Часть четвертая. Beloved (Возлюбленный).

– То есть как это остается?! Что это значит?! – у меня стойкое ощущение, что Фрау меня сейчас испепелит прямо на месте.

Но я спокоен как танк. И сижу в той самой позе – «по-королевски», мы с ней называли это – с таким невозмутимым видом, будто я бог. Впрочем, это почти так. После того, как мой малыш решил остаться, я ничего не боюсь и все могу. А всемогущество – неизлечимая черта богов.

– Так. Остается и точка, – у меня ледяной голос. Кажется, кофе в ее кружке застыл.

Ее глаза внезапно серьезнеют, ярость исчезает. Он садится на край стола и внимательно смотрит на меня.

– Мао, ты уверен?

– Да.

– И тебя не пугают проблемы, которые за этим последуют?

– Не пугают.

– И ты можешь даже отказаться от славы, лишь бы он остался?

Что-то тут не так. Хмурюсь, но все же отвечаю:

– Могу.

Она смеется.

– Что? – я моргаю. Вот так всегда. Она снова поняла больше, чем я?

Она вдруг подходит ко мне и обнимает.

– Такацио, поздравляю. Я думала, я не доживу до этого.

– О чем ты?

– Ты сам не понял? – ее глаза блестят так же, как у той девчонки, с которой я пятнадцать лет назад писал свои первые песни. – Ты только что пожертвовал своим образом жизни, ради близкого человека. И у тебя – осознай: у-те-бя! – есть близкий человек, ради которого ты чем-то жертвуешь?

Я потрясенно молчу, а через секунду мы умираем от смеха уже вдвоем.

Она права. У меня за всю жизнь близких людей было двое: она, с которой мы едва ли не бродяжничали по стране, добиваясь славы, которую я защищал от уличного хулиганья и с которой мы убивали последние заработанные деньги на струны для моей гитары, та, с которой мы достигли всего того, чем живем сейчас – славы, денег, благополучия, свободы; и Кин, в котором я уверен больше, чем в собственной тени.

А теперь – черт возьми! – появился мой звереныш, который заставил меня сострадать, волноваться и плакать. И еще – который за десяток дней заставил меня верить себе. До-ве-рять. Меня, которого обманывали, который обманывал сам. Я никому в своей жизни не верил, кроме Фрау и Кина, ведь они были проверены годами и железом бед. А он...

– То есть... ты смиришься с тем, что он остается? – спрашиваю я наконец.

Она кивает.

– Либо я потеряю тебя, либо смирюсь с ним. Выбор очевиден, верно?

– Но ведь ты была права насчет второго Джексона и всего такого. Так что проблемы у нас будут... мягко говоря, немаленькие.

Она смеется.

– Теперь я не боюсь. Если ты решился защищать свое голубоглазое счастье всерьез, то любые проблемы меня уже не пугают.

– Желтоглазое.

– Что?

– Счастье. Оно желтоглазое.

С момента нашего с Фрау примирения прошло чуть меньше недели и все это время Экка живет со мной, а я пожинаю плоды того потрясения, которое произвел наш с Фрау концерт.

На следующее же утро после него все газеты захлебывались восторгом, описывая наш с Фрау триумф. В тот же день стали приходить первые письма – Кин привез мне домой целый мешок, и мы с Эккой провели весь вечер, их разбирая. Два дня спустя мы бросили это бестолковое занятие: почты становилось слишком много. Потом посыпались приглашения на телевидение во всякие музыкальные передачи и тому подобное. В общем, к нам с Фрау вернулась популярность, вернулась в том объеме, в котором мы ее уже и не ждали, и мы во всю нежились в ее лучах.

Что до моего мальчишки – он уже совсем привык ко мне, так что я могу с гордостью сказать, что приручил его, хотя у Фрау возникло бы закономерное замечание, что еще неясно, кто кого приручал.

Его проблемы в школе никак не улягутся, и он, кажется, окончательно стал изгоем для общей массы учеников. Что до его тренировок по кэндо, сперва я даже хотел запретить ему их посещение, но Экка убедил меня в ненужности таких мер, сославшись на очень хорошего учителя. Вышеупомянутый учитель перевел его в другую группу, так что с теми тремя он больше никак не контактирует. Хотя я сомневаюсь, что они рискнут хоть как-то лезть к нему после той истории.

Но вот уж где он пропадает целыми днями – это в Тасайна. Он целиком захвачен новой постановкой и ничто – как не грустно признавать, даже я! – не может занимать его мыслей во время репетиций.

Мы довольно осторожно относимся к творчеству друг друга. Без особого восторга, но с объективностью. По крайней мере я могу быть уверен в его оценке больше, чем в чьей-либо еще. Он любит музыку, но в общем, глобальном смысле этого слова. Что до фанатизма по кому-то конкретному – это не для него. Он как то высказал мне эту позицию, а потом прибавил, лукаво улыбаясь:

– Хотя можно сказать, что по одному весьма конкретному исполнителю я просто с ума схожу.

Хотя причиной этого сумасшествия едва ли является музыка, мысленно прибавил я.

Он действительно привык уже ко мне настолько, насколько было нужно, чтобы стать до конца «моим». Он по-прежнему зовет меня «Мао-сан» и обращается только на «вы», и мне даже кажется, что это так и останется нашим ритуалом. Он не боится меня в той мере, в которой боялся раньше, и гораздо меньше стесняется – я отучил его стыдиться желаний собственного тела.

