Часть первая. Stranger (Незнакомец).

– Никто и не говорил, что я тебе что-то должен! – проорал молодой юноша в распахнутую дверь дома на улице Ориторо[1]. Его глаза недобро горели, а рыжие волосы, отливавшие медью в свете закатного солнца, растрепались.

– Ты мой сын, маленькое отродье! Конечно, ты мне что-то должен! Ты оскорбляешь мой дом своим присутствием и травишь мою жизнь вот уже шестнадцать лет! – ему в спину летел визгливый женский голос все то время, что он шел по дорожке между деревьев от дома к улице.

– Иди к черту! – выкрикнул он напоследок, чуть повернув голову. – Я больше никогда сюда не вернусь! Живи спокойно!

Женщина в переднике и коротком домашнем халате выскочила на крыльцо лишь минутой спустя. Ее лицо раскраснелось, глаза испуганно обшаривали улицу. Но она никого не увидела.

– Экка! – закричала она почти жалобно. – Экка! Вернись!..

Но никто ей не ответил.

Женщина опустилась на ступеньки и заплакала.

– Экка... Экка... – повторяла она, когда приехали вызванные соседями врачи.

Женщину доставили в больницу с тяжелым нервным срывом.

Он все бежал и бежал уже несколько кварталов. Раз мать не хочет его видеть, раз считает недостойным семьи... да пожалуйста! Никто и не говорил, что ему сильно нужна эта чертова семья!

На перекрестке улиц Ориторо и Амира он остановился.

Стоп, стоп. И что ты собираешься делать теперь, Экка?..

Разумеется, когда ты сбежал из дома, в кармане у тебя – мелочь, оставшаяся от школьного завтрака, в голове – пожар от скандала с матерью, а на город опускается ночь... что-то с этим делать надо.

Конечно, у Экки был друг. Но у друга были родители, которые и так его, Экку, недолюбливали. Его многие недолюбливали и считали... немного тронутым, что ли. Потому что для своего возраста он был... странным юношей. Единственными людьми, которые могли его вынести были: Якио и Акота Симура, его старшая сестра и младший брат, и Ануши, его лучший друг. Были и другие – например, Микель Айсару, уличный художник, или Инуе-сан, тренер по кэндо – но они были скорее знакомыми.

У Ануши дома родители, значит к нему нельзя. Он не хотел показывать себя ребенком, неспособным справиться со своими проблемами. Не хотелось, чтобы потом Ануши опять устроили выволочку за горе-дружка.

Акота на два дня уехал со школой на какую-то экскурсию, да и если не уехал бы, то остался бы утешать мать. А вот Якио – та уже взрослая, живет с мужем на площади Сагасу, да они так не вовремя улетели в Испанию, как раз вчера.

Попроситься переночевать к Микелю? Да он едва концы с концами сводит – живет на речном плоту, недалеко от северной набережной – да и потом... мало ли. Все-таки он бродяга. Да и странный такой.

Ну а о том, чтобы прийти поздно вечером к Инуе-сан, вообще речи не могло быть.

Когда Экка перебрал всех своих знакомых, он обнаружил себя в парке. Небо у него над головой мрачно поблескивало звездами, темнели вокруг аллеи.

Не самое лучшее место, чтобы гулять по вечерам, особенно если верить газетным заметкам о недавно произошедших здесь убийствах. Мать уже успела прожужжать ему все уши – не ходите с Ануши в парк, там объявился маньяк, там убийства, там кошмар и ужас, не ходите с Ануши в парк...

Как же она иногда доставала! Конечно, где-то в глубине души Экка отдавал себе отчет в том, что мать желает ему добра. Но зачем же желать этого добра так назойливо?..

Экка устроился на одной из скамеечек в глубине парка, постелив на дощатое сидение куртку и положив руки под голову. Остается только надеяться, что никто не найдет его здесь раньше рассвета. Надо хоть чуть-чуть поспать, а утром... утром он что-нибудь придумает.

«Ты мой сын, маленькое отродье! Конечно, ты мне что-то должен! Ты оскорбляешь мой дом своим присутствием и травишь мою жизнь вот уже шестнадцать лет!»

– Ты же мать, черт возьми, – сказал он в небо, – ты же должна меня любить... или хотя бы пытаться понять... Хотя бы пытаться... Неужели тебе совсем неинтересно знать?.. Неужели ты действительно можешь делать выводы о том, какой я на самом деле, если ты даже понятия не имеешь о том, чем я живу?!

Почему... почему никогда она не была такой, как мать, например, Ануши? Первое время, когда друг иногда скидывал смс в духе: «Извини, не приду сегодня, иду гулять с родителями ^__^ Удачи», Экку душила черная зависть. Конечно, мать Ануши тоже была надоедливой и часто мешалась... но таковы уж они, матери. С другой стороны, она принимала участие в жизни сына и уважала его. Когда Ануши заявил, что собирается все лето посвятить игре в маленьком театре, а не посещению лекций по психологии, как хотели его родители, мать конечно, расстроилась, но вскоре поняла, что Ануши настроен серьезно и отступила. Не стала даже возражать, когда узнала, что там же будет играть и Экка, которого она сильно не любила. Раньше Экка завидовал, а сейчас привык. Наверное, ему просто не повезло.

Мать Экки никогда не интересовалась, чем он живет – она по умолчанию считала его бездарным, неблагодарным лентяем.

А Экка вот уже несколько последних лет жил театром «Тасайна»[2].

Он был там с самого начала. Тасайна открылся на деньги Якио, его сестры. Она удачно вышла замуж и с помощью мужа исполнила свою главную мечту: открыла маленький театр, куда приходили все те мальчишки и девчонки, что бредят сценой. Там почти не платили, и почти не брали денег за входной билет, и вскоре Тасайна стал достаточно популярным местом среди жителей западного района, тех, кто тянулся к искусству.

Те, кто приходил в театр без особого таланта, скоро уходили – из-за отсутствия денег или просто потому, что надоедало. Оставались только те, для кого сцена действительно была призванием.

Экка редко играл, но много занимался режиссурой и скоро завоевал уважение всей труппы. Большинство новых спектаклей без споров отдавали под его руководство. Он никогда не считал себя талантливым, но эта работа ему нравилась, а все остальное получалось само собой.

