Я почти не чувствую боли. Холод каменных плит теперь не тревожит меня, ибо тело мое уже в объятиях иного холода, мне не ведомого. Мерзлой землей, ледяными вихрями Хэлкараксэ, Проклятием Мандоса веет от него. Этот холод сковал мои члены – только губами я еще могу шевелить, только лицо мое еще ощущает прикосновение твоей руки и твои слезы.

Не плачь, Берен. Я недостоин слез такого чистого, исполненного света и любви существа, как ты.

Нет, не проси меня молчать и беречь силы – никто не явится нам на помощь, Валар не спустятся из своих чертогов и не исцелят меня по мановению руки. Я умираю, Берен, и перед смертью я хочу поведать тебе правду о том, почему мы оказались здесь. Наклонись ко мне, я буду говорить, пока во мне еще есть дыхание...

Все это время ты скорбел о том, что завлек меня, создание Света, в черные лапы врага и погубил, но это не так. Проклятье Феанора пало и на меня, ибо это я привел сюда на гибель всех вас: отправляясь в путь, я не исполнял данную твоему отцу клятву, но, ослепленный безумием и гордыней, следовал за своей и только за своей страстью.

К чему этот пафос?.. К чему обличительный тон?.. Мы, эльфы, слишком много значения придаем внешней пышности и красивости, но не подлинной красоте... Я понял, я давно это понял...

Смертный, влюбленный в светлую эльфийскую деву, можешь ли ты вообразить, что даже и сейчас мое сердце, обнаженное, содрогающееся в искореженной грудной клетке, разрывается от любви к тому, кто бросил нас сюда, кто послал к нам этого оборотня, кто обрек страшной смерти моих товарищей? К тому, кто ни разу не бросил на меня даже ласкового взгляда... Даже и теперь, я знаю, он слышит мои слова и усмехается. Сильный и свободный, он презирает меня, но даже зная это, я не могу его не любить.

Сила и свобода... Подлинная красота... Какие трескучие слова, правда, Берен? Мы, эльфы, думали, что обладаем всем этим – сперва в Амане, потом, когда Феанаро смутил наш дух и повел за собой, мы думали, что обретем их в иной земле. Самоуверенные глупцы. Ах, как красиво: полыхающие факелы, воздетые мечи... Корабли тэлери полыхали ничуть не хуже, но это зрелище не показалось нам и вполовину таким красивым, как клятва восьми напыщенных идиотов. Даже льды Хэлкараксэ не излечили нас от излишнего самомнения. Пышные пиры, громкие битвы, торжественные заключения и разрывы союзов...

Он... Знаешь, он был совсем простым и легким, как ветерок над лесной поляной. Темный рот на бледном лице, чувственный, порочный, рот как заманчиво приоткрытая дверь, за которой можно увидеть кусочек иного мира. Не помыслить, чтобы Илуватар по своей воле одарил кого-то из своих светлых созданий таким ртом.

Но он и не был светлым, Саурон Гортхаур Жестокий. В его серых глазах клубилась вся тьма Ангбанда.

Я не знаю, как он попал к людям. Там, где я впервые увидел смертных, он был пленником вождя, но рук его не отягощали ни путы, ни оковы. Смертные не знали, кто он такой, ибо первый среди слуг Моргота талантливо выдавал себя за простого военачальника, одного из тысяч в Ангбанде. Думаю, он сам решил попасть к ним в плен, ибо племя людей тогда было куда слабее и малочисленнее, чем теперь, – совершенно невероятно, чтобы у них хватило сил лишить свободы такое могущественное существо.

Саурон носил ту же плоть, в какую облек его когда-то Моргот: рослый, широкоплечий мужчина, исполненной одновременно силы и грации, узкобедрый, с тонким, по-эльфийски прекрасным лицом. Холодный, язвительный, надменный. Вскинутой бровью, парой брошенных слов он покорил и склонил к себе больше людских сердец, чем я со своей жалкой дудочкой.

Безоружный, в простой черной одежде с чьего-то плеча бродил он по лагерю смертных, и те почтительно расступались перед ним. Ему не нужно было пышное платье и не нужен клинок, чтобы властвовать над своими пленителями безраздельно. А самое удивительное, что он совершенно не пользовался этой властью. Говорю тебе, Берен, он мог бы совратить и увлечь в самый страшный грех любого из них – они все его обожали, – но почему-то не хотел.