Да, он принадлежит мне. И принадлежность свою доказывает каждую ночь. Постоянный партнер – это в некотором роде ново для меня. Так уж случилось, что я, сначала в силу своей красоты, потом – еще и популярности, никогда не удерживал около себя одного человека долго – даже так долго как Экку, две недели.

И даже новая точка невозвращения наших отношений была связана именно с сексом.

– Мао-сан... – у меня уже рефлекторная реакция на этот его выдох, – пожалуйста...

Он возбужден так сильно, что отказывать ему в ласках просто невозможно. Его желание питает меня самого и складывается в наше общее, становящееся невыносимым.

Идея приходит мне в голову внезапно, и я заранее знаю, как он отреагирует: сначала будет протестовать, но в итоге ему понравится.

Он смотрит на вибратор у меня в руках и его выдает испуганная дрожь.

– Мао-сан...

Представляю, что он там себе подумал. Все о том, как это низко, грязно, отвратительно и так далее. Все верно, так и есть, но, поверь мне, мальчик, тебе понравится.

– Потрогай.

Он осторожно касается игрушки и, когда сжимает ладонью, она начинает вибрировать. И, по мере того, как он сжимает, вибрация усиливается.

Он смотрит на меня с ужасом, не решаясь поверить, что я действительно собираюсь трахнуть его этой штукой.

– Не бойся, – ласково говорю я. – Больно не будет.

Я последний раз жадно целую его, а потом прижимаю запястья к простыням одной рукой и осторожно ввожу игрушку внутрь.

Он вскрикивает, и его пробирает такая сладкая дрожь, что мне завидно.

От страха и стыда от сжимается только сильнее, что усиливает и вибрации внутри него. Он выгибается, стараясь освободить руки, но я держу крепко.

– Нет! Хватит!.. – на ресницах проступают слезы, его наслаждение становится невыносимым и больше всего на свете он сейчас хочет кончить.

Этот его вид, такой беззащитный, нежный и в то же время низость происходящего возбуждают меня до безумия.

Усмехнувшись, я опускаю голову между его ног и беру в рот сразу целиком. Он дрожит, все его тело жадно поглощает вибрации внутри, и он стонет от нестерпимого, рвущегося наружу наслаждения. Много времени ему не нужно – пару раз он толкается мне в рот и кончает. Жадно глотая его сперму, я наконец вытаскиваю игрушку, и только тогда его тело окончательно расслабляется.

Он лежит на спине, пытаясь отдышаться, изнуренный и, кажется, едва живой. На щеках еще блестят слезинки. Наконец придя в себя от приподнимается на локте и внимательно на меня смотрит.

– А вы...

Усмехаюсь:

– Хочешь мне помочь?

Он неуверенно наклоняется надо мной и руками гладит по бедрам:

– Я... я не умею, – краснеет так, будто мы первый раз это делаем.

Киваю:

– Можешь рукой.

Он закрывает глаза, боясь встретиться со мной взглядом и с наслаждением гладит там. Я выгибаюсь под его нежными пальцами, и через несколько стонов удовольствие накрывает меня с головой.

Я открываю глаза, все еще тяжело дыша. Экка лежит рядом, опустив голову на руки и смотрит на меня.

– Вы научите меня... брать в рот? – просит наконец он.

Я невольно вспоминаю выражение «уронить челюсть на пол», так близок к этому состоянию.

Мой Экка – самый стеснительный и целомудренный из всех моих любовников, просит научит его брать в рот? Кому-то явно дали точку опоры, и с миром что-то случилось.

– Завтра, – киваю я.

Он улыбается и ласково целует меня в щеку, желая доброй ночи.

Весь следующий день я все делаю машинально, просто ожидая ночи. В студии все идет просто отлично – так напрягаться, как перед прошедшим концертом, нам уже не приходится. С Фрау мы тоже не конфликтуем. Я сперва думал, она будет сердится из-за Экки, но она, кажется, вполне довольна тем, что я оставил его у себя. Я конечно понимаю: она, как это свойственно женщинам, нарисовала себе красивую романтическую историю и теперь честно в нее верит и радуется, что я наконец хоть с кем-то серьезно живу.

Я прихожу домой уже за полночь. Экке и Кину я сегодня велел ужинать без меня и они, наверняка, уже легли. Я скидываю плащ и прохожу в спальню.

Экка не спит – читает в постели. На мои шаги он поднимает голову и смотрит на меня несколько секунд. Я подхожу к кровати, намереваясь поцеловать его и отправиться в душ. Но как только касаюсь его губ, мысли о том, что неплохо бы переодеться, помыться и поужинать просто вылетают из головы.

Я целую его жадно, прижимая к постели, нависая сверху. Он выгибается и постанывает мне губы.

– Мао-сан... вы хотели...

– Я помню.

Еще бы я не помнил! Такое забыть.

Наконец отпускаю его. Он садится на постели и смотрит на меня.

– Я совсем на знаю как... – шепотом говорит он.

Ласково глажу его по щеке:

– Не бойся. У тебя получится.

Он опускается на пол, на колени и осторожно стягивает с меня брюки и белье. У него вырывается жаркий выдох.

– Большой...

– Не подлизывайся, – я пытаюсь засмеяться, но смех выходит хриплым и перевозбужденным.

Он устраивается между моих ног и робко прикасается языком, будто пробуя. Зажмуриваю глаза и, закусив губы, сжимаю и разжимаю пальцы. Если я сейчас дам себе волю, это его напугает. Он осторожно проводит языком – вверх и вниз, по всей длине. Моя дрожь не остается незамеченной. Осмелев, он берет в рот целиком – сначала самый кончик, потом больше и больше. Я забываю как дышать. И это он говорил, что не умеет?!..

