже обычного. Придется звать сестру.

Еще немного, Андреас. Пару слов. Что там с Жоэлем и при чем тут чертов паззл...

– Принесите, – требовательно. – Шкатулку. Принесите. Жоэль… он с ними. Я должен... закончить. Принесите... умоляю, – срывается на всхлип. Из губ снова струится кровь, и я промокаю бинтом-тампоном.

– Какую шкатулку, Андреас?

Он глядит на меня, и темные глаза его вспыхивают изнутри чем-то золотистым, мерещатся витиеватые узоры:

– Шкатулку Ле Маршана. Вы ее узнаете.

* * *

Потрясающе. Он бы еще отправил меня за Святым Граалем, или за рогом единорога, или… терпеть не могу иметь дело с сумасшедшими. Хотя, трудно остаться _не_ психом, после того, что с ним сделали…

Надеюсь, если я найду что-нибудь похожее среди коллекции паззлов, он выложит более-менее внятно, кто поотрывал ему руки, заштопал губы и засунул в задницу железный кол. Признаться, я подозреваю Жоэля. Видел его фото – под два метра ростом и похож телосложением на скандинавского викинга, только доспехов и двуручного меча недостает; ничего не стоило бы ему скрутить невысокого тенора; к тому же знакомые по хору отзываются о Жоэле как о резком и грубоватом типе.

Но… отрезать несколько раз кисти и _заново пришивать_?

Я снова уставился на фото Жоэля. Самоуверенный грубиян – возможно, у него на лбу написано «Мачо» с большой буквы, но садистами такие, как правило, не бывают: то прерогатива обиженных судьбой/Богом/дьяволом, а этому Жоэлю явно не на что жаловаться, кроме излишнего внимания представительниц противоположного пола. Мог ли подобный персонаж издеваться над своим приятелем?

Нет.

Избить спьяну, под горячую руку – пожалуйста. Но не… подобное.

Тогда с чего бы ему пропадать без вести?

«Жоэль до сих пор с ними», повторял Андреас. С ними. Банда, группировка, с кем могли связаться пара вокалистов из хора?

Не знаю.

Я пришел за шкатулкой Ле Маршана, чем бы эта штука ни была.

Фрау Хиртрайтер впускает меня неохотно. Она ненакрашена и гостей явно не ждала. Я улавливаю тонкий аромат трав: тоже пьет какое-то успокоительное. Ее пускают к мужу строго по времени: не более часа в день.

– Мне нужно осмотреть ваш дом.

– Да… конечно, – не надо быть телепатом, чтобы читать ее мысли: убирайтесь прочь, вы, полицейские, только ходите туда-сюда, ничего не находите, ОСТАВЬТЕ НАС В ПОКОЕ. Последнее светится ярко-алыми буквами, какими в комиксах выделяют особо эмоциональные фразы.

– Мама, кто пришел? Мама, а папа когда вернется? – слышно из детской.

Я поспешно отворачиваюсь.

Смотреть особо не на что. Стандартная мюнхенская квартира, иллюстрация Идеальной Бюргерской Семьи, хоть сейчас в какой-нибудь фильм-агитку о вечных ценностях. Я брожу по комнатам, заглядываю под столы, стулья и диваны. На письменном столе фото всего семейства где-то у моря. Я машинально кладу его лицевой частью вниз.

Единственная обнаруженная шкатулка – вместилище украшений фрау Хиртрайтер, определенно не подходит под определение паззла.

«Вы узнаете ее».

– Извините, – обращаюсь я к фрау Хиртрайтер. – Можно… в детскую?

Она готова ударить. Она ненавидит меня, не на кого больше направить гнев.

– Зачем? Вы что же, думаете, я прячу…улики, – выделяет термин издевательским тоном, – в кровати моей дочери?

Не вы, отвечаю мысленно. И прохожу в детскую.

Дочь Андреаса похожа на него, темные глаза и ямочки на щеках, когда улыбается. Впрочем, самого Андреаса улыбающимся я видел исключительно на фотографии.

При моем появлении она тут же бросает какую-то игрушку, подбегает ко мне.

– Дядя полицейский, а когда папа вернется?

– Скоро, – глажу ее по голове. Игрушка… чем она играла ?

