Безупречность.

Это слово очень точно описывает его.

Безупречные четкие выверенные движения. Ничего лишнего. Чеканная плавность и грация.

Безупречные точеные черты лица: безупречная матовая бледная кожа, безупречный разрез льдисто-серых глаз, безупречная форма тонких бескровных губ, безупречная линия волевого подбородка. Безупречно зачесаны назад темно-каштановые волосы.

Черная форма клерика Тетраграмматона безупречно облегает его стройное подтянутое тело. Ни единого изъяна.

Безупречен. Как изваяние, высеченное из камня и льда.

Знает ли он, насколько выделяется из серой толпы? Настолько сияющий идеальной огранкой бриллиант выделяется среди мерклых осколков стекла. Он – как Люцифер – первый среди равных. Лучший во всем. Венец совершенства.

Понимает ли он, насколько безукоризненна его красота? Ледяной принц.

Однажды Франсуа де Ларошфуко сказал: «Нет вернее средства разжечь в другом страсть, чем самому хранить холод». Он, грамматон-клерик высшего ранга Джон Престон, не читал великого французского поэта и острослова.

Но я, Эррол Партридж, его напарник, читал.

Поэзия... Непостижимая красота созвучий, жемчужные переливы строк, тончайшее кружево рифм. Поэзия пробуждает чувства. Чувства караются смертью. Все, что может заставить чувствовать, уничтожено. Музыка, живопись, литература – все, что объединятся одним словом, даже произношение которого запрещено – искусство. Искусства не осталось – есть только искусственность. Любая вещь, принадлежащая к категории эмоционального и эстетического – вне закона.

Закон призваны блюсти мы, клерики Тетраграмматона. Мы – ревностные служители великого общества. Инструмент воплощения проекта цивилизации будущего. Орудие в руках Вождя, слепое и бездушное. Вершители его воли. Стражи закона. Чистильщики. Инквизиторы. Палачи. Послушная свора, натасканная, чтобы растерзать всякого, кто преступит грань дозволенного – испытает чувства. Выдрессированные цепные псы. Мы – здешние церберы.

Тетраграмматон. Искаженное до неузнаваемости наследие преданных забвению времен. Четырехбуквенное непроизносимое имя Господа. История не лишена сарказма – даже будучи мертвым и забытым бог вершит судьбы людей. Огромная цитадель, выложенная мертвенно-серыми каменными блоками. Монастырь-крепость. Оплот правосудия. Узилище духа, лишающее собственной воли, выкорчевавшее само понятие «чувства» из людских мыслей.

Безупречный черно-белый мир. Монохромность бытия. Серость – всюду – весь спектр серых оттенков. Все будто под слоем пыли. Пепла. Праха. Праха ушедшей жизни.

Уникальность искоренена. Индивидуальность заменена одинаковостью. Равенство и единство – обобщенностью. Рациональность, логичность, единообразие – вот девизы, которыми должен руководствоваться законопослушный гражданин монолитного общества Либрии.

Чудотворный эликсир «Прозиум II». Панацея от всех бед. Опиум нашего народа. Спасительное лекарство от болезни под названием «чувства». Стирает все человеческое в людях, превращая нас в покорный винтик грандиозного механизма. Ликвидирует источник хаоса и страданий, генератор зла – нашу душу. Великая и грозная в своей геометрической безукоризненности твердыня Эквилибриум освободила человечество от бремени чувствования и дала нам мир, гармонию с самими собой и с другими представителями вида homo sapiens.

Гармония. Равновесие. Энтропия. Абсолютный ноль. Штиль. Идеально ровная гладь воды, затянутая тонкой коркой серого льда. Идеально ровная линия на мониторе электрокардиографа – не-жизнь, не-смерть. Существование, смысл которого – существовать. Замкнутый круг. Лабиринт, из которого невозможно выйти. Где звуки не рождают эха. В котором даже нет чудовищного минотавра, подстерегающего за углом. Есть только гладкие серые стены, полоска тусклого неба высоко над головой и пустота. Всепоглощающая, засасывающая, серая пустота. Ничто. Небытие. Абсолютный ноль. Равновесие. Гармония.

Безупречность.