Такое ощущение, что я сейчас просто умру от восторга. Не сразу замечаю, что делая мне минет, он судорожно засовывает в себя пальцы. Даже так? Боже мой, какая же ты девочка, Симура...

Отстраняю его от себя, и он смотрит с беспокойством.

– Что-то не так? – он быстрым движением облизывает губы и прячет глаза.

– Нет, – голос меня не слушается. – Просто...

Я снова достаю вчерашнюю игрушку. Он смотрит на меня, боясь пошевелиться.

– Нет, Мао-сан... не вздумайте...

Но сопротивляться мне он не осмеливается. Поэтому секундой спустя постанывает, изо всех сил насаживаясь на вибратор.

Я беру его за волосы и заставляя поднять голову.

– Хочешь, чтобы тебя трахнули в обе дырочки сразу?

Он всхлипывает и мотает головой.

– Нет! Я не буду!..

Я усмехаюсь. Нет, малыш, будешь.

Зажимаю рукой его нос. Когда дыхания не хватает, он открывает рот, чтобы судорожно глотнуть воздух и тут же оказывается пойман.

Не передать, как он хорош! Все его тело дрожит, и эта дрожь передается мне. Он плачет, но при этом... Я знаю это ощущение. Когда тебя будто проткнули насквозь и нанизали на шампур. Когда вторжение в тело невыносимо до боли, когда оно поглощает, когда все тело кажется тоненькой оболочкой, будто целиком заполненной этим вторжением.

Ощущение жестокой, безграничной власти над мальчишкой приводит меня в экстаз и вскоре это накрывает меня.

Он постанывает и умоляюще смотрит на меня. Хочет потрогать себя сам, но я перехватываю его руки. Он вырывается:

– Нет, Мао-сан!.. Я больше не могу... – он в кровь кусает губы.

Я смеюсь, все еще сжимая его руки:

– Попроси хорошо.

Он зажмуривает глаза. На щеках – яркий румянец. Голос срывается на хрип.

– Пожалуйста! Мао-сан... умоляю... погладь меня...

Усмехаюсь.

– Какая же ты все-таки шлюха, Экка

– Да... – он невесомо выдыхает. – Пожалуйста, сильнее, умоляю! Пожалуйста... ну же... я сейчас... ах... я люблю тебя!

Он кончает мне в руку от нескольких легких прикосновений.

Тут же обвивает мою шею руками и прячет лицо у меня на плече. Он часто дышит, но в конце концов успокаивается.

Ласково глажу его по голове, запуская пальцы в волосы:

– Экка? Все хорошо? Посмотри на меня?

Он мотает головой и отказывается поднять лицо. Чувствую, как его слезы капают на кожу.

– Что такое, милый? Стыдно? – улыбаюсь.

Кивает.

– За то, что кричал?

Снова кивает. А потом, услышав мой смешок, вдруг поднимает голову и серьезно смотрит:

– Нет, Мао-сан, вы не поняли. Стыдно за то, что умолял. Не за последнее. За это – нет. Это правда.

Таким странным было его признание в любви – скомканным, будто насильным. Но не верить ему я не могу. Кажется, просто разучился, так же, как разучился спать без него.

Это было два дня назад. Следующим утром он, кажется боялся смотреть мне в глаза, пока я не заставил его.

– Экка? Все хорошо? – настойчиво спрашиваю я.

Он кивает и, это видно, через силу заставляет себя не прятать взгляда.

– Да... Мао-сан... Вы должны знать... то, что я сказал вчера... Это серьезно.

Я киваю ему.

– Я все понял. Все хорошо, Экка, – и, в конце концов, я прибавляю: – Я тоже люблю тебя.

Мир переворачивается. Медленно, раскачиваясь, мир переворачивается. Я сказал человеку, что люблю его. И я – я! – верю в эти слова!

Я верю ему, а он – мне. И эта вера такая сильная, такая новая, такая всепоглощающая, что она способна изменить мой мир и, кажется, вылечит таки мое сердце.

Он смотрит на меня и медленно-медленно моргает.

– Мао-сан...

Я прикасаюсь пальцами к его губам:

– Ничего не говори, просто верь мне.

Кивает. По щеке сбегает несколько слезинок, но глаза чистые – чистые и счастливые.

* * *

Экка проснулся тем утром самым счастливым человеком. Он жадно разглядывал комнату и так же жадно изучал глазами Мао, спавшего рядом. Как же так получилось, что он из хозяина превратился в любимого? Как получилось, что за эти две недели просто человек, незнакомец, стал его возлюбленным? И как ему теперь жить?

Когда вчера Мао сказал, что любит его, Экке казалось, что его сердце просто выпрыгнет из груди и будет летать под потолком. И ему уже ничего не было страшно – ни презрение его ровесников, ни воспоминание о предательстве матери.

Наступила долгожданная суббота. И этот день он намеревался провести в Тасайна, занятый постановкой нового спектакля. Он назывался «Двенадцать центов» и повествовал о безумной истории любви господина к служанке. Экке нравилась эта повесть – он находил там отражения себя и Мао. Сценарием они с Ануши занимались вдвоем – Экка, как режиссер и Ану, как сценарист. Основные роли были распределены, актеры уже преступили к работам над образами, но все самое трудное по прежнему было впереди.

