И день, и ночь.
R, Шую/Канней, angst

Пальцы адмирала Шую выводили песню безнадежности. Флейта стонала в его руках, и мелодия страсти превращалась в погребальный гимн. Ресницы адмирала еле заметно дрожали – все его существо мучительно переживало трансформацию этой музыки – любимой мелодии лорда Сонсаку. Он играл, воспевая свою утрату, воссоздавая в памяти дорогой сердцу образ. Шую беспокоило то, что черты Сонсаку все больше стираются из его памяти, он с трудом вспоминал голос, жесты и выражение синих глаз... или все же серых? Мелодия оборвалась на отчаянно-высокой ноте, похожей на вскрик.

– И давно ты здесь стоишь? – немного хрипло спросил Шую, не оборачиваясь.

– Нет, не очень. Я восхищен Вашей игрой, мой лорд.

– Зачем ты пришел, Канней? – он пропустил похвалу мимо ушей.

– Ночи теперь холодные... – в голосе пришедшего звучала странная неуверенность.

– И ты принес мне плащ? Как мило, – чуть усмехнулся он. – Но не стоило.

– Вы замерзнете! – возмутился Канней. Всю неуверенность как рукой сняло. – А сейчас не самое подходящее время для того, чтобы болеть.

Шую вновь усмехнулся.

– Зачем тебе это?

– Что?..

– Ты совсем не должен тенью ходить за мной. Ты лишь помогал мне в моих маленьких политических интригах.

– Вы помогли мне сделать выбор.

– Вовсе нет. Ты сам выбрал свой путь – солгать своему сюзерену и перейти на нашу сторону. В этом нет никакой моей заслуги. Тебе пришло время найти свою дорогу – и следовать ей.

– Но я уже выбрал!.. Мой путь – следовать за вами!

Шую был потрясен этими словами. Он резко развернулся, встретив прямой взгляд Каннея.

– Я выбрал... – уже тише повторил варвар.

Адмиралу потребовалось несколько минут, чтобы унять биение сердца.

– Ты знаешь, когда-то я думал так же, – разбив звенящую тишину, сказал он, отворачиваясь от Каннея. То выглядел спокойным, но слишком прямо держал спину, и слишком неподвижным оставался его взгляд.

Тонкая улыбка пробежала по губам адмирала. Он поднес флейту к губам и прикрыл глаза. Когда он заговорил, в его голосе слышались смеющиеся нотки.

– Канней. Сегодня я буду играть для тебя. Только для тебя.

И если бы он в этот момент обернулся, то мог бы насладиться зрелищем покрасневшего варвара. Но он поднес флейту к губам, и мелодия возникла.

Ночь действительно была холодной, и от озера к лагерю подкрадывался туман. Плащ был расстелен на траве, и флейта, затихнув, уступила место у губ адмирала.

– Не дразни меня... – шептал Канней, целуя.

– Почему бы и нет? – смеялся Шую, и отстранял его. – У нас впереди еще много времени...

– А если нет?? – взъярился Канней, опрокидывая его на спину. – А если нас всех поубивают завтра? А если ты пострадаешь? О боги, мой лорд, война!!! Мы все находимся в слишком опасном положении. Я боюсь...

– Боишься? – расхохотался Шую. – Раньше я не мог упрекнуть тебя в трусости.

– За тебя, глупец!.. – выдохнул сквозь зубы Канней.

– Лучше скажи мне... – задумчиво сощурился адмирал Шую, – слухи о варварском темпераменте – правдивы?..

Смысл вопроса не сразу доходит до Каннея, а когда это происходит, лицо варвара снова заливает предательский румянец. Адмирал явно наслаждается ситуацией, вольготно раскинувшись на плаще.

– Перестань, Канней, я абсолютно серьезен. – заверяет он, улавливая блики недоверия в глазах варвара.

– Не верю... – шепчет Канней, прижимаясь губами к его шее. Одного движения адмирала Шую – запрокинуть голову, выгибая спину, – хватает, чтобы лишить варвара разума. Бесконечные ряды застежек и крючков на фиолетовом мундире – и наконец-то убедиться, что рубашка под ним – действительно кружевная, и что под ней ничего нет. Хитрый лабиринт подола – и возможность дотянуться до ремня...

– Канней!.. – в голосе уже не усмешка – мольба. И рука, свободная от шелка рукава, вслепую разбирается в хитросплетениях лент и шнуровок на варварской одежде. И восстановленная иерархия отношений – ты хотел всегда видеть впереди мою спину? Дай же мне сначала налюбоваться на твою!