* * *

Я вздрагиваю, вспоминая, где я нахожусь. Огромный зал с высоким потолком, освещенный мертвенным светом галогенных лам. Несколько дюжин одинаково обустроенных секретеров. Функциональность и минимализм. Клерики погружены в работу. Наша униформа так похожа на облачение священников: облегающий черный редингот с воротником-стоечкой, черный пиджак, черные брюки, черные перчатки, черные ботинки. Моя униформа – мое вретище и мой саван.

Его стол прямо перед моим. Я могу видеть лишь его спину. Он читает. Даже не глядя на его лицо, я могу вспомнить его в мельчайших подробностях. Оно безупречно. Сосредоточенно скользят по тексту его глаза. Меня всегда восхищал их цвет – серебристый. У обычных людей не бывает таких глаз. Он ангел, пришедший, чтобы испытать меня. И я не вынес испытания.

Металлический голос из динамиков равнодушно произносит приказ:

– Престон, Партридж. Задание по делу AR-136/890. Пустошь, квадрат Ю-935.

Мы встаем и направляемся к выходу. Ровная чеканная походка. Сменяют друг друга серые коридоры. Быстрые шаги гулким эхом отражались от стен.

У выхода ждет белая служебная машина. Белый салон неприятно пахнет дерматином. Мы не задаем вопросов. Мы знаем, куда направляемся. Уже много месяцев идет ожесточенная борьба между нами и повстанцами. Между теми, кто безропотно покорился системе, и теми, кто продолжает сопротивляться. Мы называем их эмоциональными преступниками. Они – черная нить в белоснежной ткани нашей истории.

По данным разведки, они вооружены до зубов. Но я знаю, что их главное оружие – не автоматы и пистолеты, а чувства, которые придают смысл их жизни. А то, что дает смысл жизни, даст смысл и смерти. Мы же не имеем право на такую роскошь. Мы не умираем – потому что мы не живем. Мы просто уходим в небытие. И никто не вспомнит о нас. Мы исчезнем.

Мы минуем контрольно-пропускной пункт. Стандартная проверка документов. Стена – как грань между двумя мирами – будущего и прошлого. Либрия и Пустошь. Цивилизация и варварство.

За Стеной – дикий полуразрушенный мир. Свободный мир. Лишенный тоталитарного диктата. Руины старой жизни.

По дороге мы не разговариваем. Слова не нужны. Он задумчиво смотрит в окно – лицо сосредоточено, между бровей залегла глубокая складка, губы сурово сомкнуты. Я внимательно гляжу на него. Ощущает ли он мой взгляд? Знаю, что да.

Пункт назначения – темно-серое облупившееся здание. Штурм в самом разгаре. Солдаты уже прорвались внутрь. Слышны оглушительные звуки выстрелов.

Мы проходим внутрь, где нас встречает командир группы захвата.

– Клерик, они погасили свет, – он показывает на дверь в конце коридора, – их больше дюжины внутри.

Неважно, сколько их – у наших противников нет шансов. Престон хладнокровно выслушивает доклад, даже не глядя на офицера.

– Выбью дверь – стреляйте по лампам, – его голос похож на звон медного колокола – густой, глубокий низкий.

Ему не обязательно видеть врага, чтобы убить его. Даже в кромешной тьме повстанцев настигнет карающий меч правосудия.

– По местам, – командует офицер, и солдаты занимают огневые позиции.

Престон достает два пистолета, ставит на автоматический режим. Ему нужно несколько секунд, чтобы сконцентрироваться. Он не чувствует ни страха, ни волнения. Лишь просчитывает направление стрельбы и возможные траектории ответного огня.

Я бросаю на него быстрый взгляд и опускаю глаза. Я стою достаточно близко, чтобы чувствовать его запах – мужественный, будоражащий и немного сладкий. Я вдыхаю его полной грудью, закрывая глаза от наслаждения.

Еще мгновение – и приговор будет приведен в исполнение.

Он делает то, ради чего живет – карает неверных. Программа не дает сбоев – он убивает их всех. Хладнокровно. Рационально. Идеальная неуязвимая машина для убийства. Ката стрелка в его исполнении безупречна. Почти танец. Пляска смерти.

Когда-то и я был таким же безупречным. Пока, пять лет назад, в моей жизни не появился он. Он черным смерчем ворвался в мое существование. Разрушил мой мир, который я так скрупулезно и тщательно выстраивал и шлифовал. Свел с ума. Даровал Рай и низверг в Ад. Стал смыслом жизни. И ее началом. Альфой и омегой. Богом, надевшим на меня вериги. Дьяволом, поднесшим манну.