Эта работа была для Экки самым приятным времяпрепровождением в его прошлой жизни. Тогда Тасайна был единственным местом, где он мог укрыться от конфликтов с матерью и непонимания всего мира, местом, где его ждали всегда, каким бы он ни был и что бы не происходило в его жизни. На несколько часов приходя туда, он мог забыть обо всем – о том, как кричала на него мать, как трудно будет пересдать тест по английскому и обо всем, что тревожило его.

Теперь было иначе – Экка был счастлив, счастлив так, как только можно, и это счастье было просто в том, чтобы сидеть рядом с Мао, или спать у него на плече.

– Привет? – Ануши, зевая, помахал ему рукой, заходя в еще пустой зал. До начала был еще час и они условились еще раз немного подумать над сценарием.

– Привет, – бодро отозвался Экка, спрыгивая со сцены и подходя к нему. – Чего такой несчастный вид?

– Не выспался.

– Хочешь, можешь полежать, – Экка кивнул на скамеечку у стены.

Ануши посмотрел на предлагаемое ложе и скептически хмыкнул:

– Нет, я пас. А ты вот, я смотрю, доволен жизнью.

Экка рассмеялся:

– Несмотря на то, что спал я три часа.

Ануши отвел глаза:

– Неужели это хорошо?

– В какой-то мере, – Экка вздохнул, – мы с Мао похожи на героев этой истории. И теперь... нам пришлось пережить достаточно, чтобы понять, что мы нужны друг другу больше, чем сами могли думать.

Ануши нахмурился:

– Хочешь сказать?..

Экка мечтательно улыбнулся:

– Знаешь, той недели, что я жил у него мне хватило, чтобы понять, что он за человек. Мне кажется, его жизнь была очень трудной, она сделала его таким: язвительным, резким, иногда даже злым. Он заботится о нескольких людях в этом мире, но эту заботу, как и свою привязанность к ним, он считает постыдной, потому что она – проявление слабости. То же самое относится и к доверию. Доверие несет в себе опасность, опасность быть обманутым, а хуже – разочарованным в том, кому доверяешь. Но теперь – я научился верить ему, а он – мне. И это так замечательно! Теперь я знаю, что он никому меня не отдаст, и от этого так... так спокойно и радостно на душе...

Ануши серьезно смотрел на друга:

– Экка, ты любишь его?

Юноша закрыл глаза, улыбаясь, и кивнул:

– До безумия. Я сначала боялся даже думать об этом, не то что вслух говорить, а теперь, когда сказал, стало так легко и свободно, и прямо лететь хочется...

Репетиция была феерической. Экка и Ануши смотрели друг на друга и понимали с полслова. Потом Ануши сказал, что Экка будто заразил его, да и всех, своим счастьем, и это заставило всех чувствовать себя иначе, и иначе чувствовать историю, которую они рассказывали в этом спектакле.

Распрощавшись с актерами, Экка и Ануши вышли из здания театра около двух часов дня.

Мао стоял недалеко от входа и курил, безразлично изучая мир сквозь темные очки. Заметив юношей, он улыбнулся и помахал им рукой.

– Это он? – тихо спросил Ануши.

Экка кивнул. «И чего это я так волнуюсь?!» раздраженно подумал он.

Мао рассеянно посмотрел на Ануши, потом вопросительно – на Экку.

– Мао-сан, это Ануши, мой лучший друг. И с некоторых пор единственный...

– Очень приятно, Ануши.

Ануши смотрел на Мао с интересом и настороженностью.

– Взаимно, – выдавил он.

Вечер Мао и Экка провели в свое удовольствие. В конце концов, это были их выходные, в воскресенье можно было спать до полудня и никуда не торопиться. Сходили в кино (впрочем, фильм они оба, по странному совпадению, мало запомнили), посидели в кафе, расположенном на крыше одного из небоскребов – просто молчали и глазели на город. Потом, уже глубокой ночью приехали домой, где их ждала мягкая постель и длинный, хороший сон.

– Мао-сан?.. – позвал Экка, когда они уже погасили свет.

Ночные разговоры вошли у них уже в привычку. В темной комнате, изучая в темноте светлое лицо партнера, можно было спросить и сказать все, что хотелось.

– М-м? Да, Экка?

– Что вы думаете об Ануши?

Экка лежал в своей любимой позе – на животе, голову опустив на скрещенные руки. Больше он любил только лежать на плече у хозяина, но тогда было не видно его лица, поэтому так он только спал.

Мао потянулся к подоконнику за своей спиной и достал сигареты. Покрутил в руках пачку, посмотрел на Экку и положил обратно.

– Он ведь единственный из всей школы, кто не поверил этим слухам, так?

Экка кивнул:

– Он всегда мне верит. Поэтому я никогда не лгу ему.

Мао едва заметно улыбнулся:

– Ты вообще никогда не лжешь, Экка.

– Ну почему же. Лгу иногда. Когда стыдно признаться в том, что мне больно, или страшно, или еще в чем таком. Я стараюсь это изжить, но не могу...

Мао тихо рассмеялся:

– Это не ложь, Экка, это самозащита. Такая ложь так же уместна, как дыхание.

Экка помолчал немного, потом наконец вздохнул:

– Вы сейчас сказали страшную вещь, Мао-сан.

Тот фыркнул:

– Но эта страшная вещь – неотъемлемая составляющая сегодняшнего мира.

– Стоит ли ссылаться на мир? Сегодняшний мир прогнил.

– Экка, ты не можешь изменить мир, при всем желании.

Юноша вдруг улыбнулся:

– Но я же изменил вас.

Мао молчал и долго смотрел в темноту. Потом встал и набросил халат.

– Куда вы? – Экка сел на постели. Он боялся, что рассердил Мао.