На бледной шее адмирала должны держаться следы. Канней узнает это, когда берет реванш. Потом ему, наверное, будет стыдно за синяки на запястьях и багровые кровоподтеки на шее и плечах – но это будет потом. Сейчас же ему еще предстоит извиняться за то, что осмелился уложить своего господина на лопатки...

– Земля холодная, – говорит Канней, зашнуровывая сапоги.

Шую не слышит его. Он смотрит, как варвар одевается, шнурует сапоги и штаны, затягивает ленты на поясе, зубами стягивает завязки на перчатках. У него лохматые волосы, размазанная краска на лице, а на плечах проступают синяки, которые сложно спрятать за смуглой кожей. Потом Каннея поднимает с земли своего адмирала и заставляет его одеться. Шую слегка прихрамывает. Канней замечает это и его улыбка становится торжествующей.

– Не зазнавайся! – фыркает адмирал, застегивая любимый мундир. – Иди сюда.

Он целует варвара прежде, чем тот успевает опомниться, расставляя все по местам. Я твой господин – ты мой вассал. Я люблю тебя.

Они вернуться в лагерь под утро и узнают, что Рикусон самовольно покинул отряд и, скорее всего, направился в Ги. Адмирал Шую, пользуясь своими полномочиями, велит остальным ждать на горе. У него еще есть козырь в рукаве – лис Комей обо всем позаботился... Канней промолчит. Его господин принял решение – такова воля господина. Только сердце начнет пропускать удары.

– Мне кажется, что я тебя теряю.

Они не поймут, кто из них это произнес, а их друзья, не сговариваясь, отвернутся на несколько мгновений, а потом адмирал пересечет границу Ги.

Адмирал Шую погибнет в этот день, защищая последнюю надежду Го во имя своей страны.

А Канней познает тишину.

Преступление.
Pg-13, Канней/Шую, angst

Я преступник. Угадайте, в чем мое преступление? Вы не угадаете. Вам и в голову не придет. Вы решите, что я убийца, я убил своего прежнего господина, я покушался на императора Сонкена – и был признан виновным, и осужден. Но я не считаю что это было преступлениями. Это было долгом. Это было исполнением приказа. И когда я убил отца Рето – это было не преступление, это был несчастный случай. И мой нелегальный шпионаж на территории Ги – это не преступление, это политика.

Себя я виню лишь в одном. Я полюбил.

В один день я полюбил все – звездный свет над ночным Го и тоскливую мелодию флейты, длинные свитки тайных депеш и кружевной подол нижней рубашки, совещания за поздним завтраком и жесткий секс прямо на столе, рискованные вылазки и черный, жестокий взгляд.

Я влюбился в адмирала Шуую так же, как в свое время в своего прежнего господина. За много лет я так и не сумел вытравить из себя возможность чувствовать. Хуже того – я не научился свои чувства скрывать.

Адмирал Шуую раскусил меня после первого моего задания в роли шпиона Го. Он смеялся надо мной, заваливая меня на стол. И той же ночью играл мне на флейте.

Он казался неприступной крепостью, человеком без эмоций, для которого я был развлечением в скучные вечера. По дворцу про него ходили самые разнообразные слухи – что он был влюблен в покойного императора Сонсаку, что он соблазнил юного Сонкена, что он никогда ни с кем не имел отношений, что он отрезает голову тому, кто проведет с ним ночь...

Я смеялся над этими слухами и пересказывал ему их. Он проводил тонкими пальцами по моей шее и начинал рассуждать о том, какое почетное место в его комнате займет моя голова. А потом он доставал флейту. А я сидел у его ног и слушал. А потом он расплетал мои волосы.

Я узнал, что они с Комеем были любовниками даже раньше, чем однажды ночью увидел этого среброволосого лиса, который выходил из его дома, на ходу поправляя растрепавшиеся волосы. Я ничего не сказал и ничего не сделал. На следующую ночь он пришел ко мне сам, впервые, и обнял меня. Шепотом, на ухо, он рассказывал государственную тайну, делился со мной своим страшным открытием – и, если честно, мне было все равно, каким путем он это разузнал.

Той ночью я впервые положил его под себя и объяснил, чем секс отличается от любви.

За завтраком адмирал повязал широкий платок вокруг шеи и хрипло рассуждал о простуде. Я, который пытался спрятать смешок за внезапным приступом кашля, послужил подтверждением его словам.