Почему-то меня знобит, а мягкие волосы девочки царапают ладонь, вроде… ну, струн контрабаса.

– Скоро вернется, – повторяю я, нагибаясь за странным предметом.

«Вы узнаете».

Это музыкальная шкатулка – тяжелый куб черного дерева, дорогая антикварная вещь. Я видел подобные в магазинах: наверняка, играет незатейливую мелодию, но за уникальную работу достойна немалой цены. Ле Маршан, имя мастера, если верить Андреасу – нет причин _не_ верить.

Золотые узоры и впрямь образуют рисунок сродни головоломке, так и манит сложить правильную вариацию.

«Я люблю паззлы».

А я – нет, я привык распутывать реальные загадки, а не тратить время на чепуху в музыкальных шкатулках.

– Можно я заберу это?

Девочка хмурится. Расставаться с игрушкой неохота, она надувает губки:

– Дядя полицейский, это _моя_ шкатулка. Я нашла ее.

– Когда? – становлюсь на колени, чтобы наши глаза были на одном уровне. Отпустить шкатулку трудно, будто куб с темно-золотистой старинной инкрустацией прилип к пальцам. – Когда ты нашла ее?

– Ну... когда мы с мамой приехали, – не сразу отвечает девочка, но ответа и не требовалось. Я знал его.

– Послушай, – достал из кармана пятьдесят евро. – Давай я дам тебе карманные деньги – на мороженое, или там новую куклу себе купишь, а ты мне – шкатулку.

– Неа.

– На время. Я поиграю и отдам.

– Неа! – того гляди разревется и позовет маму. А вот это лишнее. Приходится применить нечестный прием:

– Папа просил принести ему эту шкатулку, – на долю секунды мне чудится, что твердое дерево размякает и обвивает запястье, словно скользкая теплая ядовитая змея, заползает под рукав, устраивается на плече, на груди…

Меня знобит, но я сдерживаюсь. Я обещал. Я _узнал_ ее.

…Через полчаса я уже был в больнице и добился того, чтобы меня повторно пустили к Андреасу.

* * *

И вовсе он не спал, как твердила мне медсестра с лицом Каменного Гостя и безвкусно обесцвеченными кудрями; сидел в почти той же позе, только забинтованные от кончиков пальцев по локоть руки лежали на одеяле. Тянется прозрачная трубочка капельницы.

На улице стемнело, но в палате горит свет, пронзительный режущий свет, какой бывает только в больницах. Подозреваю, нескоро Андреас сумеет спать без света.

Мое присутствие он проигнорировал, тогда я вытащил из кармана куртки шкатулку, и вокруг стало заметно темнее, будто черное дерево поглощало – пожирало с жадностью стаи гиен, – всякие лучи.

Андреас поднял голову.

– Спасибо.

По крайней мере, он внятно говорит. Уже прогресс.

– Теперь можешь рассказать, что же все-таки произошло? – наверное, нехорошо с моей стороны так мучить его, но я полицейский, а не священник на исповеди, чтобы дожидаться, когда герр Хиртрайтер соизволит выложить, что же все-таки с ним случилось. Я расследую это дело, оно нравится мне не больше дохлой крысы в супе, но разве у меня есть выбор?

И у него тоже.

– Дай мне шкатулку, Дитрих. И уходи, – сказал он.

Когда я называл свое имя? Не помню.

Света стало еще меньше, свет поменял оттенок на исчерна-золотистый, будто древний клад, и узоры шкатулки отражались в сетчатке Андреаса чересчур… объемно. Меня снова пробил озноб.

– Нет, – я забрал вещицу. Он беспомощно вскинул свои полуотрезанные руки. Я в который раз сравнил его с ребенком. Отняли погремушку, ха. – Не раньше, чем узнаю…все.

Я жесток. Знаю.

Андреас болезненно скривился:

– Никому нельзя _знать_, – прошептал он, и снова тянулся к шкатулке, неуклюже сдергивал локтями одеяло. Он что, собирается ловить меня? Еще раз ха.

– Никому. Нельзя. Знать! – кричит.

– Э-эй, потише, – я оглянулся на закрытую дверь. Совсем забыл, что имею дело с оперным певцом – голос-то у него такой, что слышно на первом этаже.