Но тот махнул рукой.

– Курить. Я сейчас вернусь.

* * *

Я вышел на балкон и долго стоял, так и не решаясь закурить. Потом, несколько минут спустя, наконец нашарил на плетеном столике зажигалку.

Изменил меня? Первый дым серебрит ночное небо, подсвеченный городскими огнями с улицы внизу.

Изменил? Неужели ты думаешь, Экка, что это так просто?.. Я слишком погряз в этом, как ты сказал, прогнившем мире, чтобы ты вот так вот просто пришел и изменил меня.

Вторая затяжка, сигарета дышит рыжей искрой.

Изменил. Разве не это подметила Фрау, разве не за это мальчишку боготворит Кин, разве ты сам, Такацио, разве ты сам еще не признал это? Что с тобой сделал этот звереныш? Ты пустил его в свою постель, ты разрешил ему видеть себя спящим, а это значит слабым, потом открыл ему свою усталость, потом ты жаловался ему, показывая себя с той стороны, с которой тебя вот уже много лет никто не видел. Ты рассказал ему о своем постыдном страхе перед концертом, а что теперь? Теперь ты, как влюбленный юнец, вручил этому мальчишке ключи от совей души и сказал: заходи, когда пожелаешь. И – самое страшное, – несмотря на то, сколько и как жестоко тебя предавали раньше, предательства этого человека, знакомого тебе чуть больше двух недель, ты не боишься.

– Мао-сан.

Он становится рядом со мной и тоже смотрит на город.

– Экка.

Я смотрю на него, а он вдруг улыбается.

– А все-таки я изменил вас, что бы вы там не думали.

– Почему? – я затягиваюсь снова.

– Вы ушли курить на балкон.

Я не сразу понимаю, о чем это он, и выпустив дым спрашиваю:

– Какая тут связь?

Он усмехается, как-то подозрительно знакомо:

– Причинно-следственная, какая же еще. Подумайте сами. Пару недель назад, вы бы закурили прямо в комнате, и вас бы ничем не смутило мое присутствие.

Мальчишка прав, прав в каждом своем слове. Но я не могу показать ему этого.

– Я просто дышу свежим воздухом, – отбиваюсь я, сделав безразличное лицо.

Он, улыбнувшись, обнимает меня, прижимаясь щекой к плечу.

– Мао-сан, мне так приятно, что вы заботитесь обо мне, – говорит он и прикрывает глаза.

Ни поверил, ни на грамм. Ну и к черту.

Я тоже обнимаю его за плечи и ласково целую в макушку. Какая уже теперь разница? Он приручил меня, я его, и за первое мне, конечно, стыдно, потому что это всячески убивает мое самомнение и привычный взгляд на собственную жизнь, но если оттого, что мне из-за кого-то теперь нельзя курить в комнате, я так счастлив, то пусть оно останется так, как есть.

– Экка? – наконец решаюсь я. Эта мысль бродила у меня в голове давно, но я все убеждал себя, что я не вправе лезть в его жизнь. Но теперь, судя по всему, уже не только вправе, но и должен, да?

– Ммм?

– Ты... очень переживаешь из-за семьи?

Он поднимает голову и смотрит на меня. Потом опускает взгляд на городские крыши и вздыхает.

– Да. Но теперь уже меньше, потому что у меня есть ты. А вообще... каждое утро, придя в школу я вспоминаю о предательстве матери, которую я любил... и, наверное, до сих пор люблю, потому что иначе не было бы так больно.

Я молчу, хоть и знаю, что он не продолжит, а потом отвечаю:

– Экка, ты должен дать ей шанс.

– Что? – он хмурится. – Ты хочешь...

Киваю.

– Давай сходим к ней.

– Но Мао-сан... как же после того, как...

– Не бойся. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Тебе будет очень больно, если произошедшее окажется правдой. Но ты... должен дать ей шанс оправдаться. Потому что винить человека в чем-то пусть даже очевидном, не дав ему сказать слова в свою защиту несправедливо.

Он смотрит на меня и кивает.

– Хорошо. Только... Мао-сан...

– Да?

– Один я не пойду ни за что, – он смотрит на меня так, что я понимаю: спорить бесполезно.

– Хорошо. Я пойду с тобой. Завтра.

Он снова прижимается ко мне.

Мы стоим еще пару минут и просто дышим – не столько ночным воздухом, сколько друг другом, – а потом я поднимаю его на руки и отношу в спальню.

Утром я просыпаюсь от того же, отчего и все последнее время: от того, что с моего плеча исчезла приятная тяжесть его головы. Он действительно сидит в постели и трет глаза.

– Доброе утро, – почти одними губами говорю я.

Он поворачивает голову и смотрит на меня сверху вниз:

– Доброе, – он наклоняется и легко целует меня в губы. Я улыбаюсь.

Мы завтракаем вдвоем, потому что Кин уехал по каким-то моим делам. На протяжении всего этого времени я не решаюсь заговорить с ним о вчерашнем решении навестить мать. Может он передумал?

В какой-то момент тянуть становится уже некуда. Бьет полдень и если собираться, то только сейчас.

– Мы пойдем? – спрашиваю я. Он сразу понимает, о чем речь. Наверняка все время только об этом и думал.

– Да, – решительно кивает.

* * *

К маленькому домику на Ориторо они подошли через полчаса. Экка смотрел на это место, в которое столько лет возвращался как домой и не узнавал. Извечные конфликты с матерью отучили его воспринимать это здание как дом. Но сейчас это было чем-то очень важным, ведь вся его прошлая жизнь прошла вот здесь.

