Это должно было случиться. Рано или поздно эта история должна была закончиться. Кто-то должен был убить. Как много долгов...
Кто-то должен был. Почему не он?
Альгирдас шел к кургану давно почившего вождя фейри. Шел, не зная, чего ожидать от того, кто был сейчас там, сидя у незатухающего костра. Шел и боялся.
Альгирдас Паук боялся своего единственного брата.
Рыжий поднял голову ему навстречу, сквозь колеблющийся от костра воздух глядя на него. Паук посмотрел ему в глаза, а потом опустил взгляд и прошел вглубь кургана, минуя Орнольфа.
– Хельг, что произошло? – датчанин вскочил на ноги, встревоженный и непонимающий. Ничего. Это ненадолго.
Один взгляд – затравленный, дикий и... мертвый.
– Эйни? Что... Благие боги, птаха...
Он все понял. Рыжий всегда все понимает, и никогда не обвиняет. Он ведь любит Альгирдаса, а любовь не знает сожалений и раскаяний. Достаточно одного пристального взгляда, нервного и резкого взмаха руки, поправляющего выбившиеся из сверкающе-черной косы пряди, чтобы он все понял.
– Ты убил его?
Вот так – без экивоков и предисловий, без жалости и снисхождения – прямой вопрос. Так будет легче им обоим, так все будет решено и выяснено сразу. Так легче. Но боги, и как же больно...
– Орнольф... – потерянный, почти жалобный голос, и жестко сжатые в твердую линию прекрасные губы – сочетание невозможного, слияние двух начал – милосердия и жестокости. Это его птица, его Эйни...
Что же ты натворил, птаха?
– Да. Я убил его.
Они оба знали, как можно убить существо такого порядка. Переизбытком силы. Силы, которую Паук забрал у Гвинн Брейрэ столетия назад, точно так же убив их всех. Сколько крови, сколько боли, сколько чужих жизней и не-жизней на тебе, моя птаха? Сколько себя ты отдал за это?
Они замолчали. Орнольф несколько минут молча смотрел на трепещущее в темноте пламя, а потом поднялся и пересел к Альгирдасу – так близко, что их плечи соприкасались в прохладе ночного воздуха.
Потом датчанин протянул руку и осторожно убрал со лба Паука одинокую, безумно черную прядь волос.
– Я люблю тебя.
Испуганно вскинутый взгляд с безумной скоростью меняющих оттенок глаз. Только что ледяная светлая пустота – и вот, мгновенно, темно-фиолетовая бездна, наполненная чем-то... Чем-то непередаваемым. Если бы это был не его Хельг, его непримиримая черная птаха, Орнольф бы подумал, что это надежда.
– Я тоже... Но не надо, рыжий. Больше уже ничего не надо...
Он, наверное, должен был заплакать или впасть в истерику, кричать, обвинять кого-то... Но лить слезы у него не было ни сил, ни желания, а обвинять было некого. Кроме себя самого... Он, наверное, проклят на вечное ощущение вины. С каждым годом, десятилетием, веком – все больше вины, все больше сомнений и постоянного убеждения, что так было надо, что он не мог по-другому, что все его поступки были единственным выходом, а другой путь мог прекратить вообще все. Рыжий, как же ты это делаешь? Заставляешь верить тебе, верить в тебя, а вместе с тобой и в себя? Только все равно ты не можешь уберечь от правды, рано или поздно она приходит – и все рушится. Остается только молча смотреть на огонь, на любой: погребальный – над собственным сыном, которого искал так долго... И нашел ведь! На свою голову... Легкое и почти затухающее пламя – на тонких сучьях под сводами кургана древнего фейри. Как давно Орнольф разжег его? Несколько часов назад? А может, несколько столетий?
И на яростный, жадный и всепоглощающий пожар в собственной груди, в собственных глазах, в котором сгорают остатки души, которой никогда, кажется, и не было... «Рыжий-рыжий, как ты защитишь меня от этого пожара? Ты можешь прикрыть собой, ты всегда так делаешь, но в этот раз не поможет...
