Начинаю тему в равновесие противоположному топику в данном треде.

Прусский офицер. Дэвид Герберт Лоуренс, 1913 г.

Zwennja, спасибо за начинание! Рекомендации - это правильно и полезно -)
А можно про эту книгу подробнее? О чем книга, что понравилось, любые впечатления - интересно же.

Zwennja, еще одно спасибо, обязательно почитаю!
Возможно, я сейчас и не полностью буду отвечать теме, потому что критерии "хорошего" куда субъективнее, чем "плохого", и то, о чем будет речь, не так чтобы всецело "гей-книги". Первая - "На ладони ангела" Доминика Фернандеза (тираж - аж две тыщи экземпляров и объем около 500 страниц, не вордовских), имеет жанр "псевдоавтобиографический роман о Пьер Паоло Пазолини".  Жанр, кстати, общий с "Завещанием Оскара Уайльда" Акройда, которое мне тоже нравится.  Это пространный рассказ не только о жизненном пути режиссера, но и о многом другом - пестрая картина амаркордовской Италии, ее политической и общественной жизни, заметки о всяких видах искусства, исторические портреты, мифологические отступления...  О самом Пазолини, кстати, мне мало что известно, и роман я воспринимаю сам по себе.  Несколько отрывков, дающих некоторое представление, как это написано и зачем я вообще это сюда тащу - хотя, во-первых, да, я сухарь:), я люблю всяческие рассуждения, а во-вторых, на самом деле там много динамических сцен (правда, подробно-эротических - не так чтобы), они не втискиваются в объем цитаты 

Мои мгновения счастья и покоя – когда я шел из книжной лавки Марио Ланди в собор святого Доминика, что находился по другую стону его именем названной площади, я подходил к его гробнице, рядом с которой, справа и слева от алтаря, я как-то обнаружил двух мраморных ангелов. Совершенная симметрия поз (преклонив одно колено, они поддерживают другим тяжелый канделябр), одежд (платья, ниспадающие складками до пят) и крыльев. На этом их сходство заканчивалось. Тот, что слева, источал – на то оно и клише – «небесную благодать»: длинные женственные волосы, руки арфиста, полузакрытые веки, хрупкая женственность, подчеркнутая собранность. Свой подсвечник он держит с пиететом и тайной. Это – классический ангел, идеальной красоты гермафродит, которого Висконти, если бы смог уговорить снизойти с постамента, заслал бы на венецианский пляж искушать постояльцев отеля «Купальщики».
Я подолгу стоял, пожирая его своим взглядом, в назидание послушницам, которые сновали взад и вперед за алтарем, под предлогом замены старых свеч. Если бы они заглянули в мое сердце, они не обнаружили бы в нем ни малейшего повода для скандала. Сам бы святой Доминик благословил бы меня – того, кто еще за тридцать четыре года до знаменитой Декларации Павла VI перенес на образ в камне свои не пережитые страсти. Кто знает, не первый ли наставник нашей расы ниспослал мне на моем пути этого ангела, дабы научить меня хранить свои «намерения» от греховного «воплощения»? Скажи «да» наклонностям своим и «нет» поступкам, как утверждал Иоанн-Павел II, выступая перед американскими епископами. Возмещение длительного воздержания зимой любовью к статуе не вносило разлада в мои отношения с совестью.
Коленопреклоненный перед сим невинным серафимом, так предавался я двусмысленным усладам сублимации, в то время как, умиленно качая головой, меня касались своими белоснежными одеждами монашки. К счастью, в нарушение небесного замысла и плана спасения моей души, моему взору по другую сторону алтаря открывался второй крылатый гость. Вместо того, чтобы призывать меня в иллюзорный рай ангельского смирения, он строго прописывал мне стимулирующим средством свое жадное воинственное жизнелюбие.
Необычная и чуждая всякой изобразительной традиции модель, которую выбрал Микеланджело! Быть может, это был подмастерье, которого он приметил в каком-нибудь бедном предместье, пока тот подковывал лошадь, зажав между ног копыто, или посыльный какого-нибудь трактира, разгружавший бочки у погреба. Короткие мелко вьющиеся волосы, приземистый торс, широкая спина, атлетическая шея, полные щеки, остановившийся взгляд, направленный прямо перед собой – напоминающий скорее простого чернорабочего, нежели эфемерного херувима – чего же он ждет и не спрыгнет, бросив на землю свой канделябр, который он держит единственно из уважения к форме? (…)
С тех пор это был для меня – единственный человеческий тип, превалирующий над другими. Представляющий гораздо более яростное искушение, чем любой женоподобный юноша. Заставивший меня изменить всю свою жизнь и выставить свою сущность на всеобщее обозрение, как это подсказывал мне мой инстинкт. Влечение к определенному физическому типу спасло меня, но не мое мужество. Став поклонником юных эфебов, я, наверно, сохранил бы на всю жизнь склонность к мечтательности, мистицизму, и воздыхал бы по нежным подросткам, как пастушок Вергилия по своему Алексею.
Напротив, после моих свиданий с ангелом справа, я выходил из собора голодный как волк. Да и как не ощутить перед этим крепким пареньком всей смехотворности платонической любви?