Они шли по дорожке к дому, между деревьев, и Экку трясло от предстоящей встречи. Ему очень хотелось верить, что мать осталась его матерью, что все ее предательство – какая-то ошибка. Но как можно было поверить, когда Ануши был у нее, когда она подтверждала ему в глаза все те ужасные слухи, которые пустила о нем.

Мао нагнал его и взял за руку: я с тобой.

Экка кивнул и сделал глубокий вдох перед тем, как позвонить.

Госпожа Симура открыла дверь не сразу, и у Экки создалось впечатление, будто она долго стояла за дверью и изучала их в глазок.

Она была высокой, светловолосой женщиной, с лицом, испещренным усталыми морщинками. Экка смотрел на мать и не узнавал ее так же, как дом. Ему казалось, что она стала другой за то время, что ее не было – осунулась, побледнела, глаза стали смотреть как-то грустно, а уголки рта тянулись вниз.

Они смотрели друг на друга, будто заново изучая, уже другими глазами. А потом Экка сделал шаг к ней и обнял.

Мао стоял у него за спиной и улыбался.

– Я не думала, что ты вернешься, – сказала мать, смахнув слезы.

– Я тоже, – тихо ответил Экка.

Они сидели в гостиной и пили чай из старого домашнего сервиза. Мао был невозмутим, будто не замечая взглядов госпожи Симура, а Экка взволнован.

Все что он понимал теперь – он ни за что не поверит в то, что мать могла распустить про него эти ужасные сплетни. Он не признавал вроде бы очевидного факта ее предательства. И он ждал объяснений.

– Мам, ты ничего не хочешь мне сказать? – спросил он наконец.

– А ты? – желтые, как у него самого, глаза смотрели на него поверх чашки.

– Что – я? Я хочу услышать что...

– Экка, – мать прервала его решительным жестом. – Ты уверен, что это я та, кто должен оправдаться? Ты вылетел из дома, как раз тогда, когда я хотела просить у тебя прощения, и не показывался на пороге целую вечность. Я два дня провела в больнице с нервным срывом. И была близка ко второму – сам подумай, я целыми днями сидела и ждала, что ты вот-вот вернешься домой. Вместо тебя шесть дней спустя явилась премилая девушка и, принеся мне свои соболезнования, сообщила, до чего ты опустился...

– Что? – Экка едва не выронил чашку. – Какая девушка?

Он метнул быстрый взгляд на Мао, тот пожал плечами.

Мать мотнула головой:

– Не знаю, она не представилась. Она сказала... в общем, она все мне рассказала. И была так любезна, что осталась со мной до тех пор, пока я не пришла в себя...

– Мама, что она наговорила тебе? То, что ты потом рассказала Ануши?

– Ануши? И он еще пожелал с тобой разговаривать после... такого?

Экка отмахнулся:

– Мама! Да как ты не понимаешь, что она... она наврала тебе! Я ничего такого не... И тут он понял, – подожди, ты сказала, шесть дней спустя?

Кивок.

Экка откинулся на спинку дивана и расхохотался, до того легко и просто вдруг ему стало. Его не предала мать. Его мать такая же жертва как и он... А вся вина принадлежит...

– Чири! Это была Чири... Но... за что она со мной так?

Экка силился вспомнить, что такого сделал несчастной девушке, что она придумала настолько отвратительную месть.

Мао нахмурился:

– Ты сказал Чири? Чири Никато?

Экка поймал его взгляд и кивнул.

– Да. Ты... знаешь, кто это?

Мао рассмеялся:

– Стерва. Чири Никато одна из самых безумных моих фанаток. Я помню ее потому, что она когда-то... в общем, хотела покончить с собой, и нам с Кином пришлось...

Экка перебил его:

– Хочешь сказать, она знает Кина в лицо?

Мао нахмурился и кивнул:

– Она его – да. Он ее – скорее всего нет.

Экка усмехнулся:

– Тогда все ясно. Она видела меня с ним. И, видимо, решила... в общем, отомстить за то что я... – он бросил быстрый взгляд на мать, – с тобой.

Мао кивнул.

– Похоже на то, – он посмотрел на хозяйку, – госпожа Симура, вы должны поверить, что все эти слухи совершеннейший бред, иначе – вы же сами это знаете – Экка бы не осмелился показаться вам на глаза.

Экка смотрел, как лицо матери светлеет улыбкой.

– Конечно я знала... но... Экка, подумай сам, мне было просто не во что больше верить...

Он кивнул:

– Я знаю, мам. Я тоже был глуп, я поверил в то, что ты предала меня. Прости меня.

– И ты меня...

– Да.

Экка обнял мать. А когда снова сел на свое место, поймал вопросительный взгляд Мао и кивнул.

– Мам... я должен сказать тебе кое-что.

– Да, Экка?

– Все дело в том, что я... За прошедшее время многое переменилось и я... в общем, я теперь... – Экка набрал в грудь побольше воздуха. – Я живу с ним.

Госпожа Симура потрясенно хлопала глазами несколько секунд, переводя взгляд с одного на другого.

– Вы хотите сказать...

– Поздравляю, мадам, ваш сын – гей... – хмыкнул Мао.

Экка зло посмотрел на него: не смей язвить. Тот поднял глаза к потолку: а что еще делать в такой ситуации.

Он еще раз посмотрел на Экку и поднялся.

– С вашего позволения я выйду покурить, – проходя мимо, он незаметно погладил Экку по плечу и скрылся за дверью.

«Мао, ты сволочь! Взял и смысля в самый неподходящий момент».