Андреас остановился посреди палаты, тяжело дышал. Он смотрелся комично в больничной рубашке, с руками мумии, пластиковая трубочка-капельница выскользнула и болталась, разбрызгивая белесое лекарство, я невольно фыркнул.

– Отдай, – прошептал он, золотистые нити скользили по его лицу – он отражал Шкатулку, он был ею, жаждал ее, как вожделеют красивейшую из женщин, и внезапно я осознал, что это искалеченное существо способно убить меня ради антикварной безделушки.

Я подумал о мышах в террариуме, наедине с сотней кобр. Окровавленные мыши защищаются до последнего – и даже нападают.

К горлу подкатил комок.

– Хорошо, – я двинулся к кровати, медленно, нас ведь учили общаться с маньяками и самоубийцами на крыше. – Я положу эту штуку на кровать. Только как ты собираешься…работать с ней?

Очередная жестокость с моей стороны – намекать на недвижимые мертвые пальцы. Андреас пропустил ее мимо ушей. Он опустился на колени перед кроватью, сжал локтями злополучный черный куб.

Свет гас. За окном начиналась гроза.

Андреас будто молился шкатулке. Он прильнул к ней изрешеченными губами, языком, было что-то отвратительное и в то же время чувственное в этом действе; я ощутил себя вуайеристом.

Он…всего лишь решает головоломку, сообразил я, губами и языком – вместо пальцев. Откуда-то потянуло ванилью, тяжелый желтовато-цветочный аромат, так могли пахнуть золотые узоры на шкатулке. И Шкатулка снова мягкая, нет, _жидкая_ , растаяла от живого тепла, затекает Андреасу в рот ядовитой грязью, а он глотает – и ванильное горькое золото, погибший свет, прорастает из-под стекол очков.

Я сглотнул.

Оттащить. Оттащить Андреаса от дьявольской штуки, чем бы она ни…

Он закричал.

Никогда не слышал ничего подобного. Так не кричат люди, но – лемминги, что разбиваются о камни, прыгая с обрыва; его крик протянулся от больничной палаты через весь Мюнхен, Германию, несколько секунд ничего не существовало кроме квантов его крика.

– Черт! – я рванулся к нему, выхватывая пистолет. Меня отшвырнуло к двери – «уходи», говорил мне Андреас, я не послушался. Дверь оказалась заперта.

Зато я видел, _почему_ Андреас кричит.

Его рот напоминал вывороченную рану, одеяло вымокло от крови. Шкатулка держала его знакомыми крючьями – о да, я точно знал калибр этих крючьев, узкие стальные полосы двигались вверх-вниз, словно при фрикциях, мерно клацали, наматывали и выворачивали наизнанку губы. Блестело заголившееся темно-багровое мясо, с хлюпом рвались синеватые жилки. Несколько крючьев зацепилось за верхнюю и нижнюю челюсти, и кости треснули с характерным хрупом.

Потом Шкатулка отпустила его.

Андреас откинулся назад, постепенно замолкая. Кричать далее он не мог, болевой шок – снова болевой шок, предположил я, и попытался встать… чем бы ни была Шкатулка, я должен помочь ему, я…

Свет погас.

Нет, не погас – сменился иным, льдистым и блеклым. Окружающие предметы лишились красок, даже пронзительно-яркая кровь на рубашке Андреаса, полу и одеяле сделалась черной, точно успела свернуться.

– Что за… – прошептал я.

Гнилостно-ванильный запах примешался к жестяному-кровавому, и в следующий момент я получил ответ на свой вопрос.

Из сердцевины мертвенного антисвета выступил человек.

Я узнал его. Тот самый Жоэль с фотографии, его длинные светлые волосы казались платиновыми и слегка развевались, их касался ветер какой-то иной реальности, а потом я понял, что с ним что-то не так.

Очень. Очень не так.

Я сравнил Жоэля с викингом, и ныне он явился в доспехах и с мечом в руке. Но тяжелые жестяные пластины были продернуты через тело насквозь, точно Жоэль угодил под обвал арматуры на каком-нибудь заводе. Массивные пластины торчали из груди, спины и конечностей в хаотическом беспорядке, цеплялись друг за друга рыболовными крючьями, на каждый из которых можно было поймать целую касатку; мускулы казались напряженными и блестели от пота, а из ран медленно выползало что-то чересчур темное и густое, чтобы быть кровью. Тело его было настоящим месивом из плоти и железа – с такими повреждениями не выживают.