Новой идеологией станет идеология, которая усвоит и возвысит сексуальность вместо того, чтобы приносить наслаждение в жертву средневековым традициям, как если бы люди все еще жили в эпоху плуга и прялки. И в общем, не важно, какую сексуальность. Главное, сексуальность, которая стимулирует промышленность и торговлю, сексуальность, которая «приносит доход». Которая толкает на покупку машины и квартиры, холодильника и телевизора, горнолыжного снаряжения и стандартного курортного набора для летних каникул. Сексуальность, у которой есть вывеска и крыша над головой, официальная, признанная, которой доверяют агенты по недвижимости и дают кредиты банкиры; супружеская, само собой разумеется, но не обязательно; новый брак в любом случае не похож на обряд античного Гименея: ибо если один или два ребенка увеличивают расходы семьи, то уже больше могут замедлить потребительский рост. (…) На смену священникам приходят психоаналитики, психиатры и сексологи. Легко и быстро, так как они несут нужную идеологию: ту, которая встраивает в догму «правильную» сексуальность и выводит из нее «неправильную». Неправильную не с точки зрения морали (забытой с рождением «чуда» (экономического чуда в послевоенной Италии – FG), а с экономической точки зрения. Сексуальность, которая, по долгой привычке к запретности сопряженная с тайной, не решается выйти из тени. Разновидность любви, которая, обреченная на маргинальное и авантюрное существование, исключает появление людей вдвоем на виду у всех. И, следовательно, не побуждает их к какой-нибудь деловой активности. Ни к поиску квартиры, ни к обустройству быта, ни к совместному отдыху. Стерильное влечение для воспроизводства вида, бесполезное для процветания торговли, оскорбительное для трудящегося большинства, до конца своих дней загнанного в долги тиранией кредитного благополучия.

Эротическая свобода в Понте Маммоло регламентировалась всего двумя условиями. Правило первое: никаких постоянных «знакомств», никаких «связей», по возможности не заниматься любовью дважды с одним и тем же. Правило второе: никогда не закрываться в комнате, все упражнения – на свежем воздухе. Надо сказать, что два этих условия меня вполне устраивали. С тех пор как я расстался со Свеном, я больше не хотел привязываться к кому-то всем сердцем. Необходимость каждый день менять партнера надежно ограждала меня от ловушек любви. Что же касается отказа от закрытых дверей, от кровати, от этой привычной декорации любви, то он мне представлялся эффективной защитой от самого отвратительного, что есть в западной и христианской цивилизации – буржуазного табу, заключающего влюбленных за монастырскую ограду, от приватизации этой мятущейся щедрой чувственности, которую рождает красота наслаждения. Мальчишки из боргатов с их греческим, паническим чувством наготы предавали тело его природному, стихийному началу – солнечный закат в поле, дыхание ветра в зарослях мирта, одеяло желтеющих листьев у подножия осеннего дерева. Или – почему бы и нет? – жирная земля в глубине сада, а то и куча брошенного мусора на стройке. Чистым простыням я всегда предпочитал обрывки газет на земле, а тайнам алькова – соитие в публичном месте.