– Экка... это что, правда? Ты живешь с этим человеком? И вы...

Экка вздохнул:

– Да, мам. Если ты помнишь, мне сегодня исполняется семнадцать, и я...

Но госпожа Симура явно не собиралась смиряться так легко.

– Но Экка! – она взмахнула руками, повышая голос. – Ты еще слишком мал для такого...

Юноша усмехнулся:

– Я боюсь, мам, уже... немного поздно.

Мать передернуло:

– Это отвратительно...

Экка закатил глаза:

– Спасибо, что отнеслась с пониманием...

– Экка! Ты хоть понимаешь, что он... он же... ну... все вокруг судачат о его похождениях, и о том, как он живет... Это порочный образ жизни, Экка... это будет очень вредно для тебя...

– Мам, ты не знаешь о том, какой он. Все что ты прочла в газетах или увидела по ТВ... неужели ты не понимаешь, что это просто... пиар?

Госпожа Симура вздохнула и залпом допила чай:

– Экка... ты что, правда... правда любишь его? – наконец она задала вопрос, мучавший ее больше всего.

Экка ответил без колебаний:

– Да.

– А... а он?

– И он меня. Поверь, в этом ему меня не обмануть.

Мать опустила плечи и последний раз попыталась возразить:

– Он курит.

Экка рассмеялся:

– Я выгоняю его на балкон.

Госпожа Симура молчала несколько минут, глядя в одну точку:

– Я так понимаю, что делать что-либо уже бесполезно?..

Экка кивнул.

– Ты... – она вздохнула. – Ты уходил от меня ребенком, а вернулся... мужчиной. Так странно.

Экка подошел к матери и обнял ее.

– Мам, я взрослею. Но ты все равно моя мама, и я тебя люблю.

Они с матерью вышли из дома на крыльцо. Экка увидел Мао, сидящего в кресле, с сигаретой в руках, и у него голова кругом пошла, так тот был хорош. Солнечный свет оставлял фиолетовые блики на мягких как шелк – о, эту мягкость он знал, как никто другой! – волосах. Воротник черной рубашки оттенял светлую, нежную кожу – Экка каждой клеточкой своего тела помнил ее запах и вкус, – а в глазах, всегда и для всех холодных и даже злых, но только для него – ласковых, плескался, как вино в бокале, смех.

Часть пятая. Husband (Муж).

Воспользовавшись своим даром природной наглости, я устроился в кресле на крыльце дома госпожи Симура (только ее, ведь дом Экки – моя квартира, и никому не позволю с этим спорить!) и с наслаждением докуриваю уже пятую сигарету, щурясь на заходящее солнце.

Экка наверняка рассердится, что я сбежал, но что я должен был делать? Думаю, им гораздо лучше выяснять отношения без меня. Не люблю семейные разборки. Брр.

Они показываются на крыльце еще минут через десять. Экка улыбается мне, а я улыбаюсь в ответ, поднимаясь с кресла. Значит, у него получилось. Значит, все в порядке. Его мать смахивает слезы и смотрит на меня с явно смешанными чувствами. Я обворожительно улыбаюсь ей и несу какой-то бред, но в такой вежливой манере, что она потихоньку тает.

А потом мы уезжаем домой. Я за рулем, Экка – рядом, но по нему видно, что ему больше всего на свете хочется ко мне прижаться. Ничего, малыш, все впереди.

Мы заваливаемся домой часа в четыре, и Экка, робко глядя на меня, сообщает, что ему сегодня исполняется семнадцать.

Все, на что хватает моей выдержки: не убить его на месте.

– Еще бы завтра утром сказал!

Он виновато смотрит и хочет что-то возразить, но я решительно привлекаю его к себе и жадно, глубоко целую. Хватит уже. Теперь даже твоя мать смирилась с тем, что ты мой.

Мы устроились на кровати в спальне – пили вино, дурачились, о чем-то смеялись и целовались, пока не стало ясно, что моему имениннику мало просто поцелуев.

– С днем рождения, Экка, – я прижимаю его к кровати и властно целую, а он так знакомо цепляется руками за мои плечи и тихонько выдыхает мое имя.

Его тело жадно поглощает меня, растворяя в себе, и я не рискну задаваться вопросом, кто из нас кому принадлежит в такие моменты. Спустя десять минут мы оба, обессиленные, лежим на холодных простынях и пялимся в потолок. Чуть отдышавшись, он обнимает меня и трется носом о шею:

– Это было здорово.

Я усмехаюсь:

– Как будто бывает иначе.

Он смеется и ласково целует меня. Я прижимаю его к себе.

– Спи. Тебе завтра еще в школу. Кстати, завтра будет твой подарок.

Он хмурится:

– Подарок? Не надо, Мао-сан, я...

Прикасаюсь пальцем к его губам:

– Не обсуждается. Понял?

Он кивает и улыбается мне. А потом засыпает.

* * *

Экка проснулся от странного ощущения: стало одиноко. Он огляделся вокруг себя и понял, что Мао и вправду нет. У юноши вырвался разочарованный вздох. Ну вот. Взял и ушел.

Решив, что хозяин пошел покурить, Экка не стал волноваться и даже снова заснул, потому что был слишком измотан.

Он проснулся, когда Мао приоткрыл дверь, хотя это и было сделано очень тихо.

– Мао-сан... – Экка сел на постели, украдкой глянув на часы. Четыре утра. – Что-то случилось?

Мао был одет как днем и, судя по всему, только что вернулся с улицы. От него пахло ночью и дымом.