Той ночью он мне отыгрался на мне за это – и за много дней вперед. Отпуская его с отрядом в этот поход, я и думать не мог ни о чем плохом.

В книгах о любви говорится, что сердца влюбленных связаны настолько, что, когда умирает один, это непременно почувствует другой.

Так вот, это ложь. Я ничего не почувствовал. Я ничего не понял даже тогда, когда в тронный зал буквально ввалился Шокацукин, обнимающий за талию совершенно неадекватного Рикусона, и с порога поставил нас в известность о потерях, которые понес отряд.

Сонкен закусил губу и опустил голову. Я стоял с каменным лицом, надеясь, что никому не придет в голову смотреть мне в глаза.

Я держался из последних сил, когда все прощались с телом. Меня раздражали жалкие попытки Рикусона оправдаться, меня бесили логичные рассуждения Шию о следующем адмирале и военной обстановке в Го.

Никто не заметил, что я забрал флейту. Но я рассудил, что имею на это право.

Я вовсе не планировал самоубийство. Просто когда я увидел этого безмозглого мальчишку, из-за которого я потерял Шуую, я озверел. Печать Повелителя – из-за этого кубика погибли двое самых важных людей в моей жизни. Смерть Шуую подкосила меня, я не уверен, что отдавал себе отчет в своих действиях. И то, что Рикусон попытался меня спасти, только окончательно запутало меня.

Но я продолжаю жить. Я признан виновным и несу наказание за свое преступление. И единственное что я знаю точно – адмирала Шуую погубила Печать Повелителя. И Шокацурье Комей за это поплатится.

Учитель говорит.
G, Комей/Рикусон, angst.

Учитель говорит:

– Посмотри на звезды, Рикусон. Они смогут рассказать тебе о том, что скрыто от земных умов.

И Рикусон смотрит на звезды, пока взгляд Учителя пристально контролирует его. Но как только Комей отводит глаза, Рикусон смотрит на него.

Учитель говорит:

– Слушай ветер, Рикусон. Только очень внимательный и уравновешенный человек сможет расслышать секреты мироздания, которые легкомысленный, но неуловимый ветер разбрасывает по земле.

И Рикусон прикрывает глаза, успокаивает свой дух, и прислушивается к напевам ветра. Но стоит руке Учителя опуститься на его плечо, проверяя, насколько он спокоен, как сердце пускается в галоп, мысли путаются, и едва прозвучавшая песня ветра ускользает.

Учитель говорит:

– Раз ступив на путь, следуй им. Не оборачивайся, не жди подмоги и не смей трусить. Струсив, засомневавшись, ты потеряешь все, что обрел. Избрав свой путь и свою цель, ты обязан идти только вперед.

И Рикусон идет вперед по тем дорогам, что выбирает для него Учитель. Ему еще нескоро придется самому выбирать путь, и он не знает, что такое сомнение, когда он идет следом за Учителем по горной тропе.

Учитель говорит:

– Всегда обдумывай любой поступок, любое слово, любое действие. Тогда ты прослывешь уважаемым и мудрым человеком, к тебе будут обращаться за советом и помощью, тебя будут любить и прислушиваться к твоему мнению. Будь спокоен и рассудителен...

И Рикусон поспешно кивает и заверяет Учителя в том, что он усвоил урок. А спустя несколько минут говорит какую-то несусветную глупость, которая заставляет его учителя смеяться, прикрывая лицо веером, а самого Рикусона – краснеть.

Учитель говорит:

– Учись читать по глазам, Рикусон. Слова лживы и обманчивы, но глаза всегда выдадут самые сокровенные тайны и желания. Один мельком брошенный чужой взгляд может сказать тебе намного больше, чем тысяча слов...

И Рикусон старается изо всех сил, но ничего не может увидеть в голубых лунных глазах своего Учителя. В один момент Учитель поднимает его лицо за подбородок и долго и пристально смотрит в его глаза, после чего загадочно улыбается. Рикусон бледнеет, и эта улыбка кажется ему нехорошей.

Учитель говорит:

– Ничто не вечно, Рикусон. Однажды ты останешься один. Однажды я предам тебя.

И Рикусон смотрит ему в глаза и понимает – предаст.

Но разговоры эти быстро забываются, и пройдет еще много времени, прежде чем Сила Печати проявится, и Комей отошлет от себя Рикусона.

А пока Учитель говорит:

– Слушай меня, Рикусон.

И Рикусон слушает.

«Я не с ними!»
G, humor, Канней, Чуун.