Надо сказать, фрукты он ел весьма оригинально. Едва мирабель исчезала у него во рту, он давил косточку ногами, но не спешил разжевывать мякоть, смакуя ее до тех пор, пока она сама не таяла у него на языке. Он смотрел теперь мне прямо в лицо своими хитро улыбающимися глазами. Очередная слива и - «хрясть!» - как только выплюнутая косточка прыгала на каменную плиту; тогда как желтый ароматный бархат фрукта медленно растворялся у него во рту, за его мясистыми губами, которыми он шевелил с серьезностью настоящего гурмана.
Я надеялся, что он предложит мне одну мирабель, и что этот жест откроет передо мною двери. Он съел их все до последней. И только тут мне на память пришел сонет одного из диалектных поэтов, которого я читал в подсобке моего дядюшки. Пакетик со сливами – это классическое средство коммуникации среди юных римлян. Таким нехитрым и простым образом молодые люди признаются друг другу в любви. Выплевывать на землю косточки перед стоящим напротив человеком означало, что человек исторгает из себя все твердое и горькое. Остается же только мягкое и нежное, словно сладкая мякоть пахучей мирабели.


«Наши права» - еще один их припев, который меня раздражает. Потому что между мной, Рафом, Бруно и еще четырьмя миллионами итальянцев есть только _одна_ общая вещь. Должно ли из этого следовать, что все эти четыре миллиона человек, не имеющих ничего общего во всем остальном, обязаны мыслить себя как единое и единодушное «мы»? И потом меня бесит это понятие «права». Чтобы я кого-то полюбил, у него не должно быть никакого представления о «правах». (…) Все это изобилие памфлетов, речей во славу, круглых столов и радиотелевизионных программ казалось мне отнюдь не признаком «прогресса», а мрачным предзнаменованием. Что! Теперь нам следовало нацепить некий знак отличия на пиджак? Маршировать со знаменем в руке? Я теперь должен хвастаться, что я, видите ли, особая статья? Стать категорией? И теперь независимо от моего желания мне придется отстаивать право иметь такой вот цвет волос или такую форму носа? У них теперь одно на устах – осознавать ответственность, требовать, устраивать демонстрации… Трагическое поражение моей Италии Фриули и Понте Маммоло, в которой мы были теми, кем мы были сознательно, в которой физическая экспансия наслаждения быть вместе сама собой вела нас к любви. Но как расписаться в таком нездоровом пессимизме перед этой троицей ретивых новобранцев, которые выпячивали свою гордость за принадлежность к эмансипированному веку вплоть до готовности присоединиться к правилам поведения площади Шеридан? (…) Неужели в тот момент, когда толерантность совершит свой решающий прорыв, я буду один, кто не порадуется этому? О чем я сожалел? О времени, когда нужно было прятаться, жить как пария, и ни на секунду не расставаться с чувством стыда? «Гетто, - подумал я, - вот чего мы добились. Позолоченное гетто, но гетто».

Еще два эпизода, напрямую не связанных с темой:
http://www.diary.ru/~azaroton-oikon/p143526923.htm
http://www.diary.ru/~azaroton-oikon/p143526059.htm

И второе - уже совсем-совсем не гей-проза, но для меня это была чуть ли не книга прошлого года - "КУНЦЕЛЬМанн&КунцельМАНН" Карла-Йоганна Вальгрена (тоже довольно объемная книга). Собственно, повествование делится на два временнЫх пласта, история отца, который родился в Германии между двумя войнами, и история сына, нашего современника. Так вот отец как раз гомосексуален, хотя в главные герои попал не за это, а за гениальную одаренность художника-копииста, которая сделала его светилом первой величины в вопросах экспертизы и реставрации старинных полотен, а также величайшим в Европе мастером подделки тех же полотен. Подробнее о сюжете здесь (запись для взрослых)
http://www.diary.ru/~azaroton-oikon/p100405061.htm
а выдержки вот...

- Ты еще не видел все комнаты, - сказал Фабиан. – Культурные сокровища семьи Ульссон не могут себе позволить висеть как попало. Например, есть интересный Дюрер в интересном месте, которое, я думаю, тебе понравится...
В это время суток, на стыке дня и ночи, город обычно на какое-то мгновение затихал, словно все население одновременно погружалось в размышления. На бирюзовом небе возникала пурпурная полоса – пигмент ночи, которой не суждено было наступить. Виктор осознал, что Фабиан ему не соврал. Над комодом в спальне висела ксилография Альбрехта Дюрера. Он раньше видел эту работу только в книгах, хотя оттиски ее хранились (и хранятся до сих пор) в крупных музеях Германии. Работа была почти до смешного гомоэротичной: шестеро обнаженных мужчин в бане. На заднем плане возвышается фаллическая башня, кран с текущей водой при беглом взгляде тоже напоминает эрегированный пенис. На те же ассоциации наводит и перекрученный, словно увитый вздутыми венами, ствол дерева. Ни одной женщины. Молодой человек возбужденно вглядывается в обнаженные тела. Еще один тайно протягивает соседу аклею, символ эротики. Не хватает только пары кроликов на лужайке, подумал Виктор, чтобы уничтожить все сомнения, если они у кого и остались.