Завтра он получит ключи у сторожа Тасайна, и поживет там какое-то время. А потом... потом что-нибудь получится. Либо Якио вернется из Испании, либо мать, наконец, поймет, что от нее требуется... ведь разыскать его не так уж и сложно – все вокруг знают о том, что Экка Симура режиссер в Тасайна, да только матери все равно...

Экка заворочался на скамейке. Переночевать в парке назло матери. Плевать на всех маньяков и что там она еще говорила... плевать. Может его убьют сегодня, а она будет потом жалеть и думать, что на прощание назвала его отродьем.

Он проснулся как раз когда парк готовился к рассвету – солнце еще не показало свой сочный край из-за горизонта, но небеса уже просветлели, и ночь отступала. Прислушавшись, он понял, что на соседней аллее шуршит под чьими-то ногами гравий.

«Уборщик? Ранний прохожий?.. Или...» – внезапная мысль резанула еще не проснувшийся мозг. – «Только этого мне не хватало!»

Жить вдруг жутко захотелось.

Он, оставив на скамейке куртку, быстро и бесшумно добрался до кустов и устроился за ними. Как раз вовремя – совсем недалеко от того места, где он только что сидел, показался человек.

Он был очень высок. Глаза прятались за темными очками, а прекрасно уложенные черные волосы бликовали фиолетовым. На плечи, поверх европейского светло-голубого костюма, был наброшен длинный черный плащ, а руки спрятались в легких черных перчатках. Он остановился на уровне скамейки, чтобы закурить, и только потом, казалось, обратил внимание на куртку, там оставленную.

Вскинул брови и огляделся, а не найдя никого, вдруг недобро усмехнулся. Экке показалось, что незнакомец знает о его присутствии, и более того, знает, где именно он прячется.

– Господин! – с дальнего конца аллеи к незнакомцу спешил мужчина в простом черном костюме. Светлые волосы коротко острижены, глаза так же скрыты очками. – Изуми-сан уже ждет вас, – он замер на почтительном расстоянии.

– Как думаешь, Кин, а не подобрать ли нам котенка? – глядя в никуда, спросил незнакомец.

Названный Кином нахмурился, оглядываясь, потом заметил куртку:

– Вы хотите сказать?..

– Да, – незнакомец кивнул, выпуская струю дыма, потом рассмеялся. – Впрочем, это так, шальная мысль. Скажи Изуми, что я буду через минуту.

– Как прикажете.

Кин исчез, так бесшумно, словно и не появлялся. Незнакомец еще немного постоял, докурил сигарету и отправился вслед за ним.

Только когда шаги стихли, Экка рискнул выбраться из своего укрытия. Из странного разговора мужчин он понял одно – они оба не ставили под сомнение его присутствие.

Он собирался дождаться восьми утра, получить ключ у вахтера Тасайна и спокойно дождаться там репетиции. Но планам этим не суждено было осуществиться.

Они напали на него около выхода из парка. Их было не то семеро, не то больше, он не успел сосчитать. Они были вооружены битами и кастетами, хотя и без этого справились бы с худеньким Эккой. Он уже попрощался с жизнью, глядя на приближающийся к его лицу кастет... но удара не произошло.

– Ты чё?! – возмутился тот, что собирался бить.

– Ничё! – в тон ему ответил второй, остановивший его. – Кому он нужен, если ты его щас размажешь?

Экка не помнил, как его волокли куда-то, по подворотням, переулкам. Когда он более или менее пришел в себя, они были в одном из домов Стройки.

Это место нельзя было спутать ни с чем. Стройкой окрестили район, где когда-то власти города собирались построить новый квартал – огромный, шикарный, для отдыха и проживания богатых людей. Но что-то пошло не так, и проект закрыли. Разумеется, ветхие недостроенные здания тут же разделили между собой бродяги, нищие, беспризорники и местные разбойники.

Он лежал в углу, в горе какого-то тряпья, связанный. Все тело нещадно болело после драки – лицо, слава богу, было цело, и вроде как ничего не сломано, но помяли его изрядно.

– Сколько дашь? – с явной претензией спрашивал один, голос которого Экке был смутно знаком. Один из нападавших.

– Ваши три тысячи, – ответил человек, которого Экка еще не видел. Он говорил с явным американским акцентом.

Экка наблюдал, как доллары кочуют из рук в руки и приволокшая его банда исчезает. И только потом начал медленно осознавать, что его продают.

– Стойте! – хрипло прорычал он американцу. – Что вы собираетесь делать?! Меня будут искать!

Тот усмехнулся, присаживаясь на корточки рядом:

– А ты уверен? Всякое случается с мальчиками, которые ночуют в парках... думаю, все спишут на местного маньяка и организуют тебе могилку. – Экка с ужасом понял, что американец прав. – Расслабься, – он сказал это вроде бы ласково, но в то же время как-то гадко. – Продадим тебя в хорошие руки. Будешь славно жить... многие беспризорники о такой жизни только мечтают... – он погладил юношу по щеке.

* * *

Встреча с Изуми измотала меня просто донельзя. Ну неужели нельзя написать приличную статью без меня? Обязательно нужно сидеть и капать мне на мозги... Если бы не Кин, который вечно берет все на себя, я бы уже давно разругался с этим безумным репортером и... Нет, разумеется, Изуми хороший парень. Наверное, я даже должен быть благодарен ему за то, что он так хорошо пишет обо мне уже не первый год. Но знаете... иногда эти журналюги такие невыносимые!

Мне просто необходимо какое-то расслабление. Столько всевозможных дел навалилось...

– Кин, отвези меня на рынок Стройки, – велю я сидящему за рулем парню.

– Что? – в зеркало я вижу как его глаза расширяются. – Вы уверены?

– Кин, – устало вздыхаю. – Ты же знаешь, что для меня там безопасно.

Он кивает. Пробыв моим менеджером пять лет, невольно привыкнешь, что для меня все безопасно и мне все можно. В конце концов, я заслужил это.

Мало кто знает, что в районе Стройки есть рынок. Там можно купить все, что угодно, и особенно то, что незаконно. Догадываюсь, почему его не гоняет полиция, но это совершенно неинтересная история. У старой стройки свои законы, это целый городок, погрязший во все возможных мерзостях и применять к нему обычные мерки глупо.

До рынка мы добираемся к десяти вечера – все-таки Изуми страшно выбил меня из графика. Уже стемнело, на тех улицах, где торговля более оживлена, горят редкие фонарики, поставленные владельцами прямо на тротуарах.

