«Здравствуйте, шевалье...»

«Позвольте поприветствовать Вас, сударь...»

Разорвано на мелкие кусочки.

«Не думал, что так трудно бывает написать первые строки...»

Скомкано, брошено в горящий камин.

«Ну право же, смешно! Переводить бумагу в попытке изящно начать письмо, которое я никогда не отправлю да и отправлять не намеревался. Проще будет сказать, что и пишу-то я его не Вам, любезный мой недруг, а самому себе, посему дозвольте избежать ненужных условностей. Вздумай я отослать Вам это письмо, я был бы в смятении, потому что не представляю, где Вы сейчас и живы ли (впрочем, уверен, что живы, раз уж Вы даже в варварской России уцелеть сумели). Воображаю, как бы Вы были поражены, де Брезе, получив письмо там, где Вы сейчас находитесь, да от кого – от меня! Забавная ирония дамы по имени Судьба... Впрочем, позвольте объяснить мне мою тягу к перу, и Вы сами увидите – нет ничего странного в том, что я пишу к Вам.

Довольно времени минуло с тех пор, как мы вернулись на родину из того ада кромешного, о котором ни одному из нас, уверен, забыть не суждено. Вот только Вы тотчас унеслись прочь из Франции на крыльях любви, а я... я все еще в Париже. Находясь при Карле XII, как отчаянно желал я оказаться вновь здесь, недалеко от Версаля и придворных интриг! Теперь желание мое исполнилось – и что же? Со мной будто сыграли злую шутку: я вернулся домой, но я не дома, я точно в гостях – нежеланный гость, каждую секунду ожидающий, что его выставят за порог. Его Величество проявили милость, не став преследовать Вас, но что мешает ему продлить наказание второго несчастного дуэлянта? Нет-нет, де Брезе, не спешите снисходительно посмеиваться, я не боюсь! Посмей Вы предположить такое мне в лицо – и нас ждала бы очередная дуэль. Вовсе не страх перед королем держит меня в уединении, в четырех стенах, отшельником, о котором начинают шептаться в свете. За время нашего путешествия и после я многое пережил и еще больше – передумал. Что-то мучительное, тяжелое опустилось на мое сердце, что-то, что и высказать-то не получается.

А и высказывать – некому, вот где шутка! Ко мне продолжают захаживать гости, те, кого я звал друзьями долгое время, но с кем из них я могу поговорить о том, что видел, что терзает меня неотступно, жестоко. Едва ли они поймут, когда я и сам себя с трудом понимаю. А Вы бы – поняли.

Поверьте, вывод этот и для меня был неожиданностью, но чем дольше размышляю я над этим, тем яснее понимаю: не с кем мне больше поговорить, де Брезе, и нет у меня человека ближе, чем Вы. Абсурдно? Нисколько. Мы с Вами дружны никогда не были, не вели задушевных бесед, а чаще пикировались на пустом месте, но так то было до, в прошлой жизни как будто бы. А потом, там, это уж и не значило ничего.

Много ли Вы беседовали с тем русским, который наверняка по-французски и двух слов связать не мог? А ведь Вы держали его на руках, когда он умирал, захлебываясь пролитой за своего царя кровью. Вы... Вы плакали, де Брезе! Вы оплакивали его, как самого близкого друга. В тот момент я смотрел на Вас, оглушенный разворачивающимся вокруг хаосом, и вдруг такая зависть наполнила меня! Только безгласной бумаге я могу признаться, что граф де Ла Буш ужасно завидовал мертвому русскому офицеру, у которого были Вы – и который был у Вас. И даже больше я скажу Вам! Вырву мысль из разума и выплесну ее в бесполезное письмо – быть может, тогда она отступит, оставит меня в покое, затвердевшая в слове.

В тот самый миг, когда все онемели от покушения на царя, когда Петр приказывал повесить безумную полячку, я смотрел на Вас – на вас одного, Брезе, ни до кого мне больше не было дела – и я... ревновал Вас. Да, я ревновал – к окровавленному трупу и ко всему этому безумному миру, для которого Вы казались безгранично своим и который отторгал меня, как чрево матери отторгает больной плод. Раньше, до того, Вы будто были моим, Вы принадлежали мне на этих диких просторах, потому что у Вас больше никого не было рядом. Нас связывала вражда, месть, связывала воля нашего короля – воедино, неразрывно, пусть и в зеркальном отражении. Мы все равно были вместе, вы – среди русских, я – среди шведов, но мы видели в итоге одно, схлестываясь на перепутьях. А потом этот русский – или все они, вся эта странная, бросающаяся из крайности в крайность нация – отнял Вас у меня, показав мне это своей смертью, оставляя меня в холодном глухонемом одиночестве среди чуждой мне толпы, в чужой стране, чужим среди чужих.