– Прости, что разбудил, – он сел на край кровати. – Я принес твой подарок. Дай руку. И глаза закрой.

Экка протянул ему раскрытую ладонь. Мао поймал его руку и перевернул. Юноша задохнулся, чувствуя приятный холод металла, скользящий по безымянному пальцу.

Он открыл глаза и потрясенно смотрел на серебряное кольцо с изумрудом на своей руке.

– Дышать не забывай, – засмеялся Мао у него над ухом.

– Ты с ума сошел... – выдохнул наконец Экка.

– Когда в тебя влюбился, – объяснил Мао.

* * *

Экка Симура живет в квартире на Киноху уже год. И мне часто кажется, что этот самый год – вся моя жизнь.

Скоро он будет совершеннолетним, и тогда Фрау наконец вздохнет свободно. Ей, конечно, не нравится, что я изо дня в день совершаю преступление, но она тоже научилась любить Экку и теперь часто бывает у нас в гостях. Кин так и живет на правах нашего общего ангела-хранителя и каким-то непонятным образом тоже относится к «семье». Госпожа Симура бывает у нас раз в две-три недели. Сперва она смотрела на меня, как классическая теща на классического зятя, но в конце концов я ее переубедил. Ее конечно коробит мысль о том, что я трахаю ее сына каждую ночь – ее сын, правда, мягко выражаясь, не против, – но мое обаяние все равно сильнее. Ануши, так и оставшийся самым близким и верным другом Экки, тоже периодически нас посещает: к экзаменам и зачетам они готовятся только вдвоем и очень серьезно.

В школе, кажется, все вернулось к норме – детям наверняка надоело перемывать косточки моему зверенышу. И теперь он гораздо легче переживает тот факт, что это учебное заведение надо посещать каждый день. Конечно, некоторые проблемы приносит то, что он со мной живет, но с ними мы справляемся.

Где он пропадает целыми днями, так это в Тасайна. Все так же занимается режиссурой. Это никогда не приносит ему денег, ибо такой уж это театр, но зато массу удовольствия. Я бываю на всех его постановках и, честно говоря, каждый раз проникаюсь его талантом.

Что до меня – мое творчество продолжается. Песня «You tamed me» – да, я начал писать слащавые любовные песни... правда критика говорит, что слащавости там как раз нет, ну да ладно... – занимает первые строчки чартов, а на начало следующего месяца Фрау назначила релиз нового альбома.

Так что я все время пропадаю в студии. Экка старательно играет хорошую хозяйку. Приходя домой раньше, готовит мне ужин. Сперва меня это умиляло и еще больше смешило, но потом я привык и теперь уже вообще с трудом представляю жизнь без его стряпни.

Впрочем, как и без много другого.

Каждый вечер мы наблюдаем закат, устроившись в креслах на балконе. Чаще, правда, в одном – он сидит у меня на коленях.

Спим мы мало, но жаловаться не приходится. Много работаем. Он думает связать свою дальнейшую жизнь с режиссурой, я, в основном наблюдая за ним, соображаю материал для нового альбома, следующего. И, кажется, идей для песен о вечной любви мне хватит до конца жизни.

Этим летом хотели махнуть куда-нибудь к черту на рога отдохнуть. У меня был замечательный дом во Франции. Фрау как раз планирует тур по Европе, после окончания которого, можно будет позволить себе каникулы.

Несмотря на то, что я изучил его тело вдоль и поперек, он все так же привлекает меня физически. И у меня ни разу не было порыва изменить ему. Он сам все такой же жадный до ласк и любовных игр. У меня бродит мысль однажды подмешать ему сильный афродизиак и хорошо оттянуться. Уверен, ему понравится... Впрочем, этот абзац явно не вписывается в мое лиричное повествование. Вычеркну потом.

Я действительно люблю его, как бы странно и абсурдно это не звучало из моих уст. Но это факт. И у меня всего несколько человек, которых я действительно люблю, но только его одного я люблю так. И мне кажется, что это чувство будет длиться вечно.

Он говорит, что все дело в том, что мы научились друг другу доверять. Пожалуй, так и есть. Доверие в этом мире редкая вещь – нас слишком часто предают. Самое страшное в предательстве – разочарование в человеке, которого любишь. А любишь любого, чье предательство причиняет боль. И в какой-то момент, мы просто зарекаемся не верить больше никому. Так черствеет сердце. И вылечить эту черствость, вернуть веру в людей очень трудно. Признаться, я думал, что никому уже не удастся сотворить это со мной.

Но с его появлением изменилось все. Он изменил меня самого, согнав куда-то мою испорченность, жестокость и злость – осложнения больного сердца. Быть просто благодарным за это мало, мне мало. Я не смог просто остаться должным ему. Я полюбил его.

Он изменил мой мир. Я жил в том же мире, где живет большинство людей, прогнившем мире, где ложь и притворство, обман и предательство – это просто способы выжить. А он – показал мне другой мир, где любить можно вечной любовью, где доверять – не проявлять слабость, где заботиться – не стыдно.

Я больше не курю в квартире, и единственное, о чем я смею мечтать, чтобы у меня всегда была причина не делать этого.

Конец.

Лето 2007

ПРОЧИТАНО И ОДОБРЕНО ЭККОЙ СИМУРА.

P.S.:

5. Я тебя люблю.

1. Ты никогда не жаловался.

2. А что, не так, дорогой?

3. Тебе понравится, обещаю.

4. Ты очаровательно это делаешь. Не стоит и пытаться.

5. Я знаю.

[7] «You tamed me» – ты меня приручил.