– Жди меня здесь, – велю я Кину.

– Может быть, все-таки... – он не хочет отпускать меня одного в такое место.

Я чуть опускаю очки, чтобы он увидел мои глаза. Кин должен понять, что я прав. Он отлично знает, как я могу смотреть, и как этот взгляд влияет на людей.

Захлопываю дверцу черного ягуара, оставив Кина за рулем, и ныряю в темноту Стройки.

Все-таки это место тянет меня чем-то. Разведенные в полуразрушенных домах костры, торговцы всем-чем-нельзя-торговать... в этом есть что-то романтичное. Романтика руин.

Здесь я только наблюдатель.

Скольжу вдоль улиц, разглядывая беспризорников, бродяг, товары и торговцев. Они все чуют, что мне здесь не место. Провожают злыми взглядами, скалятся, но никто не осмелится приблизиться ко мне, стоит им только угадать блеск моих глаз за очками. Я нездешний, но я бог.

Притормаживаю у лавки Брауна – хотя лавка, это сильно сказано. Поседевший американец сидит на ветхом стуле, разложив свой товар на асфальте. Среди его сегодняшних предложений – пара пакетиков героина, кое-какое золото (замечаю кулон, недавно виденный мною на шее жены мэра...тот самый, а не подделку), но мой взгляд задерживается на главном хите сегодняшнего вечера – маленьком мальчишке.

Вокруг него уже собрались люди, человек шесть-семь, что непривычно много. Большинство из них – слуги городской знати, пришедшие сюда в поисках хорошего развлечения для своих хозяев.

Мальчишка сидит на коленях, глядя на асфальт перед собой. На шее у него железный ошейник с цепью, которая оканчивается кольцом в стене.

– Сколько? – спрашивает кто-то.

Браун медлит секунду, всматриваясь в лицо предполагаемого покупателя, потом отвечает:

– Двадцать для начала.

Я стою в отдалении, наблюдая за торгами и разглядывая предмет споров. Он хорош собой, даже очень. Волосы рыжие, но на лице нет ни следа веснушек. Я не вижу его глаз, но догадываюсь, что они карие. Тонкие руки, нежная кожа со следами побоев... купив такого заморыша, его придется выхаживать, пусть и недолго, но зато потом... он красивый, просто сейчас этого не видно.

Двадцать тысяч за такого бишонена – мелочь. Но все понимают, что купить такой сувенирчик – это большой риск. В Городе действуют иные законы, чем на Стройке, а у мальчишки на лице написано – несовершеннолетний.

Разумеется, он мне нравится. Один взгляд на хрупкие запястья, перетянутые грубой веревкой, отдается сладкой судорогой внутри. Когда цена мальчишки подходит к пятидесяти, я все еще не уверен, но...

Я приглядываюсь к его одежде и узнаю куртку. Так вот ты какой, парковый котенок.

– Пятьдесят пять.

Мой тихий, но уверенный голос заставляет всех оглянуться. Котенок тоже вскидывает глаза, и я тону в его восхитительном взгляде, цвета меда. Карие? Какая банальность! Нет, его глаза просто магического цвета – теплого золота. При взгляде в них я подавляю дрожь. Только представить, как они увлажняются, как по щекам сбегают тонкие дорожки слез... Он мой.

– Шестьдесят, – пытается возразить служанка мэра. Меня на мгновение прошибает интерес, кому предназначен мальчишка: самому мэру или его жене.

– Семьдесят, – цифра вспарывает пыльную тишину переулка. Я почти слышу, как в головах собравшихся идут подсчеты. Служанка мэра опускает плечи – она выкупила кулон своей хозяйки, и больше денег у нее нет. Ну, кто еще? Я обвожу публику презрительным взглядом. Он мой. Никто не решается возразить.

– Продано! – гаркает Браун своим хриплым голосом.

Он отстегивает ошейник, и толкает мальчишку ко мне. Я вижу страх в глазах, я чую его дрожь и ужас. И дерзость. Он не пытается сбежать – у него связаны руки, да и местности он не знает. Кроме того, меня не покидает уверенность, что он не ел и не спал уже очень долго.

Выуживаю из кармана мобильник и набираю короткий номер Кина.

– Машину к лавке Брауна.

Едва убрав телефон, я понимаю, что котенок вот-вот потеряет сознание. В последний момент успеваю подхватить свой трофей на руки.

Черный ягуар появляется четверть секунды спустя. Люблю исполнительность Кина.

– Господин, – тихонько обращается ко мне Кин, пока мы едем по ночным улицам.

– Слушаю, – так же тихо отвечаю я, стараясь не потревожить сон мальчишки. Он спит на заднем сидении, свернувшись калачиком под пестрым пледом, который Кин выудил из багажника. По-моему, у Кина есть все и на все случаи жизни.

– Вас видели на Стройке и... вы уверены, что никто не расскажет об этом?

– О, нет. Сказать, что они видели меня на рынке Стройки, значит признать, что они сами там были. А если человек возвращается со стройки живым это значит две вещи.

Кин вопросительно приподнимает брови.

– Либо, что он там свой человек, либо что это я.

Его губы трогает легкая улыбка. Кина слегка забавляет моя самоуверенность, но он знает лучше других, что я не преувеличиваю.

– Но если...

– На случай «если» у меня есть ты, – мягко обрываю его я.

Иногда кажется, что Кин слишком беспокойный. Но это только видимость, просто ему очень важно знать мое мнение, поэтому он так часто задает вопросы даже о том, что ему вполне ясно.

Кин согласно кивает.

– Сколько вы отдали за него? – спрашивает он погодя.

– Семьдесят.

– Тысяч? Долларов? – осторожно уточняет он.

– Было бы странно заплатить так мало или в енах, не находишь?

Он кивает. Ему и в голову на самом деле не пришло, что я мог заплатить за мальчишку семьдесят долларов или семьдесят тысяч ен – это и правда слишком мало. Но, зная меня, Кин уже готов услышать ответ «Нет, семьдесят процентов прибыли от следующего концерта» или что-нибудь в этом роде.

* * *

Экка открыл глаза, чтобы увидеть белый потолок и спокойные бежевые стены. Он лежал на диване в просторной гостиной, принадлежавшей, похоже, весьма состоятельному человеку. Здесь не было излишнего блеска или стремления покрасоваться, нет, напротив: в простых, но изысканных линиях был шик и роскошь, но такие, которым незачем привлекать к себе внимание.