Понимаете Вы теперь, Брезе? Понимаете то отчаяние, с которым дрался я с Вами там, на глазах у русского царя? О да, я хотел победить... Я хотел расквитаться за Вашу дерзость, за позерство, хотел отомстить за то, что Вы заставили меня пережить – все оттенки ужаса, отвращения, оцепенения и унижения, но больше всего... Смейтесь, шевалье, я действительно смешон: больше всего я хотел вернуть Вас себе, забрать у того дикого мира в единоличное пользование – и самому вернуться к себе, в себя, точно дух мой кто вышиб из тела.

Я ведь думал, что убил Вас, знаете? Шпага так легко вошла в Ваше тело... Я слышал, как рвутся ткани, видел, как расползается по белой рубашке алое пятно... Вы упали на землю, лицом вниз, – завораживающе-кошмарная картина, от которой я хотел отвести глаза – и не мог. Я ничего не замечал кругом себя. Ни русский царь, ни французский король, ни сам Господь Бог не имели надо мной власти, потому что я был мертв. Да, Брезе, я не Вас убил в ту минуту – я себя пропорол насквозь. Как будто единственную связь с настоящим миром от себя отрезал. На ногах едва держался, голова как в тумане, даже дышать мне трудно было. Вечером Петр предложил служить ему – оказал честь! А я словно и не слышал его, то есть слышал и даже отвечал, но не помню решительно, что говорил. Кажется, царь был разгневан, а мне и дела не было...

Я только к утру ожил – как сказал мне один из лекарей их, что «мусье француз живы». Когда я услышал это, когда понял, что он лопочет и кто такой этот «мусье»... не помню, что со мной было. Очнулся я только возле Вашей постели. Вы этого, конечно, не знаете (да оно и к лучшему), но я довольно долго у Вас пробыл. Я словно заново с Вами – воскресшим и обновленным – знакомился. Прошлый Вы – заносчивый дамский угодник, легко затевающий интриги – не вязались с Вами новым. Без парика, без роскошного платья, бледный, изможденный – Вы были таким настоящим, каким я Вас никогда не знал. Эта страна бесцеремонно вскрыла Вас, уничтожила все наносное, пробудив истинное благородство и мужество. Я это понимаю сейчас вполне: мы оба изменились за время нашего путешествия. Только Вы вырвались из старой обстановки, а я – остался и не знаю теперь, что делать мне. Ни вернуться к прежней безмятежной кукольной жизни в кукольном домике, ни заняться чем-то важным, нужным я не могу. В прошлой жизни мне тесно, а шагнуть в жизнь новую сил не хватает. Все равно что тепличную розу вынести в зимний сад и посадить в промерзлую землю.

Это, кажется, страх. Страх недостойный, глубокий и безотчетный. Но если я ему поддамся, как я смогу уважать себя? Уж лучше сразу – пулю в сердце.

Я думаю о том, чтобы писать Петру с просьбой дозволить служить ему (кому еще, кроме Вас, я мог бы написать такое?), ибо мысль поменять страну уже не кажется такой безумной, а вера... Да был ли я когда-нибудь истинно верующим? Я уж и сам не уверен. Не знаю, к чему приведут меня все эти размышления: останусь ли я во Франции, уеду ли – и куда именно. Жизнь моя замерла сейчас, я стою на распутье, и земля колеблется под моими ногами.

Как знать, были бы Вы рядом – возможно, у меня нашлись бы ответы на мои вопросы?

Как это ве же странно: говорить с собой, а обращаться – к Вам.

Где бы Вы ни были – живите, Шарль! Поверьте, сейчас я искренен, как никогда. Но, странствуя по миру, хотя бы изредка, хотя бы раз в полгода вспоминайте своего противника, и я буду благодарен».

Антуан.