Вечером того же дня он заперся в мастерской в Пеликаньем переулке и впервые за много лет взялся за кисть... Он работал несколько суток без еды и без сна, объединяя сюжеты картин, виденных им у Фабиана в их первую ночь. На полудюжине полотен соседствовали дюреровская купальня и «Христос в Гефсимане». Он поместил Иисуса и Иуду на скамейке в бане, а купальщики стали замковой стражей, готовой схватить Сына Божия. Он написал несколько вариантов знаменитого поцелуя, а в купальне персонаж с улыбкой Фабиана протягивал ему цветы аклеи. Он переписал и мальчика Караваджо, мысленно взяв за модель того же Фабиана. Он написал его сзади, давая зрителю полюбоваться спиной и задом Амура, написал так, как помнил с первой встречи. Он вспомнил, как его неверный любовник мечтал о работе Бацци... и, пересмотрев оставшиеся каталоги Тугласа, написал полотно в стиле Бацци – он и Фабиан стоят в костюмах Адама на фоне пинии. (...) Он смешивал краски, как это делали бы Караваджо и Бацци, если бы решили писать тот же самый мотив. Он писал на старых панно, приобретенных где-то Тугласом задешево, панно с остатками старых красок, - на панно, которые они обычно использовали для реставрационных проб.
Закончив, он замер в недоумении, пораженный невероятным сходством его работ с оригиналом. Никто, подумал он, ни один человек не скажет, что это подделка, если ее правильно представить.

Хаман наклонился и поцеловал его. Это было настолько неожиданно, что Виктор даже не успел удивиться. Его никогда до этого не целовал мужчина. Он всегда мечтал об этом, но не решался. Уже два года он постоянно посещал клубы вроде «Микадо», нелегальные бары, работающие под видом певческих или шахматных кружков, - и все два года надеялся, что это когда-нибудь произойдет. Мужчины флиртовали с ним, более зрелые и опытные пытались познакомиться с ним поближе, но застенчивость не позволяла ему пойти дальше чем рукопожатие, короткая ласка, прикосновение к прикрытому одеждой телу... Язык, этот маленький влажный зверек, коснулся его десен, нёба, уздечки верхней губы, обвился вокруг его собственного языка... очень мягко и очень нежно. Он вдруг представил себе брачные игры аквариумных рыбок. Чувства не переставая телеграфировали ему: Хаман пахнет табаком и простудой, отросшая щетина на бороде трет ему щеки, как наждачная шкурка трет грунт на полотне, глухой щелчок, будто столкнулись две фарфоровые чашки, - это их передние зубы коснулись друг друга... Они улыбались, не прерывая поцелуя. Виктор потрогал ягодицы Георга, провел пальцами вокруг талии, по шву брюк, коснулся гульфика... но тут он почувствовал что-то, какой-то холодок – и они отпустили друг друга.
- Я не могу, - сказал Хаман. Глаза его печально светились в полутьме. – Я здесь не один... и так нельзя, это неблагородно... А может быть, он ранен? Или убит?
Момент прошел, сейчас казалось вообще невероятным, что между ними пробежала эта искра – только что Виктора сводила с ума нежность, теперь ее сменил страх.
- Ты постоянно с ним?
- Да, уже год. Он спортсмен... борец. До него мне все изменяли... я не хочу его потерять... Наверное, там никого нет... тишина...