Медленно, почти по секундам он начал вспоминать произошедшее ранее: американца по фамилии Браун, продажу... и, да конечно. Незнакомец из парка, который его, Экку, купил.

Юноша не успел подумать, хорошо или плохо – незнакомец ему не нравился, но кто знает, каким бы оказался другой хозяин. Дверь открылась и в комнате показался мужчина, которого Экка видел ранее в парке. Пару секунд он силился вспомнить – как же называл его незнакомец.

– Я Кин.

Да, точно. Кин.

Экка неуверенно кивнул, садясь на диване. «Наверное, надо сказать что-то».

– Экка. Экка Симура.

Кин присел рядом, вполоборота к юноше. Экка незаметно разглядывал его. Теперь на Кине был черный костюм с высоким воротничком, что придавало ему сходство со священником, если бы не темные очки, которые он держал в руке. Он выглядел молодо – лет двадцать пять, или даже чуть меньше. И Экка не заметил в нем никаких лишних деталей, словно он специально старался не привлекать внимания.

– Я объясню тебе все позже, Экка, – в его тоне не было особой фамильярности, не было и холодности, и располагающий взгляд карих глаз заставил юношу проникнуться симпатией. – Сейчас тебе нужно привести себя в порядок и поесть.

Экка кивнул и дал проводить себя в ванную комнату. Как и гостиная, она была в меру шикарной. Вся сантехника блестела чистотой и ухоженностью, все до одной лампочки, расположившиеся по периметру потолка, горели ровным светом. Внимание привлекало только высокое зеркало на одной из стен – от пола до потолка. Экка огляделся в поисках личных вещей – зубных щеток, тюбиков с кремом для рук, шампуня или хотя бы геля для душа, но ничего не нашел. Все было спрятано в высоком белом комоде, стоявшем около стены. Оттуда Кин извлек полотенце: выдвинул самый нижний ящик, посмотрел туда, а потом оглянулся на юношу, словно бы прикидывая – подойдет ему какой-то цвет или нет. В итоге Экка получил светло-зеленое.

– Спасибо, – неуверенно сказал он.

– Подожди, я принесу халат, – Кин исчез за дверью, а Экка устроился на стуле, стоявшем рядом с комодом.

Халат оказался одного цвета с полотенцем. «Спорю, щетка будет такой же» – мрачно пошутил про себя юноша.

Потом Кин открыл второй сверху ящик комода. Там выстроились рядами гели для душа. Экка с интересом наблюдал со своего места.

Кин по очереди перебирал бутылочки – некоторые едва задевал пальцами, некоторые доставал, качал головой и ставил обратно, некоторые открывал и нюхал, а периодически поглядывал на юношу.

Наконец он поставил одну на комод и закрыл ящик. Экка чуть наклонился вперед, чтобы прочесть на этикетке: «Vanilla».

– Мочалки и губки в третьем ящике, я жду снаружи, – коротко сообщил Кин и снова скрылся за дверью.

Экка посидел еще немного, раздумывая: Кин знал, что его любимый запах ваниль, или просто решил что это ему больше всего подходит; а потом полез в душ.

Ему понадобилось мало времени на водные процедуры, гораздо больше отняло разглядывание себя в зеркало – синяков и порезов оказалось не так уж и много, и виднелись они уже слабо. Экка посчитал, и сделал вывод, что со времени его избиения прошли уже сутки. Яркими были только следы от ошейника и веревок.

Оставшись вполне довольным, Экка надел халат и вышел.

Кин проводил его в другую комнату, совмещавшую в себе кухню и столовую. Помещение было светлым, благодаря одной стене, которая вся была занята окном и маленькой дверью, ведшей на балкон. Все вещи были двух цветов – белого и темно-синего и в старинном стиле – тонкие витые ножки у стола, и подлокотники у стульев, бархатные сидения, лепнина на потолке. Длинной стойкой комната делилась на две неравные части – большую для столовой и малую для кухни. Со стороны столовой стойка была задрапирована белой тканью, и эта деталь навела Экку на мысль о долгом труде дизайнеров. Задняя стена, отведенная под кухню, и вся кухонная мебель была тех же цветов, но в современном стиле.

– Садись – кивнул Кин, проходя за стойку.

Экка устроился за столом, лицом к окну и выходу на балкон. Там в свете утреннего солнца грелись большие деревянные ящики, в которых росли целые клумбы разнообразных цветов, и уютная плетеная мебель – пара кресел и столик. Экка с интересом отметил расположение и форму балкона – он был угловым и выдавался чуть вперед из общего массива дома, что давало огромное преимущество: одинаково хорошо было наблюдать и рассветы, и закаты. Кроме того, это был самый последний этаж одного из очень высоких домов и, насколько Экка мог увидеть со своего места, оттуда открывался шикарный городской пейзаж.

Пока юноша изучал обстановку вокруг себя, перед ним появился приготовленный Кином завтрак: тосты, оладьи с джемом и совершенно шикарная яичница-глазунья. Когда к этому прибавилась чашка ароматного, явно вручную молотого кофе, Экка подавил желание облизнуться.

Кин занял ближайший стул, чуть повернув его к юноше. У него в руках тоже устроилась чашка.

– Приятного аппетита, – пожелал он настолько естественно и просто, что Экка даже не смутился.

– Спасибо, – не отрываясь от еды ответил он.

Кина совершенно невозможно было стесняться – он мгновенно создавал о себе очень приятное впечатление.

Когда с едой было покончено, Экка отодвинул тарелку и показал, что готов слушать.

– Твой новый хозяин, Такацио Мао, – Кин замолчал, ожидая реакции.

Юноша нервно ухватился за край стола:

– Серьезно? Тот самый Мао... – Экка задохнулся.

Конечно. Он должен был узнать! Наверное, его сбили с толку темные очки. Такацио Мао!

Около десяти лет назад (Экке тогда, правда, было всего шесть, но он все равно помнил) Мао покорил слушателей всех возрастов, полов и национальностей своей музыкой и песнями. Такие хиты как, например, «Pack rat»[3] или «Deeper than the sky»[4], крутились до сих пор и стали почти классикой. Мао был хорош собой, обаятелен, а его песни обладали буквально демонической энергией. Экка помнил, как сестра плакала, когда Мао объявил, что уходит со сцены на неопределенный срок. Что самое интересное, его не забыли. Его имя так же часто мелькало в газетах – то устраивает благотворительный бал, то спонсирует детский приют, то свидетельствует в суде, то замечен с неустановленной девушкой... Он больше не писал песен, но от него все так же фанатели. Самого Экку это обошло стороной, он никогда не интересовался музыкой, но не считаться с тем, как к Мао относилась общественность, было невозможно.