Он – мой палач, мой экзекутор. Моя страсть. Моя одержимость. Моя слабость и моя сила. Моя любовь. Каждое мгновение с ним заставляет сердце сжиматься в тугой кровоточащий комок. Каждое мгновение порознь – рвет его на части. В любой момент я могу вколоть себе «Прозиум» и освободиться от своих чувств. Но лучше я пройду по всем кругам Ада. Даже если бы мне предложили все звезды Вселенной, я не променял бы ни одной секунды, проведенной рядом с ним. Что значат звезды по сравнению с его глазами?..

Я вижу его в своих снах. Лишь там загнанные в самый темный угол моей души желания могут вырваться на свободу. Лишь там я могу дотронуться до него. Нежно провести кончиками пальцев по гладко выбритой щеке. Прикоснуться губами к его губам. Узнать, каковы они на вкус – соленые, как мои слезы, или сладкие, как мои мечты. Лишь там я могу увидеть в его глазах отражение собственных чувств. Услышать, как он шепчет мое имя. Просыпаясь, я готов разрыдаться от жалости и отвращения к себе. И от любви к нему.

Сейчас, в свете фонариков, он равнодушно осматривает трупы повстанцев. Он ищет – где-то здесь спрятаны предметы категории ИС-10 эмоциональной опасности. Картины, виниловые пластинки, книги. Он найдет – это всего лишь вопрос времени.

– Это там, – он останавливается на пороге одной из комнат.

– Где? – я пытаюсь понять, куда он смотрит.

– Там, – повторяет он.

Ковер. Он смотрит на выцветший старый ковер, расстеленный на полу. Я понимаю, о чем он думает. Я поворачиваюсь к опергруппе и делаю им знак приступать.

Солдаты отбрасывают ковер и вскрывают тайник под половицами. Я выхожу из комнаты, потому что не хочу видеть то, что там лежит.

– Сжечь, – командует Престон.

Я слышу в его голосе удовлетворение.

Лишь когда комната пустеет, я захожу, зачаровано глядя, как языки пламени уничтожают самую таинственную из когда-либо изображенных женщин – Мону Лизу. Жар от огня гладит мое лицо. Я чувствую, как оно покрывается испариной.

Досмотровая группа приступает к работе. Все обнаруженные предметы будут подвергнуты тщательному изучению и описи. Потом – сожжены. Я беру со стола книгу и пробегаю глазами по выцветшему заголовку – «Поэзия Уильяма Батлера Йетса». Переплет старый, потрепанный, страницы пожелтели от времени. Я кладу книгу в карман и направляюсь к выходу.

Престон уже ждет в машине.

– Где ты был? – спрашивает он.

– Давал распоряжения, – я лгу неумело и неправдоподобно.

Машина трогается с места, набирает скорость, насколько это возможно на ухабистой дороге, увозя нас обратно в лоно цивилизации. Я отворачиваюсь к окну. На этот раз я чувствую его взгляд – пытливый, внимательный, напряженный, колючий.

– Почему ты не оставил это на опись досмотровой группе?

Я вздрагиваю и поворачиваю к нему вопросительный взгляд – он сигналит глазами вниз. Книга. Я замечаю, что ее край торчит из кармана моего редингота. Я достаю ее и равнодушно листаю страницы. Мне еще раз надо солгать.

– Они работают неаккуратно. Я лучше сделаю это сам. Занесу в реестр.

Он мне не верит. Он знает про меня все. Он знает, что я это знаю. Мне осталось недолго – он терпел пять лет. Это последняя капля. И, просто чтобы не молчать, я задаю ничего не значащие вопросы:

– Сколько, Престон, еще? Когда это исчезнет? Когда мы сожжем все дотла?

– Очень мало ресурсов, – он отвечает медленно и задумчиво, – сожжем со временем.

Он в этом уверен. Это цель его жизни. Избавить мир от скверны.

Снова Стена. Снова проверка документов. Рутина. Формальности. Наша жизнь кишит ими. Если это можно назвать жизнью.

Серый город. Стекло, сталь, бетон. Однообразные шумы гигантского мегаполиса не нарушаются ни птичьими трелями, ни музыкой, ни заливистым смехом. Похожие на застывшие маски, лица людей лишены какого-либо выражения, их не всколыхнет ни грусть, ни радость, ни удивление, ни восторг, ни ужас. Спокойствие. Хладнокровие. Сдержанность. Размеренное рокотание двигателей, монотонный зомбирующий голос Вождя из динамиков, читающий опостылевшую проповедь.