Он часто сидел у походного костра и смотрел на огонь – смотрел на него так, как иные из нас созерцают сокровища, созданные еще в Амане. Даже если бы смертные захотели предать его тело огню, пламя не стало бы его жечь – оно было его домом и не могло причинить ему вреда.

Предводителя смертных звали Беор. Это был могучий, уже немолодой воин, кажется, это он взял тогда Саурона в плен. Подумать только, самого Майа Гортхаура слабый смертный вез связанным, перекинутым, словно тюк, через седло коня. Представляю, как смеялся потом в душе Саурон, глядя, как победитель просительно заглядывает побежденному в глаза, словно ожидая чего-то...

Я узнал его сразу. Люди не могли проникнуть взглядом сквозь плоть, но я был эльф и видел глубже – и я отпрянул в ужасе от той тьмы, что жила в глубине его зрачков, за створками узких губ.

– Страшно, Нолдо? – чуть слышно усмехнулся он тогда. – Понимаю. Ты ведь никогда не видел меня так близко. Так воспользуйся же возможностью, смотри!

И он встал, разведя руки, гротескно выпрямился, открывая моему взгляду сильное, гибкое тело. Но не его тело, не творение Моргота произвело такое впечатление на меня. Нет, мои глаза обожгло яростное пламя, полыхавшее в его душе, – и с тех пор они уже не видели света.

Сила и свобода. Ревущий огонь. Бушующий шквал. Простота отточенного клинка.

В нем было все, чего не хватало нам, упивавшимся предвечным светом и потопившим родные земли в крови. Над ним не довлели ни проклятия, ни обеты, он был свободен и мог идти туда, куда его влекло прихотливое желание и любопытство.

Он наклонился к самому моему лицу, и в тот самый миг искажение Арды, чем бы оно ни было, коснулось и меня. Пылающие корабли отразились в глубине серых глаз...

На какой-то миг мне почудилось, что он сейчас меня поцелует – но это не было бы выражением светлой любви или нечистой страсти. Это стало бы... признанием моего поражения. И он дождался, что я закрою глаза, приоткрою губы, не целовавшие никогда и никого, даже Амариэ, забытую теперь, как светлый сон... Он победил, а потом с усмешкой отстранился, а его порочный, узкий рот чуть кривился, произнося:

– Вот и все, Нолдо. Рад ли ты, что узнал меня так близко?

Я молчал, опустив глаза, и кровь обжигала мне лоб и щеки.

– Оказывается, эльфийские короли сдаются еще скорее, чем варвары, самими Валар отданные во власть смерти.

И он был прав. Отныне я не мог порицать людей, отдавшихся во власть тьмы, ибо перед ней не устоял даже я, справедливо называемый мудрейшим и светлейшим среди бессмертных.

– Хорошенько запомни этот день, король Нарготронда. Я – тоже запомню.

...С тех пор он уже не подходил ко мне, в этом просто не было нужды. Я, Финрод Фелагунд из рода Финве, шел за отродьем тьмы, как верный пес. Я остался жить среди людей, они назвали меня своим королем и присягнули на верность, но я вел их туда, куда молчаливо приказывали насмешливые серые глаза. Я знал, что гублю их, но не мог противостоять. Благодаря мне смертные стали сильным и жестоким народом, исступленно отдающимся наслаждениям и страстям. Я вел их во тьму, а он неизменно стоял за моим плечом и нашептывал, приблизив узкие губы к шее, как будто собирался порвать мне яремную вену и выпить кровь. Я бы позволил ему... Ему я бы все позволил.

Не знаю, точнее, не помню, сколько минуло лет. Люди старились и умирали, лишь мы двое оставались так же прекрасны, как и в тот день, когда Эру сотворил нас. И все эти годы я медленно умирал от жажды на краю отравленного источника – быть может, я и отхлебнул бы, презрев свет Амана и свою бессмертную долю, но Жестокий не давал мне испить.

И вот однажды он отозвал меня в сторону и просто сказал:

– Я ухожу, Нолдо.

Сказал, будто уронил эти три слова в траву. Скучающим взглядом проследил, как они упали на самое дно моего сердца, и снова вскинул глаза. Темные волосы вдоль щек, расстегнутая на груди рубаха. Как просто, Эру, как просто и буднично, три слова у самого края бездны.