Человек, перешагнувший порог конторы в парадной форме морского пехотинца и белой фуражке, не имел ничего общего с покидавшим ее полчаса спустя двуполым существом, в макияже, с подведенными глазами и светлыми румянами, в мужских туфлях на каблуках, джинсах и щедро распахнутой гавайской рубахе. Виктор никогда в жизни не видел, чтобы мужчина вел себя настолько женственно, кокетливо почти до невыносимости, чтобы кто-то так свирепо душился, вилял задом. И в дополнение ко всему – набор дешевых колец на каждом пальце... Виктор никак не мог решить, претит ли ему эта фривольная манера или импонирует. Это был настоящий современный гомосексуал, может быть, даже гомосексуал будущего. У него не было никаких комплексов, он вел себя свободно и даже вызывающе, любил современный джаз и курил марихуану. Он вовсе не стеснялся своей ориентации. Наоборот, похоже было, что он ею гордился – в неслужебное время, разумеется. На службе ему хватало ума выступать в образе грубоватого гетеросексуала, готового поставить на место любого зарвавшегося педика. Но Джесси упрямо утверждал, что придет час, когда даже в морской пехоте перестанут дискриминировать гомосексуалов. Он не был активистом и стратегом, как Нильс Мёллер, он был скорее блистательным тактиком – Джесси точно знал, когда он может не скрывать, кто он есть, и когда лучше держать свою нетрадиционную ориентацию в секрете. Виктор бешено ревновал обоих, прекрасно понимая, что это не истинная ревность, что его ревность всего лишь эвфемизм, ревность просто одалживает свое имя одиночеству.

перевод Сергея Штерна

Крис,

я не двала аннотации, поскольку это рассказ, и достаточно короткий.
Мне лично понравился тем, что цепанул любимые кинки
Если любопытно, можно посмотреть спойлеры, например, тут, но, на мой вкус, лучше читать ))

Отличное начинание, спасибо.

"Имаджика" Клайва Баркера.
Главный герой бисексуален, его любовь - гермафродит, который все-таки скорее мужчина, чем женщина.

Читать здесь: http://flibusta.net/b/113073

Вот еще посоветовали в комментариях у меня.

От Shiae Serpent:

Мировая классика
Р. С. Джоунз "Шаг в пустоту" и "Сила притяжения". "Шаг" я лично редактировал ) обе прекрасно переведены.
Дженет Уинтерсон "Тайнопись плоти". Можно скачать с Лавки языков http://spintongues.msk.ru/XmoXXI/index.html
Кристофер Брэм "Жизнь цирковых животных".
Уильям Берроуз "Нагой обед" (он же "Голый ланч"), "Джанки", "Дикие мальчики", "Нова экспресс"
Томас Манн "Смерть в Венеции".
Но это кагбэ не нца, это про совсем другие вещи )

URL комментария

Кстати, от себя я рекомендовал бы "Престиж" Кристофера Приста. Гомоэротики между двумя главгероями там хоть ложкой ешь, а сама книга тонка и иронична и весьма интересно написана в плане стиля и композици.
Также не обойдем вниманием и Лоис М. Буджолд с ее космическими историями.

Анри Кабье

 
Это очень хорошо, что Вы дали теме ход

От себя продолжу еще:

Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса, 1906

Музиль - один из признанных классиков австрийской литературы начала прошлого столетия. "Душевные смуты" давно, еще с Университета, числятся у меня в любимых произведениях. По-немецки скурпулезный и, может, местами жесткий, но в то же время необыкновенно динамично и музыкально написанный текст.

Вот здесь есть хорошая рецензия.

Роман одного из самых значительных писателей 20 века Роберта Музиля «Душевные смуты воспитанника Тёрлесса», вышедший в 1906 году, посвящен описанию жизни в закрытом мужском пансионе молодого парня. Этот роман представляет собой классический "школьный роман" - жанр, ставший популярным в европейской литературе fin de siecle.
Мужские закрытые школы всегда служили местом для гомосексуальных отношений. Порой эти отношения сопровождались прямым насилием и утонченным садизмом. Такого рода отношения служат предметом романа Музиля. Интересно, что это произведение достаточно прозрачно отсылает к реальным событиям. Это своего рода «роман с ключом», который знакомые писателя могли бы легко расшифровать. Имена всех персонажей произведения – это лишь немного измененные фамилии одноклассников Музиля по военной школе в Вайскирхене.
«Школьный роман» - это вариант очень старого жанра европейской литературы – «романа воспитания», в котором описывается становление характера молодого человека, сталкивающегося с первыми трудностями самостоятельной жизни.

Не могу не дать. Тема чудесная.

Ханс Хенни Янн "Свинцовая ночь", "Это настигнет каждого" - экзистенциализм, авангард, непростое, но безумно красивое чтение
Болдуин "Комната Джованни" - всё скромно, но оч чувственно и красиво
Тони Дювер "Рецидив" - энца,кровь,извращения под пушком болезненного эстетизма
Филипп Ридли "Страх гиацинтов"
ну и про Реве я уже говорил
ищите книжки Kolonna Publications в общем, и воздастся