Он и _не был_ живым, понял я.

Жоэль шагнул к Андреасу, гремя своими «доспехами». При каждом движении куски железа увеличивали надрезы, полуобнаженное тело грозило развалиться, расшинкованное на сотню кусков – однако раны стягивались вновь, будто хлопала ртом и плевалась сгустками тины исполинская рыба. Жоэль источал приторную вонь – смесь разложения и ванили, а еще влажный болотный запах, я зажал рот и нос руками, чтобы не стошнило.

Он вознес руку с мечом над Андреасом. Тот по-прежнему лежал на спине. Развороченный рот шевелился, будто он пытался орать или говорить что-то.

Сейчас Жоэль добьет его, отсутствующе подумал я. Тем лучше. По крайней мере, боль его завершится. Не такой и плохой финал для человека с разорванным ртом и отрубленными руками.

Ты ведь сам хотел видеть Жоэля, Андреас. Настолько, что открыл эту…Шкатулку.

Меч прикоснулся острием к его животу, но пока лишь разорвал рубашку.

– Неверная комбинация, – проговорил Жоэль. Меч пульсировал и подергивался. Он рос прямо из руки.

– Жоэль…прости…я… – это Андреас.

Он еще говорит? Господи, _как_ можно говорить с раной-провалом на пол-лица?!

– Ты ошибся. В первый раз, и во второй, – Жоэль злился. Низкий голос гремел в такт доспехам. Светло-голубые глаза воспаленно светились.

– Прости, – Андреас попытался сесть. Меч-рука Жоэля вошел глубже в мягкий живот. С омерзительной четкостью я представил, как эта…тварь… насиловала бывшего приятеля. Вырванным из собственной плоти ржавым прутом. Или тот прут у него вместо члена?

– Это был хороший подарок, Андри, – ухмыльнулся Жоэль. – Я знал, что тебе понравится. Я знал.

– Д-да… – клочья плоти стекают по остаткам подбородка и шее. – Только… ты открыл первым, и они… они сделали это… с тобой. Зачем… зачем ты открыл ее… Жоэль, вернись, умоляю. Вернись!

Слезы в глазах Андреаса – багряные. И тоже пахнут ванилью.

Жоэль смеется. Грохот «доспехов» вторит хохоту, размыкаются и исторгают прогорклую влагу раны, вся больница полна гнилью, болотом и ванильной пустотой, я вновь пытаюсь подняться, вмешаться…

«Тебе надо было уйти, Дитрих», – голос Андреаса в моей голове. – «Молчи. Это не твоя история».

– Так вышло. Я открыл ее первым, потому что не побоялся, потому что не сбежал в последний момент. Извини – это ведь подарок _тебе_, – Жоэль скалился.

Водил мечом по диафрагме Андреаса, точно вырисовывая руны:

– Я не жалею, Андри. Ничуть. Никто не видел то, что увидел я _там_, никто не чувствовал того, что чувствовал я _там_. Это вечность, все миры в твоем кулаке, будто пойманная муха. Пойдем со мной.

Движение рукой. Из меча выпростаются белесые веревки, похожие на китовый ус – это струны от контрабаса, догадываюсь я, и они опутывают Андреаса, образуя куколку-кокон.

– Ты отлично разгадываешь паззлы, Андри. Твое хобби, не так ли? Тебе мешает лишь… страх. Но еще не поздно присоединиться.

Жоэль наклоняется к нему. Струны вбираются под кожу стаей червей, а Жоэль целует Андреаса прямо в кровавое месиво рта.

– Да… еще один шанс… Жоэль… прошу тебя.

– У тебя мало времени. _Они_ не будут ждать. Они прислали меня, но следом явится Генерал, и они заберут тебя... Я не хочу расставаться с тобой.

– Да… – Андреас вскакивает с поразительной быстротой. Он вцепляется в шкатулку забинтованными руками, но тут же выпускает ее. – Жоэль. У меня нет рук. И рта теперь тоже, что же…

-Ты сможешь. Ты сильнее, чем думаешь.