– Я возвращаюсь в Ангбанд. Отправляйся и ты к своим, ибо путь не близок, а скоро снова будет война.

Сказал – и отвернулся, лениво наблюдая за весело чирикающей птахой на ветке. Я с ненавистью смотрел на его повернутое ко мне вполоборота лицо и думал, что никогда у меня не достанет смелости вцепиться ему в горло. Сильная, гибкая шея, голубоватые вены под кожей, совсем как у людей, но тоньше, изящнее.

Не увижу. Никогда больше не увижу.

– Саурон... – Это имя далось мне с величайшим трудом, точно шипами оцарапало небо. – Что это?.. Что ты сделал... со мной?

Он чуть обернулся, во взгляде недоумение – уже забыл, что я все еще тут стою.

– Я? Ничего.

И пошел прочь, открыто, ни от кого не прячась, – прочь от меня, от лагеря и от смертного мира, и никто не осмелился его остановить.

...Он так ни разу и не назвал меня по имени.

Ты потрясен, Берен? Понимаю. Будь я на твоем месте, я точно так же содрогался бы от ужаса, как сейчас содрогаешься ты. Прекрасная Лютиэн не пленила твою душу – она подарила тебе крылья, и волю, и силу, равно которой еще долго не узнают в Арде. А я не мог ни дышать, ни пить, ни погрузиться в сон, чтобы снова и снова не чувствовать на своих губах дыхание близкого яда. Чаша обошла меня, лишь щекочущий аромат коснулся моих ноздрей, и я все никак не мог умереть, хотя знал: ничто, кроме этого гибельного зелья, не подарит мне покоя.

Наверное, так сходят с ума.

Помнишь ли ты, как явился в мой замок, Берен? Как плакал, сидя у камина и беспорядочно мешая светлое имя Варды Элберет и певучее – твоей внезапной любви. Как ты ее тогда назвал... Тинувиэль? Что за странное имя для эльфийской принцессы...

Нет, я не узнал в тебе себя, как, должно быть, подумали воины Нарготронда. Амариэ, светлая дева, была далеко, а тот, кто держал чашу с ядом – еще дальше, и не было у меня надежды встретиться ни с одним из них.

...Этот смертный сказал Ангамандо?!

Вот так мы с тобой и стали товарищами в этом безнадежном путешествии, Берен. Почти не помню, как я швырнул оземь свой венец, как Эдрахил вскочил, сверкая глазами и жарко клянясь, что пойдет за мной до конца. Он думал, восторженный мальчик, что по благородству своему я отказываюсь от короны Нарготронда. Я бы не взял его с собой, правда. Мы шли на гибель – но без него и его людей мы бы даже не подступили к Тол-ин-Гаурхот.

Если бы ты знал, как отвратительно эльфу натянуть на себя уродливый облик орка, окутаться смрадом, чтобы стать неотличимым от этих тварей. Счастливы люди, что Эру не дал им такого тонкого чутья, а мы старались лишний раз не глядеть друг на друга. Я вытерпел и это.

Он знал о том, что мы идем, я уверен в этом теперь так же, как и тогда. Я не мог не понимать, что веду вас на верную смерть, но в ослеплении своем думал, что сумею склонить к себе его слух и снискать его благосклонность. Как будто я забыл, как холодно он отворачивался тогда, у людей, от моих безнадежных и жарких взглядов.

Помнишь, как мы стояли у подножия черного трона, в гулкой каменной зале, скрытые лишь ненадежной орочьей личиной от пронизывающего взгляда Майя? Вам было страшно, из всех лишь ты один осмелился поднять глаза. А я... смотрел и не узнавал закованное в темные латы существо, что когда-то пленило мой дух. Здесь, в сердце своих владений, он был еще прекраснее и темнее.

Ты знаешь, в искусстве менестрелей мне далеко до Маглора Феанориона, да и Даэрон Дориатский одолел бы меня без труда. Насколько это можно сказать про эльфа, я никогда не блистал ни голосом, ни поэтическими способностями – так что же побудило меня вызвать его на этот поединок, что? Я отвечу тебе и себе: при вас я не мог сказать ему прямо, зачем я пришел.