Кин молчал, давая юноше время справиться с услышанным.

– А вы? – задал отвлеченный вопрос тот.

– Я его менеджер.

– Не знал, что менеджеры занимаются такими вопросами, – тихо сказал Экка, и уже хотел прибавить «впрочем, меня это не касается», но Кин улыбнулся:

– Когда Мао-сан собирал штат своих сопровождающих, или свиту, как он предпочитает выражаться, он говорил так: мне нужен ангел-хранитель, который позволит написать слово «менеджер» на своей визитке.

– Ах вот оно что... – протянул Экка.

– Мне велели занять тебя до вечера, – сказал Кин после паузы.

– А что потом? – тихо спросил Экка. – Что он сделает со мной?

– О чем спросил тебя Браун, перед тем, как выставить... на продажу?

Юноша трогательно зарделся:

– Девственник ли я.

– Сомнений в том, зачем ты оказался здесь, больше нет, верно?

– Нет. Просто... это так странно, что он... ну... – Экка все соображал, как бы сказать поделикатнее, – что ему нравятся мужчины.

Кин рассмеялся:

– Ты будешь в шоке, но большинство людей, работающих на публику, из тех, кого я знаю, разумеется: актеры, режиссеры, музыканты, певцы, танцоры, поэты, писатели, политики и прочие сливки нашей общественности – ни за что в жизни не назовут себя «гей» или «би», но и не откажутся от возможности провести ночь с симпатичным мальчиком.

Экка слегка дернулся:

– Мерзость какая.

– Прости, я сказал лишнего, – Кин вдруг ласково положил руку ему на плечо. – Не бойся, Мао-сан не самый худший вариант.

* * *

Проспав четыре часа и оставив мальчишку под присмотром Кина, я унесся по делам. Сначала заехать в свой офис в центре – послушать отчет об очередной пришедшей горе писем, просмотреть (просто из интереса, разумеется) предложения сняться в рекламе и кино, вывалить все в мусорную корзину и успокоиться.

И только потом, выкурив пару сигарет, подумать о том, что существует в этом мире одна единственная женщина, которая вертит мною так, как ей угодно.

Она, Фрау Линд, была другом моего детства. Первой, кто признал мое творчество. Мы долго работали с ней – она воспитывала во мне вкус к словам и нотам, заставляла писать и играть денно и нощно, а после взялась раскручивать. Как ни странно, ей это удалось – отобранные ею песни сделали меня звездой, созданный ею образ до сих пор существует в мечтах школьниц и домохозяек. Скажете, я слишком нескромен? Ну да, есть немного.

Фрау собрала все возможные награды, стала самым желанным продюсером... и ушла в десятилетний отпуск, чтобы устроить личную жизнь. Я отправился сразу за ней. Вернее, я попытался завязать с музыкой. Я коротал время на светских раутах, издавал томики стихов под ничего не значащим псевдонимом... А она вышла замуж, дорастила дочь до семи лет... Теперь ее отпуск заканчивался и я знал, что возвращение сотрясет общественность, так же точно, как и то, что меня оно не обойдет стороной.

Я получил ее письмо три дня назад. Она писала, что хочет отпраздновать свое возвращение концертом своего самого успешного подопечного – Такацио Мао. Разумеется, я был согласен. Я не мог не согласиться, потому что перспектива почувствовать себя юнцом, которому море по колено, приятно грела сердце.

Фрау, в лучших традициях, устроила легкое брожение воздуха вокруг своей персоны – она отказалась встречаться или разговаривать со мной раньше дня концерта. Ей можно простить. Ей можно простить все.

Покинув офис, я начинаю носиться по городу. Очень не хватает Кина – без него я как без рук. Портные, ателье, примерки, пробы макияжа для концерта – я мотаюсь, как электровеник, и руководствуюсь при этом расписанием, составленным человеком, которого я не видел десять лет. Вам смешно? А мне некогда смеяться.

Мне демонстрируют эскизы концертного костюма, одобренные ею ранее, разрешая выбрать. Ткани и цвета – все, что разрешила она теперь проходит мой контроль. Примерки, булавки, грим... А еще посетить площадку, где мы собрались выступать, посмотреть декорации, встретиться с музыкантами, хореографом и прочими-прочими-прочими. В течение нескольких часов меня крутят на сцене, сгибая под разными углами, чтобы подобрать самое выгодное освещение. Интервью я даю в ресторане, пытаясь при этом поесть, посмотреть свое расписание на остаток дня, и не убить Изуми, который как всегда чересчур скрупулезен. Но все-таки хорошо, что я с ним не разругался – в том состоянии, в котором я сейчас нахожусь обо мне можно такое написать... ой, мама не горюй! Но Изуми позаботится, чтобы все вышло лучше некуда, да еще даст почитать конечный вариант Кину, который переправит все так, что я (как обычно) окажусь в выигрыше.

Боже! Я отвык от требовательности Фрау – да разве все это можно успеть за один день?! Или я просто постарел, за то время, что мы не виделись? Мне было всего двадцать два, когда я давал последний концерт.

Вечером, когда на улицах разлилась ночь, ведя машину к своей квартире на Киноху, я получаю короткую смс: «А ты не утратил хватки, mein liebe[5]». И вздыхаю спокойно – она следила за моими передвижениями, она пробовала на вкус мое сегодняшнее состояние, она хотела знать, на что я еще гожусь... она довольна.

Оказавшись у дверей в свою квартиру, ловлю себя на том, что улыбаюсь.

Кин встречает меня в прихожей и мои мысли мгновенно возвращаются от Фрау к моей новой игрушке.

– Как мальчишка?

Кин смотрит на меня, полускрывая свое неодобрение. Ему не нравится, совсем не нравится, что я так легко подписываю приговор котенку. Но он не будет говорить это прямо, он не будет явно показывать это. Он скроет свое мнение, но скроет ровно настолько, чтобы я прочел его. Он не будет ничего навязывать мне. Но покажет.

– Мы гуляли по городу, – тихо объясняет он.