Полдень. Го.

Канней заплел последнюю косичку, застегнул последний ремень, поправил на себе всевозможное оружие и решительно ступил в обедненный зал. Отошел по стеночке в сторону. Оценил обстановку.

Тайшиджи восседал во главе стола с куриной ногой в руке, громогласно рассказывая окружающим вне зависимости от их желания, как он безоружный ходил на горного пушистого зверя, задушил его, снял с него шкуру, но до дома не донес – потерял где-то. Рьемо вертелся рядом, подсовывая тарелку с угощением, внимая каждому слову своего ненаглядного главнокомандующего. Где-то рядом примостился перед миской риса Рикусон, задумчиво ковыряющий ложкой в тарелке и смотрящий куда-то вдаль. Судя по всему, мимо него шли не только охотничьи байки Тайшиджи, но и все остальные события. Рето сидел напротив и, видимо, пытался просверлить в названном брате дырку – настолько мрачным и пристальным был его взгляд. У окна курил свою трубку Шокацукин, смотря поверх очков на Рикусона. Судя по изгибающей губы ухмылке, он явно готовился сказать что-нибудь язвительное, и хорошо, если не насчет Рето.

А рядом с Рето примостились Их Наивность Император Сонкен, пришедший на совещательный завтрак с целью узнать хотя бы приблизительно, что происходит в его стране. Судя по тому, с какой одухотворенностью он твердил Рето про счастливую дружественную обстановку в команде, он единственный не видел правды. Канней вздохнул – не заметить, кто с кем спит, кто с кем не спит, и какого черта, мог только Их Величество. К его же благу, наверное.

Шум постепенно нарастал, разговоры переходили в споры, Рикусон подключился с желанием немедленно спасти Го, а Шию – с очередной гениальной идеей о том, как это сделать.

У Каннея заболела голова.

Он развернулся и вышел из помещения, столкнувшись в дверях с адмиралом Шуую. Адмирал проводил варвара удивленным взглядом.

– Я не с ними! – бросил Канней через плечо. Шуую понимающе вздохнул.

Полдень. Косо.

Чуун радовался что он носит маску и выражение лица его никому не видно.

Гентоку Рьюби веселился. Он бегал по полю с ромашками и бабочками – первых он давил ногами, а вторых – палками, доводил солдат до исступления своими капризами и постоянно требовал к себе свою новую няньку. Все это сопровождался взвизгами, криками на пределе слышимости, топаньем ногами и громким фальшивым плачем. Вот фальшивые слезы юного императора раздражали еще сильнее, нежели все остальное. Ниндзя постарался слиться в единое целое со стеной, надеясь, что его подопечный кошмар его не заметит.

Требуемая нянька скоро появилась на дорожке, шурша подолом белого одеяния и прикрывая лицо белым перьевым веером. Острый взгляд Чууна отметил явно наспех заколотые волосы Комея, а под глазами намечались синяки. Судя по всему, Комея только что подняли с постели по имя капризов повелителя Рьюби. И он не очень-то счастлив по этому поводу.

Однако, стоило Комею приблизится к неугомонному ребенку, как на его лице заиграла совершенно искренняя улыбка, полная любви и нежности, и голос звучал мягко и терпеливо. Чуун поспорил сам с собой, когда Комей прибежит к нему за снадобьем от головной боли – в середине дня или под вечер? Чувствуя за спиной поддержку Комея, Рьюби превзошел сам себя. Так он давно не кричал – от радости или от скуки. Чуун перепрыгнул через забор, обернулся, бросил в небо все объясняющее:

– Я не с ними! – и быстрым шагом отправился куда-то на восток.

Вечер. Ги.

– Они... идиоты!

– Они... придурки!

– Ну, за них!

– На брудершафт!

Канней и Чуун перекрестили руки и залпом выпили очередную порцию сакэ.

Они сидели в гостеприимном кабаке на нейтральной территории уже довольно долго, пили и жаловались на тяжелую жизнь. В конце концов, надо же хорошим людям иногда расслабляться...

«Маска».
Сонкен, G, drama.

Я с детства люблю театр.

Мне нравится смотреть на людей, чьи лица скрыты масками, чьи истинные помысли не видны, чьи эмоции не возможно прочитать... Я всегда хотел так жить. Но увы, это было невозможно. Я всегда понимал это, поэтому с детского возраста выбрал для себя маску, под которой никто не сумел бы меня разглядеть.