Добро и свет... Я не просто верил в них, я их видел – и так мог бы сказать каждый, кто еще помнил блаженный свет Валинора, но что значило глупое сияние и глупые, напыщенные Валар перед бледным ликом моей судьбы? Красивые слова, Моргот их побери, просто слова, которые я не мог, как ни тщился, собрать во что-то достойное его ушей.

...Нет, не напоминание о Лосгаре и Альквалонде подкосило меня, но всего одна минута, единый миг, когда я сумел проникнуть под черную броню, под гладкий, цвета слоновой кости лоб Саурона Жестокого. Он действительно не понимал, кто мы такие, хотя подозревал, что не те, за кого себя выдаем, и даже на самом краю сознания он не связал мои слова и мой голос с тем глупым эльфом, которого без единого удара победил он когда-то, в человеческом лагере у костра.

Песнь оборвалась, и я полумертвым упал к его ногам.

Когда мысль и дыхание снова вернулись ко мне, я лежал головой на твоих коленях, а вокруг была тьма подземелья. Дальше ты знаешь... почти все. Как мы сидели в этой темноте и вспоминали про небо и звезды – воспоминания эти могли бы показаться насмешкой, но они утешали нас и придавали надежды. Надежда тоже оказалась обманом, мой друг: оборотень сожрал их всех вместе с надеждами, мечтами и привязанностями. Вместе с их верностью и честью, непоколебимой даже в час смерти. Если бы я мог быть таким же чистым, как они!..

Я чувствовал его почти все время, пока молча сидел в темноте рядом с подбадривавшими друг друга товарищами. Возможно, это было осанвэ, что иногда рождается из любви... Черные мысли текли сквозь меня, хоть он, похоже, и не подозревал об этом, и благодаря этому я знал, что творится за пределами нашей смрадной ямы. Знаешь, о чем он думал все эти дни? Рост поголовья оборотней, новое оборудование для шахт, что прислали из Ангбанда, строительство новых кузниц, кривые клинки для орочьих отрядов... Глупые эльфы, что попались как птички в силок. Надо бы позвать оборотня, интересно, остался ли еще кто-нибудь из них в живых?

Он не вспомнил обо мне ни разу, хотя я сражался отважно и стоял перед ним до конца.

Когда оборотень пришел полакомиться твоей кровью, я уже знал, что больше не вынесу. Одиночества в этой яме, одиночества без неба, без поруганного мной света, без него... Если бы он вспомнил обо мне хоть на минуту, пусть даже неузнанным, хоть на краешке его сознания я бы жил – потерпевшим поражение в поединке, отчаянным и отважным, – я вынес бы все. Твою смерть в пасти оборотня, пустоту, годы, столетия во тьме, я жил бы надеждой, что однажды он спустится ко мне, чтобы допросить, – тогда я упал бы к его ногам.

Увы, своей жизнью, Берен, ты обязан не моему беспримерному благородству, а лишь забывчивости Темного Лорда.

В тот миг, когда когти оборотня вонзились мне в бок, натянувшись до предела, лопнула тонкая нить этого странного, одностороннего осанвэ. А может, все это был просто мой бред. В самом деле, кто может знать мысли Саурона, читать знаки, что сам Моринготто начертил когда-то его душе?

...Мое время на исходе, Берен. Теперь ты знаешь все. Прошу тебя, если выберешься отсюда... Когда станешь вспоминать Финрода из дома Финвэ, не думай о моем падении, думай о моей любви. Сейчас, между двумя мирами, я перебираю в памяти самоцветы, что дороже прóклятых Сильмариллов, – имена. Амариэ, Галадриэль, Ородрет, Финарфин, Эдрахил, Барахир, Берен...

Саурон, который так и не вспомнил моего имени.

Холодно... Ты чувствуешь, как холодно?.. Почему...

* * *

Мир – косые серые тени, что колышутся в пустоте. От их причудливого переплетения зависит многое из того, что свершается, но порой куда больше восхищение вызывает ажурный, законченный, невероятно сложный узор, что никогда не свершится.

Мир – косые серые тени, что треплет приближающийся вихрь грядущего. Глупый смертный обнимает то, что осталось от сгоревшей звезды. Но грядущее неспокойно, и хрипло завывающий ветер – лишь начало приближающегося шквала.

На мосту перед башней уже стояла Лютиэн Тинувиэль.