Потому что защитить меня от самого себя ты не в силах...»
– Ты весь ледяной, птаха... Хочешь?..
Бессильная мука во взгляде. Давно Орнольф не видел такого. Он знал, как себя чувствует сейчас Паук, но не мог не предложить. Это было как отрезать мертвую конечность – чтобы выжить. Его Эйни должен был жить. Он был нужен.
Мгновенно вспыхивающий гнев – как вспышка, Орнольф почти слышал бешеный рев пламени, бьющегося сейчас в груди Альгирдаса. Слышал и не боялся. Сейчас – не имел права.
– Ты... после всего... Ты предлагаешь мне свою кровь?!
О, сколько ярости во взгляде светлых глаз... Сколько ненависти... Не к Орнольфу – к себе, к собственной мерзости и жалкости.
– Нет. Я предлагаю тебе нашу кровь. Она ведь общая...
Серебристый поток, струящийся в жилах обоих. Причастие и проклятие, общность и разделение. Они вместе. Но не едины...
Мука и ярость. Гнев и боль. И желание – отчаянное, сокровенное желание заставить Орнольфа почувствовать то же самое. Чтобы стать еще ближе, чтобы сломать еще одну стену, ведь их так много, так мучительно много... Когда же они успели их столько настроить?
Скользящее, незаметное для глаза движение – и острые клыки впиваются не в протянутое запястье, а в беззащитную шею, туда, где бьется и трепещет темно-серебряная жилка. Глоток, еще один – ярость и отчаяние, голод... Он замерз и устал, ему было больно и плохо...
– Пей, Эйни, пей, малыш... Тш-ш-ш... Так надо... Пей.
Теплая, сильная рука Орнольфа обнимает за дрожащие плечи, шея так доверчиво подставлена под эти злые, терзающие клыки, губы рыжего шепчут что ласковое, утешающее... Потом Альгирдас скажет ему, что в этом не было нужды, что он не нуждается в жалости и сочувствии, а пока... Пока можно с трудом напрячь поистине железную силу волю и оторваться от шеи рыжего, но только для того, чтобы впиться в его тело снова – на этот раз уже в губы, поцелуем, таким же яростным и отчаянным, как и укус.
Ощущение близости – острой, пьянящей, так, что невозможно дышать, потому что нет сил оторваться от этих дивных губ, дарящих столько тепла и покоя.
– Эйни... Сердце мое...
Пальцы скользят по алебастрово-белой коже, шелк черных прядей, высвобожденных из плена косы, сводит с ума дурманящим ароматом, кружится голова и все теряется в безумии яростно-нежных поцелуев... Губы Эйни пьянят как древнее вино, терпкое и сладкое. Когда Паук принял это решение? Не имеет значения... Они вместе? Нет, сейчас они едины... Одно существо, совершенное и прекрасное в своей гармоничной целостности.
– Я люблю тебя...
– Я люблю тебя...
Они вернулись в лагерь уже на рассвете. Черный демон, как всегда принявший облик тонконогого скакуна, мягко остановился перед шелковым шатром. Орнольф соскользнул с коня и осторожно снял с него задремавшего по пути Альгирдаса. Тот только слегка поморщился и уткнулся в плечо датчанину, не просыпаясь. Орнольф с тихонько фыркнул, бережно обнимая драгоценную ношу. Его губы невесомо коснулись виска спящего Паука, скользнули по нежной коже.
– Спи, Эйни. Ты так устал... Завтра будет новый день, новые битвы и новые победы, и новая жизнь, теперь – свободная ото всех. Мы распрощались с прошлым этой ночью, и больше ни один из призраков минувшего не потревожит тебя. Мы будем жить, птаха, мы начнем все заново с этим рассветом. И больше никто и никогда не посмеет причинить тебе боль, потому что я смогу тебя защитить. А пока... Спи, мое сердце... Спи...