Мой брат, мои придворные, мои подданные и мои друзья – все считают меня инфантильным женоподобным ребенком, на плечи которого взвалили невероятный груз.

Я слишком хорошо играю свою роль. По дворцу ходят слухи, которые мне не рассказывают – я случайно узнаю их сам. Я знаю, что большинство моих придворных считают, что такому прелестному мальчику как я место не на троне, а в чьей-нибудь постели. Я знаю, что треть моих подданных считает, что не в "чьей-нибудь", а конкретно в их.

Но я играю свою роль и не могу поставить их на место.

Из всех прикоснуться ко мне осмелился лишь адмирал Шуую, любовник моего венценосного брата Сонсаку. Я не виню его – смерть моего брата подкосила нас всех.

Я пообещал сломать ему руку, если он еще раз попробует тронуть меня. И казнить – если расскажет хоть кому-нибудь, что я в состоянии справиться со взрослым мужчиной.

Он принял к сведению мои слова.

Я мечтал объявить войну Ги с того момента, как растрепанный черноволосый мальчик Рикусон появился при дворе и объяснил, что он – избранный печатью.

Но я продолжал играть свою роль и ломаться до того момента, когда стало почти поздно. Все были в восхищении от трепетной храбрости их юного императора. Со мной начали носится как с цветком, в прямом смысле – меня почти не выпускали из цветника, днями напролет я гулял в саду и ухаживал за ним...

Вы знаете, я ненавижу цветы.

Но роль связала меня по рукам и ногам.

Когда началась открытая война, я мог лишь сидеть во дворце и ловить обрывочные слухи, ведь император Сонкен терпелив. Когда Рикусон-тачи начинали ругаться между собой – мне приходилось выходить за дверь, ведь император Сонкен невинен и наивен. Когда умер мой адмирал, я проронил лишь несколько слезинок – ведь император Сонкен такой нежный и чувствительный...

К тому моменту во всех трех странах успели убедиться, что я идеальная фигура в их игре, меня можно переставлять с места на место, а я безропотно буду плясать под чужую дудку.

Но актеры, как правило, уходят со сцены в двадцать пять лет.

Кажется, в Го никто не помнит, что мне двадцать восемь.

Как все хорошо продумано! Доверие, слезы, защита.. А я по-прежнему гуляю ночами и смотрю на звезды.

Рошику прикрывался мной, как живым щитом, и Рикусон боялся ударить, и резкий неприятный смех Чууна резал мне слух. И тут у меня лопнуло терпение.

И я решил, что с меня довольно.

В конце концов, я – император, и в этой войне должна победить моя страна.

А Рошику, как мне кажется, так и не понял, кто его убил.

Единственное.
Комей/Рикусон, G, angst.

Рикусон проснулся.

Щурясь на проникающее в приоткрытое окно солнце, он сел на кровати, удивляясь самому факту утреннего пробуждения. После событий предыдущих дней мальчик был уверен, что он закроет глаза и никогда больше не проснется. Это было бы просто замечательно...

Рикусон понурился, стоило непослушным воспоминаниям потревожить свежие раны.

– Мастер... – при воспоминании о Комее заболело сердце. А ведь только несколько дней назад не было боли – только любовь и безграничная вера в учителя...

"Верь в меня, Рикусон, верь в меня безоговорочно... Это все, о чем я тебя прошу..." – мягкий голос Комея, нашептывающий слова, казавшиеся такими правильными... Единственно правильными. Учитель был единственной опорой в и без того расшатанном мире, в котором приходилось существовать мальчику. Проблема была именно в слове "был".

По щеке против воли скатилась слезинка, за ней еще одна. Отросшая челка упала на глаза, которые нестерпимо жгло.

– Мастер... – всхлипнул Рикусон.

В один миг рухнуло все то, что составляло основу его существования. Его учитель сумел разрушить все, что сам же годами и создавал, всего несколькими фразами, произнесенными спокойным будничным тоном. Рикусону казалось, что если бы учитель кричал или насмехался, было бы легче. Но то, что он признавался в предательстве, тем же тоном, каким порой...

Рикусон упал ничком на кровать, пытаясь избавиться от нахлынувших чувств и воспоминаний. Не помогло – слишком свежа была рана, слишком мало времени прошло.

Рикусон только начинал осознавать, что его предали.

Предал единственный близкий человек, единственный, которому он доверял, единственный, кто заботился о нем, единственный, кого он...

Рикусон укусил себя за руку, чтобы только не закричать.