– Ты знаешь, что я не это хочу услышать.

Он знает.

– Он не готов, совсем не готов. Ему нужно время, чтобы стать... таким, как вам нужно.

Я недовольно вскидываю голову:

– Ты еще скажи, ему учитель нужен... Ладно. Я не буду слишком мучить его, ты доволен?

Кин кивает. Еще бы он был недоволен! Хотя «слишком мучить» – понятие, конечно, растяжимое... Просто я оставлю его вменяемым. И Кин знает, что я ни на грамм не уступаю ему.

– Какие будут распоряжения, Мао-сан?

– Приведи его в гостиную через десять минут, – я едва подавил желание сказать «подай», но решил, что с Кина хватит моих издевок на сегодня.

– В гостиную? – это обозначает: «Что это вы задумали, господин?», а мой менеджер лихорадочно перебирает все колюще-режущие предметы, которые в этой гостиной находятся.

– Да.

А это значит «А я тебе не скажу!» и противный смех. Только со стороны кажется, что Кин излишне часто переспрашивает – для меня это вполне конкретные вопросы по существу.

Гостиная в этой квартире – едва ли не самая функциональная комната. Здесь я подписываю контракты, принимаю самых важных людей и тому подобное. Вчера я бы еще сказал, что я отдыхаю здесь, но теперь я снова под руководством Фрау, а это значит, что больше я не отдыхаю. Никогда.

За те десять минут что у меня есть, я получаю факс от Фрау. Что у нас там? Замечательно. Убейте меня. Завтрашнее расписание.

Проглядывая листок, я делаю глоток из чашки кофе, принесенной Кином ранее. Судя по температуре – ровно за две минуты до того, как я вошел в эту комнату. Такой исполнительности не стоит удивляться, он просто много тренировался.

В своем расписании Фрау учла все мелочи, кроме трех: мне нужно есть, спать и у меня нет реактивного самолета, чтобы передвигаться с такой скоростью.

Ручка двери тихонько поворачивается. Глухой, едва слышный щелчок. Два шага. Мальчишка замер в нерешительности.

– Добрый вечер, Мао-сан, – голос дрогнул.

– Добрый.

Только тут я оборачиваюсь. Как я и говорил, если его отмыть, он весьма пригоден к пользованию.

Молчание становится тяжелым и я почти чувствую, как он начинает паниковать.

– Иди сюда.

Как же он хорош, бог мой! Как же он хорош... За тот короткий момент что он делает еще два шага ко мне, я чувствую себя героем какого-то фильма. Знаете, эти банальные сцены, когда герой видит свою будущую возлюбленную? Ну вот. От движения слегка всколыхнулись, поймав на себя свет, его шикарные волосы. Медь, самая настоящая медь. У него очень длинные ресницы – он медленно поднимает их и я тону в плавленом золоте его глаз. А эта пара шагов... преисполнена восхитительной грации. Почему-то мне хочется сравнить его с охотничьей собакой – истинным проявлением благородного, но живого изящества.

Я не успеваю продумать какой-то план, хотя наверное надо, ведь это его первый раз. Надо-надо... но моя голова просто отказывается работать после такого напряженного дня. И вдруг меня охватывает безумное, животное желание, а в голове загорается мысль – не отказать себе в этой слабости...

Я резко хватаю мальчика за руку и притягиваю к себе. От неожиданности он тихонько вскрикивает, чувствуя внезапную близость. Я заставляю его прижаться спиной к себе, задираю рубашку, чтобы скорее добраться до такого желанного тела.

Загорелая кожа плавится под моими прикосновениями, его трясет от страха и, наверное, отвращения, но я не в состоянии сдерживать себя. Да и зачем, черт возьми? Он моя игрушка, моя собственность, а значит он не имеет права сопротивляться!

Провожу ладонями по горячей коже, задирая рубашку выше. Он дрожит – у меня очень холодные пальцы.

– Не... надо...

Я прижимаюсь губами к шее, оставляю на нежной коже багровые отметины. Грубо сжимаю нежные соски, мгновенно твердеющие при моих прикосновениях. Он выгибается, он рвется, он больше всего на свете хочет чтобы это закончилось. Но я уже давно не думаю головой. Добираюсь до пряжки ремня и быстро справляюсь с ней, джинсы падают к его ногам.

– Пожалуйста!.. – вскрикивает он с ужасом.

– Не нравится? – кажется, я смеюсь. Заставляю его повернуть голову, нахожу его губы. Целую решительно, требовательно. Он сладкий, он не хочет поддаваться моим ласкам, но его тело лучше него знает, что ему нужно. Он восхитителен.

Решительно разворачиваю его к столу. Он выдыхает резко, с яростью, пытаясь вырваться:

– Нет!..

– Упрись руками, – цинично советую я. – Будет больно.

Нет желания даже раздеться. Это блажь, это мгновенная, недолгая, но безумная в своей силе слабость – это так же сильно как любовь, как ненависть, как смерть или перерождение. И в то же время это просто грязное, не оправдываемое желание угодить своему телу, утолить животную жажду инстинктов.

Не думаю о смазке, о растяжке, даже забываю о том, что это у мальчишки самый первый раз. Тяну хрупкие бедра на себя, вколачиваюсь в него, прижимаясь к его спине. Ну же...

Он сладкий. Он тесный, горячий... его никто не учил что нужно расслабляться, его тело инстинктивно сопротивляется мне, сокращаясь только сильнее. Он пытается вырваться. Глупый... так же больнее...

Я быстро набираю темп. Несколько капель крови падает на ковер под его ногами. Одновременно с ними – несколько слезинок на бумагу на столе.

Больно? Пусть будет! Я прикрываю глаза в полнейшем экстазе. Его пальцы цепляются за столешницу, но он не издает ни звука. Его мольбы не смешиваются с плачем, он не всхлипывает... а я все равно наслаждаюсь его болью, чуть ли не теряя сознание от наслаждения. Я всегда был хулиганом где-то в душе и осквернение нежного хрупкого, безобидного тела доставляет мне безумное, ни с чем не сравнимое удовольствие.

Последний толчок – глубокий, резкий, и я кончаю в него, оставляя внутри свою метку.