Шкатулка катится к Андреасу, гладкая и черная, собравшая весь свет и поглотившая его без следа.

– Немного помощи, – Жоэль взмахивает мечом.

Бинты. Бинты и еще больше крови, белые бинты стелются, подобно лентам на свадебном кортеже, и следом за ними падают на скользкий больничный пол ладони Андреаса. Кости запястий торчат, вроде клыков вампира или гаечных ключей.

Я сгибаюсь в углу. Меня рвет. Не просто рвет, выворачивает наизнанку, я ничего не вижу, кроме пары кистей рук, они валяются ладонями вверх, похожие на дохлых черепах. Жоэль нанизывает одну на острие меча и целует.

Мой желудок выдает новую порцию кисло-горькой рвоты.

Дальше я не смотрю. Только слышу – скрип костей о лаковую деревянную поверхность, судорожные вздохи – _чем_ можно дышать при изорванной в фарш носоглотке? – и тихое бряцанье металла.

– У тебя мало времени, Андреас. Ты ошибся однажды, поэтому пришлось наказать тебя, – в голосе Жоэля тревога. Я воображаю, как он смотрит на часы.

Я решаю, что _не хочу_ встретить того…или тех, кто может прийти следом.

Черт тебя подери, Андреас, _собери уже_ этот треклятый паззл, собери, собери, хруст костей и шлепанье кровавых потеков, всхлипы-судороги гаснущего от запредельной боли сознания, я чувствую его, их обоих, я…

(хотел бы последовать?)

«Не твоя история, Дитрих».

Щелк.

Что значит? Щелк. Победа или поражение – о черт, Андреас, я _надеюсь_, ты…

– Я знал, что у тебя получится.

На данной фразе Жоэля я вновь распахиваю веки.

Андреас стоял на коленях, зажимая коленями Шкатулку. А потом Жоэль, будто посвящая его в рыцари, коснулся мечом плеча.

Андреас закричал.

Шкатулка раскрывалась с медлительностью цветка. Лепесток за лепестком, и оба – Жоэль и Андреас, неотрывно взирали в сердцевину, а потом из недр вновь рванулись крючья.

Но не калечили.

Не совсем так.

Переделывали, вот более верное определение.

Крючья зафиксировали разорванный рот Андреаса в вечном искаженном крике, потемневшая плоть свисала бахромой. Струны высунулись из костей на запястьях, Андреас обзавелся мириадами нитей-щупалец. Нити-кокон заменили ему и одежду. Не требовалось дедукции Шерлока Холмса, чтобы догадаться – струны проросли в него, как железо – в Жоэля.

Андреас выпрямился. Теперь было видно, что он едва по плечо Жоэлю, но вместе они смотрелись… завершено. Как инь и янь.

Отвратительное – и завораживающее зрелище.

«Господипустьэтозакончится!»

Струны-щупальца протянулись за шкатулкой. А потом я встретился с ним взглядом.

Исчерна-золотистым, будто сама Шкатулка.

– Спасибо, Дитрих, – проговорил Андреас. Голос его не изменился ни на йоту. Переделка не предусматривала искажения основных черт.

Шкатулка легла подле меня.

– Это мой подарок. На прощание.

Жоэль ухмыльнулся мне, а потом положил целую – без меча – руку на плечо Андреаса:

– Однажды видевший – вернется. Но не сегодня. Пойдем.

Призрачный свет изогнулся, будто расколотили десятки тысяч зеркал, а Шкатулка изрыгала обратно проглоченные краски, слепящая белизна накинулась плотным туманом, запахом смерти и ванили, я скорежился в углу, зажимая лицо, руки, ноги, господи спаси и сохрани, пощади, господи…

Когда я очнулся, в палате никого не было.

Кроме Шкатулки Ле Маршана, разумеется. Я посидел еще несколько минут на полу, а потом спрятал ее в карман.

Однажды видевший – вернется.

Хороший подарок.

* * *

Из отчета следователя по особым делам Т.

«…не представляется возможным выявить настоящее местонахождение Хиртрайтера и Фридрекссена. События, свидетелем которых я был, не могут быть объяснены логически или с помощью каких-либо научных гипотез, и единственное предположение, которое можно выдвинуть…»

(далее засекречено)

* * *

Дело закрыто за отсутствием улик.