Единственное, что еще держало его, не давая сойти с ума, было нечто, схваченное краем глаза, услышанное краем уха, настолько эфемерное, что мальчик не был уверен, что это не игра воображения.

Но все же ему показалось, что когда он уже почти вышел за порог додзе, Комей опустил голову и тихо произнес ему вслед:

– Рикусон... Это для твоего же блага, пойми...

Рикусон рывком поднялся с кровати и подошел к окну. Солнце было в зените, заливая золотом крыши домов простых жителей Го. У него есть стимул жить дальше. Есть стимул найти Комея снова и вызвать его на разговор.

Ему надо узнать, было это все всего лишь игрой его мастера, или же...

Рикусон хотел верить в невиновность Комея. Рикусон хотел верить в это до конца.

В конце концов его любовь к Комею оставалась единственным незапятнанным чувством во всей это истории...

Nightmare.
Шокацкин Шию/Рикусон, Рето. R, angst.

Рето осторожно приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Увиденное заставило его отшатнуться и прикрыть ладонью рот – чтобы ни стоном, ни вздохом не выдать своего присутствия.

Рикусон откинулся на смятые простыни, что-то хрипло прошептав. Шию склонился над ним, распущенные черные волосы закрывали его лицо, пока он целовал юношу.

– Ты, кажется, что-то говорил, Рикусон-тян? – дыхание почти не сбилось, голос сохранял игривые интонации. Ночь только начиналась, и Шокацукин продолжал свои обычные игры.

– Н-нет... Ничего... – облизнул губы мальчик, глядя на него снизу вверх. Сейчас, в тусклом лунном свете, с длинными волосами, не собранными в сложную прическу, с каким-то бешеным огоньком в глазах, он совершенно не напоминал своего брата. Но даже сейчас Рикусону в голову закралась непрошеная мысль – быть может, в подобной ситуации Комей...

– Ты снова подумал о Комее?.. – тонкая улыбка изогнула губы Шию. – Не отпирайся, у тебя на лице написано.

Рикусон вспыхнул и отвернулся. Шокацукин наклонился и укусил его за шею.

– Не надо! – дернулся юноша. – Это будет заметно.

– Да, будет. – легко согласился Шию. – Я здорово позабавлюсь, наблюдая за твоими попытками спрятать следы....

Рикусон попытался вывернуться из-под него, но Шию поймал его руки, прижимая к кровати.

– Маленький бунтарь, – шепнул он, раздвигая коленом его ноги. – Если бы ты так сопротивлялся своему учителю...

– Замолчите... – простонал Рикусон, выгибаясь дугой под ним.

– В конце концов... ты... начал первым, не так ли? – усмехнулся Шию, затыкая ему рот очередным поцелуем.

Рето, всхлипывая, сполз на пол по стене коридора. Он мог простить своему аники все – холодность, задумчивость, неуместные мечты о Комее и регулярные ночевки вне дома. Но Шокацукин... Это было выше его понимания. Мальчику было холодно и пусто. Думать о завтрашнем дне не хотелось совершенно.

Шию не удержался и сильно прикусил губу юноши, оставляя след. Портить смазливое личико не хотелось совершенно, но уж слишком бесило это "Комей...", почти беззвучное, почти на выдохе, но которым обязательно оканчивался последний стон Рикусона. Ему будет что припомнить брату при встрече...

Музыка ночи.
Шокацкин Шию, Рикусон и остальные. PG-13. Romance.

Кошачьи глаза Шокацукина сощуриваются, когда он вглядывается в темноту галереи. Ночь. Время суток, в которое обычно полагается спать. Но почему-то это нехитрое правило регулярно обходит стороной обитателей имперского дворца.

Ночной ветер, которому, конечно же, не спится, теребит края белого одеяния Шокацукина, играет с выбивающимися из идеальной прически прядями и назойливо отвлекает внимание от притаившихся по сторонам теней.

Вот звуки флейты прорезают ночное затишье. Адмиралу Шую, как выясняется, тоже не спиться. Какие призраки обманом завлекают его на излюбленный балкон? Чей образ не дает ему уснуть? Шокацукин только улыбается в своей странной манере. Адмирал даже не представляет себе, как много его невинная игра может сказать проницательному человеку.

Шую-сама думает, что длинные волосы способны скрыть взгляды исподлобья, а ночные прогулки – смуту в душе. Наверное, вам сейчас не очень весело, ваше адмиральство.

Шокацукин улыбается. В конце концов, его ли это дело?