Две минуты. Ровно две минуты мы оба пытаемся отдышаться. Я легко выскальзываю из него и, еще несколько долгих секунд побыв рядом, так близко, что чувствую жар его тела, отступаю. Мальчишка не смотрит на меня. Боится. Делаю еще шаг назад. Он бессильно оседает на ковер. Я знаю, что он плачет, хотя я вижу только ссутуленную спину и опущенные плечи. Его рубашка намокла от пота, джинсы и ковер испачканы кровью.

– Это было великолепно, – бросив эту фразу, отправляюсь в душ.

Бессильный всхлип мне вдогонку.

Стою под прохладными струями душа, прислонившись спиной к такому же холодному кафелю, и улыбаюсь как безумец. Мой мальчишка восхитителен.

Через двадцать минут нахожу свою жертву там, где и оставил – около стола. Но на этот раз он спит.

– Ну нет, так не пойдет! – усмехаюсь я сам себе. Легко поднимаю мальчишку на руки и несу на диван. Укрываю по пояс пледом, потом осторожно расстегиваю рубащку. На коже, почти незаметно темнеют синяки от мои недавних прикосновений. Я улыбаюсь и легко целую его в искусанные до крови губы.

Значит вот как. Ты так не хотел кричать? Действительно не хотел показать мне свою слабость, свою боль? Ты гордый, звереныш...

Я почти восхищен им. Его красотой... и, черт возьми, его гордостью. Значит, вот как... значит, война... Что ж, я согласен. Один-ноль в твою пользу. Посмотрим, что будет дальше.

Гашу свет в гостиной и отправляюсь спать.

Наутро я завтракаю и быстро ухожу, сжимая расписание Фрау в руке. В машине рассматриваю листок внимательно – в нескольких местах топорщатся отметины от его слезинок.

Думать о работе уже нет сил. Я усмехаюсь сам себе и снова и снова перебираю в голове обрывки его страха и своего наслаждения.

Но расслабляться некогда! Мне предстоит работа, причем очень тяжелая. Сегодня я еду во временную командировку. Фрау называла это «авральная генералка». Двое суток я буду репетировать в маленькой закрытой студии за городом, с короткими перерывами на еду и сон. Не знаю точно, но надеюсь, что Фрау вопреки всему соизволит приехать. А потом у меня будет еще несколько дней перед концертом.

Я прихожу домой, едва держась на ногах от усталости. Меня не было двое суток... дом, милый дом, или что там надо говорить в таких случаях?.. ничего уже не соображаю. Столько работать... я разучился, черт возьми. А Фрау так и не появилась. Только писала иногда смс.

Кин закрывает входную дверь и принимает у меня плащ.

Я усмехаюсь так пошло, что самому противно. Мне нужна хорошая разрядка, после стольких часов работы.

– Кин, ты свободен до завтрашнего утра.

Он чуть медлит, но кивает и все же скрывается за дверью.

Я распахиваю дверь в гостиную. Мальчишка сидит на диване. Моя зверская ухмылка расползается шире. Он прекрасен. Рыжие волосы длинноваты, некоторые прядки достают до плеч. На нем все те же джинсы (мне показалось, или они чуть посветлели после стирки?) и рубашка нежно-зеленого цвета. Ему идет, потрясающе идет.

Разумеется, он слышал все то, что было сказано в коридоре. И уж конечно, слышал, что я пришел. Но меня он встречает так, будто только сейчас понял, что я дома.

– Вы уже вернулись, Мао-сан? – с легким удивлением, ровно, без страха.

Я восхищен. Два-ноль.

Улыбаюсь, наклоняясь очень близко, так близко, что он замирает:

– Скучал?..

Вот теперь он смущается. А я смеюсь. Два-один. Я скоро догоню.

– Идем, – киваю ему, распахивая дверь в спальню.

Вот так, мой хороший. Сегодня ты будешь изгибаться, стонать и просить еще. Я хочу сравнять счет.

– На кровать, – приказываю я.

Он послушен. Забирается на покрывало и, будто загнанный зверек, озирается вокруг. Это простая комната с большой, широкой кроватью. Он сидит у самого изголовья, рядом с парой подушек, обняв колени.

Я улыбаюсь, глядя на него. Он выдерживает мой взгляд ровно. Не прячет смущение и волнение, но у него так получается... он словно бы показывает – его эмоции естественны, их незачем скрывать. Я мысленно с ним согласен. Что ж, хорошо. Три-один. Я отыграюсь еще. Сегодня же.

Я знаю как это – все внутри сжимается, тело бросает в холод, я даже на мгновение вижу, как дрожат его руки. Ничего. Ты справишься, мой милый. Это будет очень приятно, я тебе обещаю.

Открываю ящик тумбочки, достаю тюбик со смазкой.

– Что это? – тихо спрашивает он. Молодец.

Улыбаюсь, ласково гладя его по щеке.

– Это чтобы не было так больно. Ты узкий, а я... слишком взрослый для тебя. Понял?

Кивает. Держится. Выглядит даже спокойным. Очко за храбрость. Четыре-один.

Я сажусь на кровать.

– Ну что?.. Начнем.

Он только смотрит на меня выжидающе. Я прикасаюсь тыльной стороной ладони к щеке, легонько глажу. Дрожит, прикрывает глаза. Вот так. Ну, признайся, приятно? Мои пальцы перебираются на шею, ласкаю его, как котенка. Он тянется ко мне. Нравится... хорошо. А здесь? Кончиками пальцев веду линию к ямочке между ключицами, и чуть ниже. Выдыхает медленно, словно пытаясь успокоиться.

Прикасаюсь к его губам своими, совсем чуть-чуть, совсем легонько, предлагая поцелуй. Тянется в ответ, но стесняется. Простое, сухое прикосновение губ. Ну же?.. Вот так?.. провожу языком легонько, потом обнимаю его вдруг резко, углубляю поцелуй. Целую ласково и почти нетребовательно, но он отвечает сам.

Распахиваю быстро его рубашку, быстро пробегаю губами по плечам... его тело поддается легко, ведь он подросток, его легко возбудить, легко передать ему свое возбуждение.

– Мао-сан... – тонкие пальчики забираются мне в волосы, он тянет меня ближе, вытягивается на кровати...

Я глажу его, он выгибается навстречу, кусая губы... Снова не хочешь стонать, мой милый? Не-ет, тебе придется!

Быстро избавив его от рубашки, принимаюсь целовать шею, плечи, грудь, живот... слегка играюсь с сосками, пробегаю пальцами по ребрам... А потом ласково шепчу в самое ушко:

– Признайся, нравится...