Одновременно срабатывают будильники на наших часах – время принимать дозу.

– Когда мы возвращаемся из Пустоши в город, я понимаю, зачем мы делаем свое дело, – он не в первый раз произносит эту фразу.

– Да, – говорю я.

Мой ответ ввел его в замешательство. Нелогично и неправильно было так отвечать. Но мне все равно. Я знаю, что конец близок. Он тоже это знает.

– Не понял тебя, – он хмурится.

– Конечно.

«Ты никогда меня не поймешь».

Он вкалывает себе «Прозиум». Я лишь делаю вид.

Этой ночью я вновь отправляюсь за Стену. Солдаты на КПП без лишних вопросов пропускают меня в Пустошь.

Почти каждую ночь я прихожу сюда. Полуразрушенная заброшенная церковь. Вертеп отступника. Моя Голгофа.

Пестрые витражи на окнах изображают сюжеты библейских сказаний. Лунный свет проникает сквозь них, освещая просторный зал. На полу в беспорядке разбросаны обломки мебели, кирпичи, полусгнившие балки и прочий хлам. Но несколько скамей уцелели. Я сажусь на одну из них и достаю из кармана книгу.

Я долго смотрю на нее, прежде чем открыть. Я знаю, что это последняя книга, которую я прочитаю в своей жизни.

Сегодня он придет за мной – мой ангел смерти. Я уже слышу шелест его черных крыльев. Чувствую его ледяное дыхание. Этот день будет днем его триумфа. И моего избавления.

Его медленные спокойные шаги нарушают звенящую оглушительную тишину. Пыль хрустит под подошвами его ботинок. Он держит в правой руке пистолет, готовый в любую секунду отправить меня на тот свет.

Я не смотрю на него. Мне слишком больно. Но глаза сухие. Слез не осталось.

– Ты всегда это знал.

Он приподнимает дулом пистолета книгу в моих руках, чтобы взглянуть на название. «Поэзия...» Это все, что ему нужно знать.

– «Но я бедняк, и у меня лишь грезы.

Я простираю грезы под ноги тебе.

Ступай легко – мои ты топчешь грезы».

Я смотрю на него. Во взгляде – мольба обреченного. Его глаза – окаменевший лед: ни злости, ни жалости, ни даже разочарования.

– Ты грезишь, наверное, Престон?

– Я постараюсь, чтобы тебе смягчили наказание, – он игнорирует мой вопрос.

– Мы оба знаем, что они не смягчат, – усмешка.

– Мне жаль.

– Нет, не жаль. Ты даже не понимаешь этого слова. Это устаревшее обозначение чувства, которого ты никогда не испытывал. Неужели ты не понимаешь – все ушло. Все, что делало нас людьми, исчезло давно.

Ничего не значащие фразы – вода сквозь песок. Беллетристика. Фикция. И нет ни сил, ни смелости сказать самого главного. Он не узнает.

– Не стало войн, убийств, – он равнодушно повторяет слова проповеди Вождя.

– Мы уничтожили сами себя.

– Нет. Мы давно вместе. Ты видел, к чему это приводило – зависть, ярость.

Вместе? Нет, Джон. Мы не были вместе. Может быть, мы были рядом друг с другом, но никогда – вместе.

– Велика цена – но оно того стоит.

Я принял решение. Он тоже. Надо только дать ему повод. И я даю. Рядом со мной на скамье лежит мой пистолет. Я медленно кладу его себе на колени. Он отступает на шаг и направляет дуло своего пистолета мне в голову.

Нет страха. Лишь затаенная печаль. Одной рукой я поднимаю книгу на уровень глаз, а другую возлагаю на курок. Нет сил видеть его лицо – слишком равнодушное, слишком чужое. Чуждое.

– Нет, – он не хочет меня убивать. Для него это бездарная трата человеческих ресурсов.

Курок взведен с тихим щелчком. Спусковой механизм сработал. Грань пройдена. Назад пути нет.

Оглушающий звук выстрела отражается от стен. С едва слышным звоном падает на пол гильза. Он равнодушно приводит в исполнение мой собственный приговор. Мой палач. Мой ангел смерти. Моя любовь.

Даже смерть от его рук прекрасна.

Безупречен.