Вдали зажигается свет. В этой части дворца только один человек имеет привычку бодрствовать ночью. Шокацукин прикрывает глаза, представляя себе, как тонкая ткань юкаты непослушно сползает с плеч, и бледные руки путают синие волосы, пытаясь привести их в порядок. Мало кому известно, что ночами император Сонкен пишет стихи, вдохновляясь, вероятно, мелодичными звуками флейты. Шию это точно известно, он может подробно описать последовательность действий юного императора – и не ошибется. Но он не хотел бы видеть его стихи. Его это не касается. Достаточно того, что он видит, как иногда вздрагивает императорская спина, когда чей-то взгляд долго на ней задерживается – и срывается куда-то в сторону. А вечерами Сонкен-сама выходит на прогулку, и путается в длинных полах имперского одеяния, стремясь пробраться поближе к источнику вдохновения. Впрочем, Шокацукина не интересует успех его действий.

В наиболее отдаленной от места отдыха Шокацукина части находятся тюрьмы. Там не горит свет, но ему доподлинно известно – единственный на сей момент узник бодрствует. Он смотрит в узкий проем в потолке, в который видно ночное небо, и думает о чем-то своем. О чем – Шокацукину не хочется знать. Это лишило бы прелестного варвара Каннея его загадочности. А ведь сколько слухов ходит о нем по дворцу. И не только из-за его внешности. Никто не понимает, как, но тюремщики мирятся с частыми визитами к нему. И при этом пленник до сих пор жив. Шокацукину любопытно, о чем так долго разговаривает Канней и его гость. Ему хочется знать все, до последнего слова – это придало бы интригу его небольшой игре, которую он завел исключительно из терзающей душу скуки.

Дом, в котором просто не может не гореть свет, Шокацукин увидеть не может. Но он точно знает, что там, словно покинутая жена, скучает юный Рето. Его сердце наполнено горечью вперемешку с юношеской влюбленностью, но он не в состоянии отличить эти чувства одно от другого, и смешно ревнует, забавляя окружающих. Ах, молодость, эти горячие мальчишеские сердца. Странно, Шокацукин не верит, что когда-то сам мог быть глупым, наивно влюбляющимся мальчишкой. Наверное, и не был. В любом случае, за Рето следовало бы приглядеть. Пока он не может сам понять, что и к кому он испытывает, его придется направлять. Это тоже забавно, к тому же может избавить от пары досадных неприятностей.

С другого конца галереи чуткий слух улавливает неспешные шаги. Тонкие губы Шокацукина невольно расплываются в хищной улыбке. Из темноты выходит тот, кого он ждал здесь всю ночь. Единственный, способный нарушить гармоничную тишину ночи одним своим вздохом.

Рикусон.

Шокацукин хищным взглядом окидывает юношескую фигурку и выступает из темноты навстречу. Он знает об этом мальчике все. В нем не видно руки его драгоценного братца, но тем интереснее разгадать, что же в нем такое, что как магнит притягивает окружающих. Что ты умеешь, мальчик с карими глазами, в которых застывает выражение опустошенности и тоски, когда ты остаешься наедине со своими мыслями? Чему научил тебя твой возлюбленный учитель? Ты не умеешь фехтовать, готовить, логически мыслить. Так почему же именно ты сияешь ярче нас всех? Мысли Шокацукина совпадают с его шагами. Его тень сливается с тенями ночи.

Его рука касается руки Рикусона, и одним небрежным жестом он заставляет его поднять голову, чтобы поймать взгляд – и больше уже не отпустить. Флейта стонет в какой-то отчаянно-нежной ноте, отчего перехватывает дыхание, хотя любому из ночных деятелей императорского дворца известно: эту ночь нельзя разрушать словами.

Ведь твой мастер учил тебя читать по глазам, Рикусон? Я разгадаю тебя.

Тебе не скрыться и не сбежать от меня, как от этих ночей.

Ведь, в конце концов, все сводится к тому, что и я, и ты слишком сильно любим недоступное. Слишком сильно.

Флейта затихает, и тишина окутывает дворец.

Шокацукин довольно прикрывает глаза.

Звуки ночи.
Шию/Рикусон/Рето, PG-13, romance.

– И зачем это Рикусону? Почему ради Комея он готов на все?

Рето недоумевал. И даже сегодняшние слова Сонкена не рассеяли его недоумения.

«Затем же, зачем и ты готов следовать за ним куда угодно без раздумий...» Разве?..