Он кусает губы и мотает головой. И мне ты будешь врать? Я целую его. На этот раз резко, ярко... рукой добираюсь до уже знакомой пряжки джинсов. Вот так, ну же... очень трудно от него оторваться. Но приходится сделать это на секунду, чтобы раздеть его до конца.

А потом снова возвращаюсь к его губам, в то время как рукой... вот так... вверх-вниз, и снова... ну что, скажешь теперь, что не нравится?

Он выдыхает со стоном, совершенно восхитительным, согласным стоном. Из-под ресниц, как бы крепко он не зажмурил глазки, сбегают тонкие дорожки слез.

– Мао-сан...

Мне нравится, как это звучит. Четыре-два, кстати.

Нахожу тюбик со смазкой и, оторвавшись от него снова, выдавливаю достаточно много на пальцы.

Он сначала смотрит, а потом быстро отворачивается. Но я успел увидеть – в глазах страх, отчаяние... столько всего!

– Что? – шепчу я. – Боишься? А вдруг понравится? Взрослый мужчина, глубоко, сильно, там, внутри... я умею быть ласковым...

Мотает головой.

Он плачет, но, несмотря на слезы, ноги раздвигает безропотно. Я чуть глажу маленькую дырочку.

– Не бойся. И расслабься лучше. Чтобы было не так больно.

Он пытается, но получается плохо. Я осторожно ввожу один палец и двигаю им внутри. Он дышит часто и весь напрягается.

– Мао-сан... – всхлип.

Я нахожу его ладошку и ласково сжимаю. Он прямо-таки вцепляется в мои пальцы. Четыре-три.

– Расслабься. Все в порядке... тебе нужно привыкнуть...

Он послушно кивает, глотая слезы. Рыжие волосы разлетелись по подушке, глазки зажмурены, длинные ресницы намокли от слез, тонкая рука сжимает мою ладонь.

Медленно, он расслабляется. Но стоит мне только чуть двинуться, мышцы сокращаются снова. Я замираю опять, а он крепче сжимает мою руку:

– Продолжайте.

Я осторожно двигаю пальцем внутри него, глажу горячие, влажные стенки. Он только всхлипывает чуть-чуть, когда я добавляю второй палец. Я стараюсь быть осторожным, растягиваю его ласково, не забывая поглаживать его руку. Он привыкает быстро – уже через полминуты двигает бедрами мне навстречу, отчаянно всхлипнув. Немного больно. Но хочется. Он пока боится, но ему нравится.

Я мягко, сперва нетребовательно, трахаю его пальцами. Осторожно, медленно, неглубоко. Вот так, мой хороший, вот так... Он чуть постанывает, и его стоны становятся громче, вскоре он начинает откровенно толкаться мне навстречу.

– Мао-сан... Пожалуйста!

– Что? – ехидство вышло с трудом, настолько я возбужден.

– Я хочу... вас... внутри... – выдыхает он хрипло. Четыре-четыре, кажется...

Я вхожу, стараясь не делать ему очень больно. Он сдавленно охает. Страшно. Ново. Я его понимаю.

Его глубина обхватывает меня и ласкает. Он сокращается яростно, почти как тогда, два дня назад. Его тело отторгает меня, но в то же время... как же ему это нравится. Он уже скоро начинает слегка двигать бедрами, и в его стонах я слышу свое имя. Ему хочется, отчаянно хочется, чтобы я ласкал его там, но ему очень стыдно попросить. Он ведь гордый мальчик.

Обхватив меня ногами за талию, он толкается навстречу. Я с трудом сдерживаюсь – такой он сладкий. Это темное, животное удовольствие грозит меня разорвать...

– Мао-сан, пожалуйста... – кусает губы. Но мне и этого «пожалуйста» достаточно.

Обхватываю его рукой. И снова – вверх-вниз... он кончает мне в руку. Я отстаю на несколько секунд.

Прихожу в себя несколько минут спустя. Мы лежим рядом на прохладных простынях, разгоряченные, уставшие, пытаемся отдышаться. Тянусь рукой за сигаретами на тумбочке. Закуриваю. Да, кстати. Четыре-пять, мой мальчик, я тебя все-таки обыграл.

Собираюсь встать. То есть, думаю о том, что надо бы это сделать. Не люблю оставаться в постели долго – сразу иду в душ или попросту ухожу. А уж спать с кем-то... ну, нет. Это проявление слабости, и такого проявления далеко не каждый человек достоин.

Звереныш поднимает голову и смотрит на меня. Влажные от слез щеки заливаются румянцем. Прячет глаза.

В душ. Сейчас я встану и пойду в душ.

Он, помедлив немного, придвигается ближе и кладет голову мне на плечо. Душ?.. Теперь я уже не так уверен.

Он засыпает быстро. Я, конечно, измотал его. Нельзя так. Надо нежнее. Ласковее, что ли...

Докурив и затушив окурок о подоконник за своей спиной, я, блаженно жмурясь, снова тянусь за пачкой. «Сигарета после секса – то, что нужно...» – я читал это где-то[6].

Душ? Да ну его. И спать тоже буду здесь. Черт, а ведь пять-пять получается...

Все время думаю... о том, как я воспитаю тебя. Ты будешь хорошим, податливым, согласным на все. Научишься хорошо целоваться. Ласкаться – ненавязчиво, но тепло. Я покажу тебе все самое восхитительное, ты будешь постанывать в моих руках и толкаться мне навстречу, прося только об одном – глубже, сильнее... тебе будет стыдно потом по утрам, но, вот увидишь, это скоро пройдет. Ты будешь приходить ко мне вечером, как только выдастся минутка моего одиночества, и будешь нещадно отвлекать от работы – забираться на колени, ерзать и тихонько шептать, задевая губами сережку: «Мао-сан, пожалуйста...». Ты будешь восхитителен, ты научишься любить меня. Уже скоро, уже совсем скоро.

[1] Действие происходит в вымышленном городе, не имеющем названия.
[2] Tasaina – яп. «пестрый», «разноцветный»
[3] Pack rat – воришка.
[4] Deeper than the sky – глубже, чем небо.
[5] Mein liebe – мой дорогой (нем.)
[6] В действительности Мао-сан неверно цитирует одного из братьев Уизли, из «Драко Малфой и Тайная комната», фанфика Jude. Да, мои герои читают фанфики. А некоторые – даже смотрят аниме.