Его слова совсем не успокоили Рето. Да, возможно, Рикусон был влюблен в своего учителя, но ведь нельзя было не заметить абсолютное равнодушие ос стороны Комея!

К тому же, Шокацукин обронил как-то вскользь, что Комей вообще не человек!

Рето искренне считал, что, в конце концов, его аники прозреет. И если он, Рето, будет все время находиться рядом, такой ненавязчивый, ласковый и заботливый, Рикусон заметит его любовь и... На этом месте мечты Рето обычно обрывались, потому что собственная стеснительность в некоторых вопросах мешала ему вообразить – а что там будет-то, дальше. Быть рядом с Рикусоном, знать, что ты любим – вот предел его мечтаний.

Рето спустился в сад, погруженный в свои мысли. Спустя какое-то время бессмысленного брожения по аллеям, он вдруг услышал голос Шокацукина:

– Ты знаешь, что Комей очень, очень опасен. Ты можешь сколько угодно отрицать это – но ты это знаешь! Не смотри на меня так, дорогой. В конце концов, я лучше знаю...

– Да что ты знаешь?! – голос Рикусона. Должно быть, они вышли в сад, чтобы поговорить наедине, решил Рето и притих. Стараясь быть незаметным, он подошел поближе и заглянул сквозь ветви.

– Рикусон... Мой маленький Рику... – промурлыкал Шию. – Ты знаешь, как сильно я тебя люблю. И я за тебя переживаю! Ты так юн и благороден....

Рето похолодел. Эти слова? Шию действительно имел в виду то, что сказал?

– Я знаю, Кин...– устало отозвался Рикусон. – И я не хочу снова обсуждать это. Мне нужен ты, нужна твоя любовь – но не твои наставления! Меня не интересуют интриги или происхождение Комея. Я люблю его! И я сделаю все ради него. Ты сказал мне однажды, что не можешь ненавидеть своего младшего брата. Но разве это – не ненависть?

– Это ревность, если хочешь знать! – рассмеялся Шокацукин и, схватив его за руку, рывком притянул к себе. – Ты думаешь только о нем! А он тебя предал. Он лгал тебе! Как ты можешь?..

– Это не помеха для моей любви!

– Какой пафос! – возвел глаза к небу Шию. – Ты такой упрямец, Рикусон...

– Я знаю... Шокацукин!!!

– Милый... Прости, но я не собираюсь позволить тебе делать глупости. И не вырывайся, пожалуйста – в противном случае у тебя есть все шансы лишиться руки.

– Это нечестно! – закусил губу Рикусон.

– Я слишком тебя люблю, чтобы позволить умереть во славу Комея, глупец!

Рето был расстроен и подавлен. Он смотрел, не в силах отвести взгляд, как Шокацукин сорвал поцелуй с губ Рикусона и тихонько позвал его:

– Хакуген...

– Кин!.. Я умоляю, отпусти меня! Я спасу его, я спасу Го!..

– И ты умрешь, если он того захочет! Извини, но в мои планы не входит рыдать над твоей могилкой!

– Шию... я... Я обещаю!..

– Заткнись и поцелуй меня! – безапелляционно перебил его Шию, толкнув к дереву.

Рето в ужасе отшатнулся от укрывавших его зарослей. Как это возможно?! Шокацукин и Рикусон? Как? Почему он назвал его «Хакуген»? Никто не называл Рикусона по имени. Никто... не целовал его, прижимая к дереву.

– Ты его ученик, и его враг, и его марионетка, Хакуген, – шептал Шию. – Но помимо этого ты принадлежишь мне. Я украл тебя у него. Ты мой мальчик, мой любовник. И я хочу спасти тебя от твоей же глупости. Ты знаешь о моих чувствах... И ты тоже любишь меня, хочешь ты этого или нет.

– Когда ты так целуешь меня... Я начинаю тебе верить... – тихо ответил Рикусон, глядя ему в глаза.

– Так это ж прекрасно! Ммм, может быть, если я не буду выпускать тебя из постели, ты забудешь о своих бредовых планах? – подмигнул старший мужчина.

– Ты ужасен, Шокацукин... – Рикусон прижался лбом к его плечу. Шию самодовольно усмехнулся.

Рето хотелось плакать. Это не могло быть правдой! Это было слишком жестоко... Он чувствовал себя преданным. Он не знал, что ему делать – он мог только смотреть на парочку под деревом широко раскрытыми глазами.

Не меняя выражения лица, Шию повернул голову и встретил взгляд Рето.